душе этой ночью! Мы были вместе, наконец, и теперь не расстанемся никогда.
И больше ничего не нужно было доказывать друг другу и не нужно было
ссориться, как мы ссорились всю жизнь. Я взяла его руку, твердую, широкую,
милую, и поцеловала, а он поцеловал мою.
Не помню, где мы еще бродили в эту ночь, только помню, что никак не
могли уйти от Невы. Мечеть с голубым куполом и двумя минаретами повыше и
пониже все время была где-то перед нами, и мы все время шли к ней, а она
уходила от нас, как виденье.
Уже дворники подметали улицы и большой желтый круг солнца стоял
довольно высоко над Выборгской стороной, и как нам ни жалко было
расставаться с этой ночью, а она уходила, - когда Саня вдруг решил, что
нужно немедленно позвонить Пете.
- Мы спросим его, - сказал он смеясь, - как он думал провести этот
вечер.
Но я уговорила его не звонить, потому что телефон был в передней и мы
разбудили бы все семейство фотографа-художника Беренштейна.
- Семейство очень милое, и это свинство - будить его ни свет, ни
заря!
У мечети - мы все-таки дошли до мечети - Саня окликнул такси, и нам
вдруг показалось так удобно в такси, что Саня стал уговаривать меня
поехать еще на острова, а уж потом к Пете. Но ему предстоял трудный день,
я хотела, чтобы сперва он заехал к себе и уснул хоть ненадолго...
И мы вернулись к нему в "Асторию" и стали варить кофе. Саня всегда
возил с собой кофейник и спиртовку - он на Севере пристрастился к кофе.
- А страшно, что так хорошо, правда? - сказал он и обнял меня. - У
тебя сердце так бьется! И у меня - посмотри.
Он взял мою руку и приложил к сердцу.
- Мы очень волнуемся, это смешно, правда?
Он говорил что-то, не слыша себя, и голос его вдруг стал совсем
другой от волнения...
Мы пошли к Сковородниковым только в первом часу. Маленькая, изящная
старая дама открыла нам и сказала, что Пети нет дома.
- Он уехал в клинику.
- Так рано?
- Да.
У нее было расстроенное лицо.
- Что случилось?
- Ничего, ничего. Он позвонил туда, и ему сказали, что Александре
Ивановне стало немного хуже.
Глава одиннадцатая
СЕСТРА
И вот начались эти дни, о которых я еще и теперь вспоминаю с горьким
чувством бессилия и обиды. По три раза в день мы ходили в клинику Шредера
и долго стояли перед маленькой витриной, в которой висел температурный
листок: "Сковородникова - 37; 37,3; 38,2; 39,9". Но это было не простое
воспаление легких, когда на девятый день наступает кризис, а потом
температура падает, как было у меня в школе. Это было проклятое
"ползучее", как сказал профессор, воспаление. Были дни, когда у нее была
почти нормальная температура, и тогда мы возвращались очень веселые и
сразу начинали ждать Сашу домой. Розалия Наумовна - так звали супругу
фотографа-художника - рассказывала, что она тоже болела воспалением легких
и что эта болезнь просто пустяки в сравнении с гнойным плевритом, которым
болела ее сестра Берта. Петя начинал говорить о своей скульптуре, и
однажды мне даже удалось уговорить его сходить со мной в Эрмитаж. Но
наутро мы снова молча стояли перед витриной и смотрели, смотрели,
смотрели... Я заметила, что Петя однажды закрыл глаза и снова быстро
открыл, как в детстве, когда думаешь, что откроешь глаза и увидишь совсем
другое. Но он увидел то же, что видела я и что мы надеялись больше не
видеть: "Сковородникова - 38,1, Сковородникова - 39,3, Сковородникова -
40".
Три дня подряд температура держалась на 40, потом резко упала - на
несколько часов - и опять поднялась, на этот раз до 40,5. Я была уверена,
что это не воспаление легких, и тайком от Сани поехала к профессору на
квартиру. Но он подтвердил диагноз - фокус прослушивается совершенно ясно,
- не один, а несколько и в обоих легких. Он сказал, что это не по его
части и что Сашу уже смотрел терапевт.
