ассистентом. Даже деньги - недаром же в школе у него начинали пылать уши,
когда он говорил о деньгах. Какое-нибудь жалованье, черт его знает!
Я позвонил Вале - мне хотелось посоветоваться с ним: ведь он все-таки
бывал у Татариновых последние годы, но его не оказалось дома. Он где-то
шлялся, как всегда, когда был очень нужен!
"Нет, не жалованье, не карьера, - продолжал я думать. - Этого он
добился другими средствами, более простыми, стоит только посмотреть на
него".
Пора было ехать домой, но вечер еще только что подошел, и это был
такой московский вечер, такой не похожий на мои вечера в Заполярье, что
мне захотелось пройтись пешком, хотя до гостиницы было далеко.
И я медленно пошел - сперва по направлению к улице Горького, потом по
Воротниковскому переулку. Знакомые места! Гостиница осталась в стороне, а
я все шел по Воротниковскому, а потом свернул на Садово-Триумфальную мимо
нашей школы. А от Садово-Триумфальной, как известно, очень близко до
Второй Тверской-Ямской, и я вышел на нее через несколько минут и
остановился перед воротами знакомого дома. Я заглянул в ворота - и увидел
знакомый маленький чистый двор и знакомый каменный сарай, в котором я
когда-то колол дрова - помогал старушке. Вот лестница, по которой я летел
кубарем, а вот обитая черной клеенкой дверь и медная дощечка с затейливо
написанной фамилией: "Н.А.Татаринов"...
- Катя, я к тебе. Не прогонишь?
Потом Катя говорила, что едва она меня увидела, как сразу поняла, что
я "совсем другой, чем был третьего дня у Большого театра". Но одного она
не могла понять: почему, придя к ней неожиданно и "совсем другим", я весь
вечер не сводил глаз с Николая Антоныча и Ромашки.
Конечно, это преувеличение, но я действительно посматривал на них. В
этот вечер у меня голова работала, как на экзамене, и я все угадывал и
понимал с полуслова.
Забыл сказать, что, еще сидя в кафе, я купил цветы. Я шел к
Татариновым с цветами в руках, и это было как-то неловко: с тех пор, как
мы с Петькой таскали левкои в энском садоводстве и после спектакля
продавали их публике за пять копеек пучок, я не ходил по улицам с цветами
в руках. Теперь, когда я пришел, нужно было отдать эти цветы Кате... Но я
почему-то положил их на столик рядом с фуражкой.
Вероятно, я все-таки волновался, потому что сказал что-то, и у меня
невольно зазвенел голос, и Катя быстро посмотрела мне прямо в лицо.
Мы пошли было в ее комнату, но в эту минуту Нина Капитоновна вышла из
столовой. Я поклонился. Она посмотрела с недоумением и церемонно кивнула.
- Бабушка, это Саня Григорьев. Ты не узнала?
- Саня? Господи! Да неужели?
Она испуганно оглянулась, и через открытую дверь столовой я увидел
Николая Антоныча, сидевшего в кресле с газетой в руках. Он был дома!
- Здравствуйте, Нина Капитоновна, дорогая! - сказал я. - Помните ли
вы еще меня? Наверно, давно забыли?
- Вот! Забыла! Ничего я не забыла, - отвечала старушка.
И мы еще целовались, когда из столовой вышел и остановился в дверях
Николай Антоныч.
Это была минута, когда мы снова оценили друг друга. Он мог не
заметить меня, как он не заметил меня на юбилее Кораблева. Он мог
подчеркнуть, что мы - незнакомы. Он мог, наконец, хотя это было довольно
рискованно, снова указать мне на дверь. Он не сделал ни того, ни другого,
ни третьего.
- А, молодой орел, - приветливо сказал он. - Залетел, наконец, и к
нам? Давно пора.
И он смело протянул мне руку.
- Здравствуйте, Николай Антоныч!
Катя смотрела на нас с удивлением, старушка растерянно хлопала
глазами, но мне было очень весело, и я мог теперь разговаривать с Николаем
Антонычем сколько угодно.
- Да-а... Ну что ж, прекрасно. - Николай Антоныч серьезно смотрел на
меня. - Давно ли, кажется, был мальчик, а вот, поди же, полярный летчик. И
ведь что за профессию выбрал! Молодец!
