была особенно хороша. Она была очень приятно покрашена: стены
светло-серые, а двери и стенной шкаф - еще немного светлее. Мебель была
мягкая и удобная, и вообще все устроено удобно и красиво. Из окна была
видна Собачья Площадка - мое любимое место в Москве. Почему-то я с детства
всегда любила Собачью Площадку - и этот маленький памятник погибшим
собакам, и все переулки, которые на нее выходили...
- Миша, - сказала я, когда он вернулся, причесанный, надушенный и в
новом синем костюме, который я еще не видала, - я пришла, чтобы ответить
на все ваши письма. Что за ерунду вы пишете, что я буду раскаиваться, если
не выйду за вас замуж! Вообще это мальчишество - писать мне каждый день,
когда вы знаете, что я даже не читаю ваших писем. Вы прекрасно знаете, что
я никогда не собиралась за вас, и нечего писать, что я вас обманула.
Это было немного страшно - смотреть, как меняется у него лицо. Он
вошел с нетерпеливым, радостным выражением, как бы надеясь и не веря себе,
- а теперь, с каждым моим словом, надежда исчезала и лицо мертвело,
мертвело, 0н отвернулся и смотрел в пол.
- Долго объяснять, почему я прежде позволяла говорить об этом. Тут
было много причин. Но ведь вы же умный человек! Вы никогда не обманывались
в том, что я вас не любила.
- А с ним ты будешь несчастна!
- Почему вы говорите мне "ты"? - спросила я холодно. - Я сейчас же
уйду.
- А с ним ты будешь несчастна, - повторил Ромашов.
У него дрожали колени, он несколько раз как-то странно прикрывал
глаза, и я вспомнила, как Саня рассказывал, что он спит с открытыми
глазами.
- Я убью себя и вас, - наконец прошептал он.
- Если вы убьете себя, это будет просто прекрасно, - сказала я очень
спокойно. - Я не хотела с вами ссориться, но если на то пошло, какое право
вы имеете говорить подобные вещи? Вы затеяли интригу, как будто в наше
время на девушках женятся с помощью каких-то идиотских интриг! Вы человек
без всякого достоинства, потому что иначе вы не стали бы каждый день
ходить за мной по пятам, как собака. Вообще вы должны слушать меня и
молчать, потому что все, что вы скажете, я отлично знаю. А теперь вот что:
что это за бумаги, которые вы взяли у Вышимирского?
- Какие бумаги?
- Миша, не притворяйтесь, вы отлично знаете, о чем я говорю. Это те
самые бумаги, которыми вы пугали Николая Антоныча, что он прежде был
биржевой делец, а потом предлагали Сане, чтобы он отказался от меня и
уехал. Дайте их сюда сейчас же, слышите! Сию же минуту!
Он несколько раз закрыл глаза и вздохнул. Потом хотел встать на
колени. Но я очень громко сказала:
- Миша, не смейте, вы слышите!
И он удержался, только стиснул зубы, и у него стало такое безнадежное
лицо, что у меня невольно защемило сердце.
Не то, что мне было жаль его! Но у меня было такое чувство, как будто
я все-таки виновата, что он так мучается и не может даже заставить себя
сказать ни слова. Мне было бы легче, если бы он стал ругать меня. Но он
молчал и молчал.
- Миша, - снова сказала я, начиная волноваться, - поймите, что вам
теперь совершенно не нужны эти бумаги. Все равно ничего нельзя изменить, а
между тем мне стыдно, что я почти ничего не знаю о моем отце, в то время
как о нем уже пишут во всех газетах. Они мне нужны - лично мне и никому
другому.
Не знаю, что ему почудилось, когда я сказала "нужны лично мне", но у
него вдруг стали бешеные глаза, он закинул голову и легко прошелся по
комнате. Он подумал о Сане.
- Ничего не дам, - грубо сказал он.
- Нет, дадите! Если вы не дадите, я буду думать, что это снова ложь -
то, что вы мне писали.
Он вдруг вышел, и я осталась одна. Было очень тихо, только с улицы
доносились детские голоса да осторожно раза два прогудела машина. Это было
неприятно, что он ушел и не возвращался так долго. А вдруг он в самом деле
сделал что-нибудь над собой! У меня похолодело сердце, я вышла в коридор и
стали слушать. Ничего - только где-то льется и льется вода.
