Дмитриевна добавила, отведя меня в сторону, что теперь и она уйдет, потому
что я была "все-таки каким-то громоотводом для чернобурых лисиц" и без
меня Валя заговорит ее до смерти.
Комната была в новом доме, и нельзя сказать, чтобы этот пятиэтажный
дом, одиноко торчавший на пустом берегу, имел особенно привлекательный
вид. Рабочие только что ушли - и даже еще не ушли, а возились во дворе,
убирая строительный мусор; ванны еще стояли на лестнице, здесь и там еще
висели забытые ведра с краской.
Теперь до пригорода В. можно добраться в десять минут на метро, а
тогда нужно было добрый час тащиться на трамвае. Теперь В. - та же Москва,
а тогда это было скучное место, и наш неуклюжий одинокий дом, который так
и хотелось огородить, выглядел очень странно рядом с дряхлыми дачами,
украшенными столбиками, перильцами и резными петушками.
Но не только домом - и комнатой своей я не могла похвалиться. У нее
было только одно достоинство - прекрасный вид на Москву-реку, которая и
зимой была хороша, особенно под вечер, когда сумеречный рассеянный свет
приходил откуда-то издалека и под сугробами появлялись чистые овальные
тени. И мне представлялся маленький портовый городок за Полярным кругом,
где по деревянным улицам ходят в упряжке олени. "Но рядом с оленями, -
писал Сеня, - бегут вперегонки лесовозы и автомобили, лошади и ездовые
собаки, и таким образом перед глазами проходит вся история человечества,
начиная с родового строя и кончал социалистической культурой. Сейчас
строим новый город, везде срубы и срубы, улицы засыпаны щепкой, и
управление аэропорта переехало в новый великолепный трехэтажный дом с
"холлом" - по вечерам мы сидим в этом "холле" и читаем Вольтера.
Интересно, что этот "современный" автор стал у нас уже так популярен, что
цитаты из его произведений украшают стенные газеты. Я думаю о тебе так
много, что мне даже странно, откуда берется время на все остальное! Это
потому, что все остальное - это тоже каким-то образом ты, особенно в
полете, когда думаешь что-нибудь или поешь и снова думаешь - все о
тебе..."
В ту зиму у меня было довольно трудно с деньгами, потому что мне
присылали деньги из Уфы, где находилось Башкирское геологическое
управление, и часто задерживали. Время от времени приходилось посылать
ругательные телеграммы. Кроме того, мне негде было обедать, а готовить
себе я ленилась. Словом, я совершенно одичала и однажды, примерив свое
шелковое парадное платье, села и стала плакать от злости.
Первый раз за всю зиму я собралась в театр - к Вахтангову, на
премьеру "Человеческой комедии", - и оказалось, что у меня старомодное
платье с какими-то хвостами, которых уже сто лет как никто не носит. Потом
мы с Кирой что-то сделали с платьем - подкололи, подшили. Но вечер был
испорчен.
Это была одинокая зима в В. - такая одинокая, что едва ли не самым
частым моим гостем был Ромашов. Теперь трудно было представить себе, что
это тот самый Ромашов, который говорил, что убьет меня и себя. Он приезжал
вежливый, спокойный, всегда прекрасно, даже франтовато одетый и говорил со
мной ровным голосом, вероятно, тем самым голосом, которым он читал лекции
у себя в институте...
Однажды он приехал очень усталый и голодный. Я сказала:
- Миша, хотите чаю?
Он сухо поблагодарил и отказался. Очевидно, он хотел показать, что не
стремится к другим отношениям, кроме деловых, а деловые - это была
экспедиция и все, что к ней относилось.
Почему он занимался ею? Конечно, потому, что дело касалось меня и,
следовательно, "не могло быть для него безразлично". Но здесь была и
гордость - он как бы хотел показать, что я нисколько не обидела его своим
отказом. И был, без сомнения, план, - вероятно, все тот же: жениться на
мне с помощью каких-то тупых и сложных интриг. В нем самом было что-то
тупое и одновременно сложное - в этой важности и в самом застывшем лице с
детскими оттопыренными ушами. Но вдруг мелькало и что-то страшное. Недаром
Иван Павлович как-то сказал, что это очень сложный человек, во всяком
случае - способный на сильное движение души.