- Обыкновенная профессия, Николай Антоныч, - отвечал я. - Такая же,
как и всякая другая.
- Такая же? А самообладание? А мужество во время опасных случаев? А
дисциплина - не только служебная, но и внутренняя, так сказать,
самодисциплина!
По старой памяти мне стало тошно от этих фальшивых круглых фраз, но я
слушал его очень внимательно, очень вежливо. Он показался мне гораздо
старше, чем на юбилее, и у него было усталое лицо. Когда мы проходили в
столовую, он обнял Катю за плечи, и она чуть заметно отстранилась.
В столовой, между прочим, сидела одна из тетушек Бубенчиковых, но
теперь я уже не мог различить, была ли она той самой, которая хотела
побить меня щеткой, или той, которая утешала козу. Во всяком случае,
теперь она встретила меня очень любезно.
- Ну, ждем, ждем! - сказал Николай Антоныч, когда Нина Капитоновна,
робко суетившаяся вокруг меня, налила мне чаю и подвинула все, что стояло
на столе. - Ждем полярных рассказов. Слепые полеты, вечная мерзлота,
дрейфующие льды, снежные пустыни!
- Все в порядке, Николай Антоныч, - возразил я весело. - Льды, как
льды, пустыни, как пустыни.
Николай Антоныч засмеялся.
- Я встретил однажды старого приятеля, который в настоящее время
служит в нашем торгпредстве в Риме, - сказал он. - Я его спрашиваю: "Ну,
как Рим?" А он отвечает: "Да ничего! Рим как Рим". Похоже, правда?
У него был снисходительный тон. Катя слушала нас, опустив глаза.
Нужно было поддержать разговор, и я действительно стал рассказывать о
ненцах, о северной природе и, между прочим, о том, как мы с доктором
летали в Ванокан. Нина Капитоновна все интересовалась, высоко ли я летаю,
- и это напомнило мне тети Дашино письмо, которое я получил еще в
Балашовской школе: "Раз уж не судьба тебе, как все люди, ходить по земле,
то прошу тебя, Санечка, летай пониже".
Я рассказал о том, как Миша Голомб стащил у меня письмо и как с тех
пор, стоило мне надеть шлем, как со всего аэродрома неслись крики:
- Саня, летай пониже!
Тот же Миша организовал в школе комический журнал под названием:
"Летай пониже". В журнале был специальный отдел "Техника полета в
рисунках" с такими стихами:
Хорошо скользить, когда есть высота,
Плохо выравнивать на уровне крыши!
Саня, не нужно собой рисковать, -
Тетушка просит летать пониже.
Кажется, я довольно удачно рассказал эту историю, все смеялись, и
громче всех Николай Антоныч. Он так и закатился! При этом он побледнел, -
он всегда немного бледнел от смеха.
Катя почти не сидела за столом, все вставала и подолгу пропадала на
кухне, и мне казалось, что она уходит, просто чтобы остаться одной и
немного подумать: такое у нее было выражение, когда она возвращалась. В
одну такую минуту она, вернувшись, зачем-то подошла к буфету с плетеной
сухарницей в руках и, как видно, забыла, зачем подошла. Я посмотрел ей
прямо в глаза, и она ответила мне озабоченным, недоумевающим взглядом.
Должно быть, Николай Антоныч заметил, как мы обменялись взглядами.
Тень легла на его лицо, и он стал говорить еще медленнее и круглее.
Потом пришел Ромашка. Нина Капитоновна открыла ему, и я слышал, как
она сказала в передней с робким ехидством:
- А у нас гость!
Он довольно долго топтался в передней, - наверно, прихорашивался, -
потом вошел и нисколько не удивился, увидев меня.
- А, вот что это за гость! - кисло улыбаясь, сказал он. - Рад, рад,
очень рад. Очень рад.
Видно было, как он рад. Вот я действительно был рад! Едва он вошел, я
стал следить за каждым его движением. Я не спускал с него глаз. Что это за
человек? Каков он стал? Как он относится к Николаю Антонычу, к Кате? Вот
он подошел к ней, заговорил с ней, и каждое его движение, каждое слово
были как бы маленькой загадкой для меня, которую я тут же разгадывал и
снова и снова напряженно, внимательно следил за ним и думал о нем.