- Миша!
Дверь в ванную комнату была приоткрыта, я заглянула и увидела, что он
стоит, наклонившись над ванной. Я не сразу поняла, что с ним, - в комнате
было полутемно, он не зажег света.
- Я сейчас приду, - внятно сказал он, не оборачиваясь.
Он стоял, согнувшись в три погибели, держа голову под краном; вода
лилась на его лицо и на плечи, и новый костюм был уже совершенно мокрым.
- Что вы делаете? Вы сошли с ума!
- Идите, я сейчас приду, - сердито повторил он.
Через несколько минут он действительно пришел без воротничка, с
красными глазами - и принес четыре обыкновенные синие тетради.
- Вот они, - сказал он, - никаких бумаг у меня больше нет. Возьмите.
Возможно, что это снова была неправда, потому что я наудачу открыла
одну тетрадь и там оказалось что-то печатное - точно вырванная из книги
страница, - но теперь с ним больше нельзя было говорить, и я только
поблагодарила очень вежливо:
- Спасибо, Миша.
Я вернулась домой, и прошло еще несколько часов, и прошел долгий
вечер за чтением синих тетрадей, прежде чем я заставила себя забыть это
лицо и как он вернулся в мокром костюме, похудевший и похожий на подбитую
птицу.
Глава третья
СЧАСТЛИВОГО ПЛАВАНИЯ И ДОСТИЖЕНИЙ!
Передо мной лежали четыре толстые синие тетради - старые, то есть
дореволюционные, потому что на обложках везде стояла фирма "Фридрих Кан".
На первой странице первой тетради было написано великолепными буквами с
тенями: "Чему свидетель в жизни был" и дата - 1916. Мемуары! Но дальше шли
просто вырезки из старых газет, в том числе из таких, о которых я прежде
никогда не слышала: "Биржевые ведомости", "Земщина", "Газета Копейка".
Вырезки были наклеены вдоль, во всю длину столбцами, но кое-где и поперек,
например: "Экспедиция Татаринова. Покупайте открытые письма!
1) Молебен перед отправлением.
2) Судно "Св. Мария" на рейде".
Я быстро перелистала тетрадь до конца, потом вторую, третью. Никаких
"бумаг", как в разговоре с Иваном Павловичем я поняла это слово, тут не
было, а были только статьи и заметки об экспедиции из Петербурга во
Владивосток вдоль берегов Сибири.
Что же это были за статьи? Я начала читать их и не могла оторваться.
Вся жизнь прежних лет открылась передо мной, и я читала с горьким чувством
непоправимости и обиды. Непоправимости - потому что шхуна "Св. Мария"
погибла прежде, чем вышла из порта, вот в чем я убедилась после чтения
этих статей. И обиды - потому что я узнала теперь, как дерзко был обманут
отец и как повредили ему доверчивость и прямота души.
Вот как описывал какой-то "очевидец" отплытие "Св. Марии":
"...Бедно украшены флагами мачты уходящей в далекий путь шхуны.
Приближается час отъезда. Последняя молитва "о плавающих и
путешествующих", последние напутственные речи... И вот медленно отчаливает
"Св. Мария", все дальше берег, уже дома и люди слились в одну пеструю
полоску. Торжественный момент! С землей, с родиной порвалась последняя
связь. Но грустно было нам и стыдно за эти бедные проводы, за равнодушные
лица, на которых было написано лишь любопытство... Наступил вечер. "Св.
Мария" остановилась у устья Двины. Провожающие выпили по бокалу
шампанского за успех экспедиции. Еще одно крепкое рукопожатие, еще одно
объятие - и нужно переходить на "Лебедин", чтобы возвращаться в город. И
вот женщины стоят на борту маленького парохода и машут, машут... вытирают
слезы и снова машут. Еще доносится нервный лай собак с удаляющейся шхуны.
Все мельче она, и вот, наконец, превратилась в маленькую точку на
темнеющем вечернем горизонте... Что ждет вас впереди, смелые люди?"