Но мне до его души было мало дела. Разумеется, я не писала Сане, что
он у меня бывает. Саня сошел бы с ума - тем более, что у меня почему-то
всегда получаются сухие, холодные письма...
Вдруг оказалось, что в Главсевморпути далеко не уверены в том, что
поиски следует поручить именно Сане. Он еще молод, и, хотя у него большой
стаж, на Севере он работал еще сравнительно мало. Он известен как хороший,
исполнительный пилот, но справится ли он с таким сложным делом, требующим
организационного дарования? Вообще, что он за человек - помнится, в
каком-то журнале его ругали за клевету, он кого-то оклеветал, кажется
Н.А.Татаринова, известного полярного деятеля и двоюродного брата капитана.
И я требовала, чтобы редакция журнала напечатала опровержение, я
доказывала, что организация поисковой партии, состоящей из шести человек,
не такое уж сложное дело, я требовала, чтобы поиски капитана Татаринова
были поручены тому, кто с детских лет был воодушевлен этой мыслью, и
никому другому.
Ромашов знал об этих хлопотах. О чем он думал, на что надеялся - я не
спрашивала, и он не начинал разговора. Но был день, когда я догадалась о
многом.
У меня не было никакого сомнения в том, что если экспедиция
состоится, я поеду на Северную Землю вместе с Саней. Я написала об этом
начальнику Главсевморпути и предложила свои услуги как геолог. Вскоре
пришел ответ из сектора кадров и, к сожалению, совсем не тот, которого я
ожидала: мне предлагали работу на одной из полярных станций - по моему
выбору - и просили явиться в Главсевморпуть для переговоров.
В этот день я поздно вернулась домой - как всегда, когда попадала в
"город", - и на лестнице вспомнила с досадой, что забыла запереть дверь.
Между тем кто-то расхаживал у меня в комнате - без сомнения, воры. Но это
были не воры. Это был Ромашов, который остановился, когда я вошла, и я
сразу увидела, что он очень расстроен.
- Я прочитал это письмо, - сказал он, не здороваясь. - Вы хотите
ехать в экспедицию, вот что!
Я посмотрела на него и невольно вспомнила, что в школе его дразнили
"совой". У него были совершенно круглые глаза, и в эту минуту он был
удивительно похож на сову. Но это была довольно большая сова, которая
крикнула: "Вот что!" и с трудом перевела дыхание.
- А зачем вы читаете чужие письма? - спросила я довольно миролюбиво.
- Это не полагается, Миша.
- Вы скрываете от меня! А сами за моей спиной хлопочете чтобы уехать!
- Миша, что вы, в уме? Не хватает еще, чтобы я у вас спросилась!
Он вдруг как-то странно всхлипнул - не то засмеялся, не то заплакал.
- Я сам, - высоким голосом сказал он, - если вы хотите, сделаю это.
Хорошо, вы поедете!
Я промолчала. Мне почему-то не хотелось его обижать.
- Почему вы молчите?
- Потому, что не намерена отвечать на ваш вздор
- Катя, Катя!
- Послушайте, - сказала я спокойно, - вам нужно, знаете что?
Отдохнуть. Вы устали. С чего вы взяли, что я останусь в Москве?
- Да, вы останетесь.
Я хотела засмеяться, но он шагнул ко мне, и у него стало такое лицо,
что, кажется, еще секунда, и он бы меня ударил.
- Ну, вот что, дорогой мой, - сказала я все еще спокойно, но уже не
так, как бы мне хотелось, - где ваше пальто и шляпа?
- Катя! - снова с отчаянием пробормотал он.
- Вот вам и "Катя". Я знаю, на что вы рассчитываете, даже если бы я и
осталась. Вы, вероятно, совсем сошли с ума, но это меня мало интересует.
Ну-с?
Он молча надел пальто, шляпу и вышел.