Теперь, когда я увидел их рядом - его и Катю, мне стало даже смешно:
так он был ничтожен в сравнении с ней, так некрасив и мелок. Он очень
уверенно заговорил с ней, и я отметил в уме: "Слишком уверенно". Он что-то
шутливо сказал Нине Капитоновне - никто не улыбнулся, и я отметил в уме:
"Даже Николай Антоныч".
Впрочем, они сейчас же заговорили о своих профессиональных делах - о
защите какой-то диссертации, которую Николай Антоныч считал плохой, а
Ромашка - хорошей.
Это было сделано, конечно, для того, чтобы подчеркнуть, что мое
присутствие для них безразлично. Но мне это даже понравилось, потому что я
мог теперь молча сидеть, смотреть на них, слушать и думать.
"Нет, - думал я, - это не прежний Ромашка, который как бы гордился
тем, что Николай Антоныч распоряжался им беспрекословно. Он говорит с ним
пренебрежительно, почти нагло, и Николай Антоныч отвечает морщась, устало,
Это сложные отношения, и они очень не нравятся Николаю Антонычу. Я был
прав. Это - не поручение. Он взял у Вышимирского бумаги не для того, чтобы
уничтожить их. Он сделал это, чтобы продать их Николаю Антонычу, - вот что
на него похоже! И, должно быть, дорого взял. Или еще не продал, торгует".
Катя что-то спросила у меня, я ответил, Ромашка, слушая Николая
Антоныча, посмотрел на нас с беспокойством, - и вдруг одна мысль медленно
прошла среди других и как будто остановилась в стороне, дожидаясь, когда я
подойду к ней поближе. Это была очень странная мысль, но вполне реальная
для того, кто с детских лет знал Ромашова. Но сейчас я не мог
останавливаться на ней, потому что она была страшная, и лучше было сейчас
об этом не думать. Я только как бы взглянул на нее издалека.
Потом Николай Антоныч с Ромашкой зачем-то пошли в кабинет, и мы
остались со старушками, одна из которых ничего не слышала, а другая
притворялась, что ничего не слышит.
- Катя, - негромко сказал я. - Завтра в семь часов тебя просил зайти
Иван Павлыч. Ты придешь?
Она молча кивнула.
- Ничего, что я пришел? Мне очень хотелось тебя увидеть.
Она снова кивнула.
- И забудь, пожалуйста, об этом вечере третьего дня. Все не то и не
так, и вообще считай, что мы еще не встречались.
Она смотрела на меня молча - и ничего не понимала.
Глава восьмая
ВЕРЕН ПАМЯТИ
Что же это была за мысль? Я думал над нею весь вечер и не заметил,
как заснул, а утром проснулся с таким чувством, как будто и не спал - все
думал.
Так было весь день. С этой мыслью я поехал в Главсевморпуть, в
Географическое общество, в редакцию одного полярного журнала, По временам
я забывал о ней, но это было так, как будто я просто оставлял ее у
подъезда, а потом выходил и встречался с ней, как со старой знакомой.
В шестом часу, усталый и раздраженный, я добрался до Кораблева. Он
работал, когда я пришел, - проверял тетради. Две большие кипы лежали подле
него на столе, и он сидел в очках и читал, держа наготове руку с пером и
время от времени безжалостно подчеркивая ошибки. Не знаю, что это была за
работа - на каникулах, когда школа закрыта. Но он и на каникулах умел
находить работу.
- Иван Павлыч, вы работайте, а я немного посижу. Ладно? Устал.
И некоторое время мы сидели в полной тишине, прерываемой только
скрипом пера да сердитым ворчанием Кораблева. Прежде я не замечал, чтобы
он так сердито ворчал за работой.
- Ну, Саня, как дела?
- Иван Павлыч, я хочу задать вам один вопрос.
- Пожалуйста.
- Вы знаете, что у Вышимирского до последнего времени бывал Ромашов?
- Знаю.
- А вам известно, зачем он к нему приходил?
- Известно.
- Иван Павлыч, - сказал я с упреком. - Вот я вас опять не узнаю,