- И что же?
- Грипп, осложнившийся воспалением легких.
Я знала, что он заходит к Саше по сто раз в день, что вообще в
клинике относятся к ней прекрасно, но все-таки спросила, не думает ли он,
что нужно пригласить еще какого-нибудь терапевта.
- Может быть, Габричевского?
- Конечно, пожалуйста. Я сам позвоню ему.
Но температура не упала оттого, что Сашу посмотрел Габричевский.
Я почти не видела Саню в эти дни; он только звонил иногда по ночам,
да однажды я забежала к нему в институт, в маленькую комнатку, отведенную
для снаряжения поисковой партии. Он сидел за столом, заваленным оружием,
фотоаппаратами, рукавицами и меховыми чулками. Усатый, серьезный человек в
кожаном пальто собирал у него на столе двустволку и ругался, что стволы не
подходят к ложам.
- Ну, как она? Ты ее видела? Что говорят врачи?
Ежеминутно звонил телефон, и он, наконец, снял трубку и с досадой
бросил ее на стол.
- Все то же.
- А температура?
- Сегодня утром было сорок и две.
- Черт! Неужели нет никакого средства?
Он очень похудел за эти дни, у него был тревожный, усталый вид, и он
вообще не был похож на себя, особенно на себя в первый день приезда.
- Как ты похудела, - не спишь? - спросил он. - Я не понимаю, но
все-таки, какое же положение?
- Непосредственной опасности нет.
- Что?
- Габричевский сказал, что непосредственной опасности нет.
- Да ну их к дьяволу! - злобно сказал Саня. - Не могут вылечить
человека! Ведь она была здорова. Я же знаю, она никогда даже ничуть не
болела.
Я сказала, что, наверно, теперь не увижу его несколько дней, потому
что мне разрешили дежурить у Саши и с сегодняшнего вечера я перееду в
больницу. Он взял меня за руку и с благодарностью посмотрел на меня. Потом
проводил до ворот, и мы расстались...
Она лежала, глядя в потолок, изредка облизывая пересохшие губы, и не
сразу узнала меня, может быть потому, что я была в колпаке и халате. Но
первое время мне все казалось, что она принимает меня за кого-то другого.
Видно было, что она уже давно не спит и что у нее все перепуталось:
утро и вечер - как будто время от нее уже отступило.
Что-то татарское стало заметно в ее лице, побледневшем под загаром,
широковатом, с провалившимися глазами. Она всегда немного косила, и прежде
это даже шло к ней, придавало ей невольное милое кокетство. Но теперь -
это было почему-то ночами - ее тяжелый, косой взгляд исподлобья вдруг
пугал меня. Она садилась в постели, прямая, смугло-бледная, с косами,
переброшенными на грудь, и молчала, молчала - никакими силами я не могла
уговорить ее лечь. Однажды это случилось при Сане, и он долго не мог
придти в себя - так она напомнила ему мать.
Мне прежде почти не приходилось ухаживать за больными, особенно
такими тяжелыми, как Саша, но я научилась. Это было трудно, потому что
Саша почти не спала или засыпала и сразу же просыпалась, и нужно было все
время следить за дыханием.
Были дни, когда жизнь возвращалась к ней - и с необыкновенной силой.
Я помню один такой день, четвертый с тех пор, как я переселилась в
больницу. Она хорошо спала ночь и утром проснулась и сказала, что хочет
есть. Она выпила чаю с молоком и съела яйцо и, когда мы стали закутывать
ее, чтобы проветрить палату, вдруг сказала:
- Катенька, да ты все время со мной? И ночуешь?
Должно быть, у меня немного задрожало лицо, потому что она посмотрела
на меня с удивлением.
- Что ты? Я была очень больна? Да?
- Сашенька, мы сейчас откроем окно, а ты лежи тихонько и молчи,
ладно? Ты была больна, а теперь ты поправляешься, и все будет прекрасно.
Она послушно замолчала и только ненадолго задержала мою руку в своей,
когда я ароматическим уксусом вытирала ей лицо и руки. Потом принесли
маленького, и мы стали рассматривать его, пока он ел, широко открыв глаза,
с серьезным бессмысленным выражением.