Осенью 1935 года экспедиция была, наконец, решена. Известный полярник
профессор В. выступил со статьей, в которой высказывал убеждение, что,
судя по дневникам штурмана Климова, "материалы экспедиции Татаринова, если
бы их удалось найти, могли бы иметь значение и для современного изучения
Арктики". Даже мне эта мысль показалась слишком смелой. Но неожиданно она
подтвердилась - и именно это обстоятельство сыграло самую большую роль в
признании Саниного проекта. Дело в том, что, изучив карту дрейфа "Св.
Марии" с октября 1912 по апрель 1914 года, профессор В. высказал
предположение, что на широте 78(02'и долготе 64( должна находиться еще
неизвестная земля. И вот эта гипотетическая земля, которую В. открыл, сидя
в своем кабинете, была обнаружена во время навигации 1935 года. Правда,
это оказалась не бог весть какая земля, а всего только клочок арктической
суши, затерянной среди ползучих льдов и представлявшей собою крайне унылую
картину, но, как бы то ни было, еще одно "белое пятно" было стерто с карты
Советской Арктики, и это было сделано с помощью карты дрейфа "Св. Марии".
Не знаю, нужны ли были новые доводы в пользу Саниного проекта, но,
так или иначе, "поисковая партия при высокоширотной экспедиции по изучению
Северной Земли" была включена в план навигации следующего года. Весной
Саня должен был приехать в Ленинград, и мы условились встретиться в
Ленинграде, где я еще никогда не была.
Глава восьмая
ЛЕНИНГРАД
О чем только не передумала, чего только не вообразила я в это утро 10
мая 1936 года, подъезжая к Ленинграду, где на другой день должна была
встретиться с Саней! Вагон дребезжал и скрипел, должно быть попался
старый, но я прекрасно, спокойно спала всю ночь, а проснувшись, стала
мечтать и мечтать. И как же хорошо было мне мечтать, точно за тысячу
километров слыша однообразный железный шум колес и сонное дыхание соседей!
Как прекрасно я устраивала в своей жизни и то, что могло и то, чего не
могло быть! Мне казалось, что все могло быть - и даже то, что мой отец жив
и мы найдем его и вернемся вместе. Это было невозможно, но у меня было так
просторно и тихо на душе, что я допустила и это. Я как бы приказала в
душе, чтобы мы нашли его, - и вот он стоит, седой, прямой, и нужно, чтобы
он уснул, а то он сойдет с ума от волнения и счастья.
Вагон раскачивался и скрипел, и это было как бы равномерная громкая
музыка, которая все начиналась и начиналась. Я все ждала - что же дальше?
- а она снова начиналась. Что еще придумать, что приказать себе - самое
прекрасное, самое чудесное в жизни? И я придумала, что мы возвращаемся и
нас встречают, как встречали героев-летчиков, спасших челюскинцев в 1933
году, когда эти люди, которых любили все и о которых все говорили, ехали в
машинах, покрытых цветами, и вся Москва была белая от цветов и листовок и
белых платьев, в которых женщины встречали героев. Но этого я хотела не
для себя, а для Сани и для отца, если только допустить самое невозможное,
что нельзя, допустить иначе, как только теперь, в полусне, в вагоне, под
эту равномерную, монотонную музыку колес, которая все начиналась...
Тогда "стрела" приходила в Ленинград в 10.20, и соседи давно уже
курили в коридоре, должно быть, ждали, когда я оденусь и выйду, а я все
лежала. Я точно боялась, что долго теперь ко мне не вернется это чудное,
детское состояние души.
Мы условились, что Санина сестра (которую я, в отличие от моего Сани,
и в письмах всегда называла Сашей) встретит меня на вокзале "или Петя, -
писала она, - если я буду нездорова". Она не раз мельком упоминала о своем
нездоровье, но письма были такие веселые, с рисунками, что я не придавала
этим упоминаниям никакого значения. Впрочем, я подозревала, в чем дело. В
одном из писем Петя был изображен с книгою в одной руке и а младенцем - в
другой, причем, как ни странно, они были похожи.
Все уже стояли в шляпах и пальто, и соседи помогли мне снять с полки