И вот ушла в далекое плавание шхуна, архангельский маяк послал ей
вслед прощальный сигнал: "Счастливого плавания и достижений", и что же
началось на берегу, боже мой! Какие грязные ссоры между торговцами,
снаряжавшими шхуну, какие суды и аукционы - часть снаряжения и
продовольствия пришлось оставить на берегу, и все это было продано с
аукциона. И обвинения - в чем только не обвиняли моего отца! Не проходит и
недели после отплытия шхуны, как его обвиняют в том, что он не застраховал
ни себя, ни людей; в том, что он отплыл на три недели позже, чем этого
требуют условия полярного плавания; в том, что он не дождался
радиотелеграфиста. Его обвиняют в легкомыслии, в неумелом подборе команды,
среди которой "нет ни одного лица, умеющего справляться с парусами". Над
ним смеются, утверждают, что "в этой глупой авантюре, как в капле воды,
отразилась наша современная напыщенная, бестолковая жизнь".
Через несколько дней после ухода "Св. Марии" в Карском море
разразился жестокий шторм, и тотчас же распространились слухи о гибели
экспедиции у берегов Новой Земли. "Кто виноват?", "Судьба "Св. Марии",
"Где искать Татаринова?" - первое страшное впечатление детства вспомнилось
мне при чтении этих статей: мама вдруг быстро входит в мою маленькую
комнатку в Энске с газетой в руках, в своем чудном черном шуршащем платье,
и не видит меня, хотя я говорю ей что-то и соскакиваю с кроватки и бегу к
ней босиком, в одной рубашке. Пол холодный, но она не велит мне идти назад
в кроватку и не поднимает с полу, а все стоит у окна с газетой в руках. Я
тоже стараюсь дотянуться до окна, но вижу только наш садик, весь в мокрых
осенних листьях клена, и мокрые дорожки и лужи, по которым еще шлепают
последние крупные капли дождя. "Мама, зачем ты смотришь?" Она молчит, я
снова спрашиваю, и мне хочется к ней на руки, потому что становится
страшно, что она все молчит. "Мама!" Я начинаю реветь, и тогда она
оборачивается и наклоняется, чтобы поднять меня, но что-то делается с нею,
и она садится на пол, потом ложится и тихонько лежит, вытянувшись на полу,
в своем чудном черном шуршащем платье. И вдруг безумный, бессознательный
страх охватывает меня, я кричу и слышу только, как я ужасно кричу, и бьюсь
обо что-то руками и ногами, и слышу испуганный мамин голос, и снова кричу
и не могу остановиться. Потом я сплю и слышу сквозь сон, как бабушка
разговаривает с мамой, как мама говорит:
- Она меня испугалась.
Но я молчу и притворяюсь, что сплю, потому что это все-таки мама и,
потому что она говорит и плачет, как мама...
Только теперь, читая эти статьи, я поняла, что это было.
Но слухи оказались ложными, и через телеграфную экспедицию на
Югорском Шаре капитан Татаринов прислал "сердечный привет и наилучшие
благопожелания всем жертвователям и лицам, сочувствующим делу экспедиции".
Это письмо было напечатано в виде факсимиле, и над ним папин
незнакомый портрет - в морской форме, в кителе с белыми погонами: изящный
офицер со старомодно поднятыми кверху усами.
Недаром послал он "благопожелания всем жертвователям": он надеялся,
что сбор пожертвований даст возможность "Комитету по исследованию русских
полярных стран" поддержать семьи экипажа. Об этом он писал в своем
донесении, посланном через Югорскую экспедицию и напечатанном 16 июня в
газете "Новое время":
"Я убежден, что Комитет не оставит на произвол судьбы семейства тех,
кто посвятил свою жизнь общему национальному делу".
Напрасная надежда! В той же газете, от 27 июня, я прочла отчет о
заседании Комитета: "По словам секретаря Комитета Н.А.Татаринова, новая
подписка дала совершенно ничтожные результаты. Равным образом не дали
ожидаемых прибылей и многие другие способы, как устройство увеселительных
развлечений и т.п. Таким образом, Комитет лишен возможности оказать семьям