- Очень похож, да? - спросила под маской Саша.
Ей нравилось, что он похож на Петю, и в самом деле что-то длинное
было в этом профиле - хотя ему было всего десять дней, у него был уже
профиль. Но мне казалось, что он похож на Саню, - не на свою мать, а
именно, на моего Саню: он так отчаянно, решительно ел!
- А Петя как? Очень волнуется, да? Мне сегодня снилось, что он пришел
и сидит здесь, в этой комнате, а его от меня скрывают. Я его вижу, а Марья
Петровна говорит - его нет.
Марьей Петровной звали сиделку.
- А он сидит вот здесь, где ты, и молчит. Ему нельзя говорить, потому
что его от меня скрывают. Господи, я опять забыла, ведь ты его почти не
знаешь!
- Мне кажется, что я с ним сто лет знакома.
- А Саня? Когда вы едете?
- Должно быть, недели через две. Еще наш "Пахтусов" ремонтируется.
Только в конце июня выйдет из дока.
- А что такое док?
- Не знаю.
Саша засмеялась.
- Вы счастливые, милые!
Мы разговаривали, наверное, целый час, между прочим о Петином
"Пушкине", и Саша сказала, что ей тоже кажется, что хорошо.
- Он очень разбрасывается, - сказала она с огорчением. - Я сперва
была против, когда он занялся скульптурой. Но у него это есть и в рисунке.
Она вспомнила, как мы познакомились в Энске, как я была у них в
гостях и тетя Даша сказала про меня: "Ничего, понравилась. Такая красивая,
грустная. Здоровая".
- А где тетя Даша? - спросила я. - Почему она не приехала? Первый
внук, такое событие!
- Ты разве не знаешь? Она очень больна, у нее стало такое сердце, что
врачи вот еще недавно велели ей лежать чуть не полгода. Мы с Петей часто
ездим в Энск, почти каждое лето.
Она говорила еще с трудом и часто останавливалась, чтобы справиться с
дыханием. Но все-таки со вчерашним днем не сравнить! Ей было гораздо
лучше.
- А судья-то?
- Какой судья?
- Ну как же, наш судья!
И она рассказала мне, что судья Сковородников - Петин отец -
награжден орденом "Знак Почета".
- Там хорошо, правда? - сказала она помолчав. - В Энске. Вы приедете?
- Ну конечно!
Петя вызвал меня после обхода, я полетела со всех ног и сказала, что
Саше гораздо лучше. И вот что произошло в приемной: вместе с Петей
какой-то молодой человек в косоворотке и кепке дожидался конца обхода. Я
знала его по виду, потому что он часто одновременно с нами приходил в
клинику по утрам. Мы знали, что фамилия его больной Алексеева и что у нее
тоже держится высокая температура: на всей доске только у нее и у Саши. И
вот, когда я стояла с Петей в приемной, вдруг вышла сестра и быстро
сказала ему:
- Вы к Алексеевой? Пройдите, пройдите.
И мы слышали, как она шепнула нянечке, дежурившей у гардероба:
- Скорее дайте халат... Может быть, еще застанет.
Это было страшно, когда, стараясь ни на кого не смотреть, он стал
торопливо надевать халат и все не мог попасть в рукава, пока, наконец,
нянечка не накинула ему халат на плечи, как пальто.
Мы продолжали разговаривать, но Петя больше не слушал меня. Вдруг он
так побледнел, что я невольно схватила его за руки.
- Что с вами?
- Ничего, ничего.
Я усадила его и побежала за водой. Ему стало дурно.
Профессор-терапевт, с которым я говорила в этот день, отменил
сердечные лекарства и сказал, что мы вообще "слишком пичкаем Сашу
лекарствами". Уходя, он сказал, что на днях читал о замечательном новом
средстве против воспаления легких - сульфидине, недавно открытом учеными.
К вечеру Саше стало немного хуже, но я не очень расстроилась, потому
что к вечеру ей обычно становилось хуже. Я читала, держа книгу под самой
