- В Заполярье.
Он лукаво посмотрел на меня.
- Вот возьмем и вызовем, - с детским удовольствием повторил он, и я
поняла, что Ч. рассказал ему обо мне и Сане. - Как вы полагаете, ведь он
же нам тут необходим для решения этого вопроса?
- Мне кажется, да, - сказала я смело.
- Ну вот. Я был очень рад, - серьезно сказал он, вставая, -
познакомиться с вами. Состоится ли экспедиция или нет, но это превосходно,
что вы пришли ко мне и так энергично, горячо говорили.
Глава шестая
У БАБУШКИ
Я уже писала о том, что бабушка приходила ко мне каждый вечер. Она
приходила надутая, важная и гордо разговаривала с Кириной мамой. Ей не
нравилось, что я "живу у чужих людей", а дома - "чудная комната", и она
боялась какой-то Доры Абрамовны, которая уже два раза "забегала и нюхала".
- Уже и старость моя стала, - однажды сказала она мне со слезами, - а
в таком одиночестве я еще не жила.
Но вот однажды бабушка не пришла, а наутро позвонила и сказала, что у
нее что-то стало с сердцем. Она рассердилась, когда я спросила, дома ли
Николай Антонович.
- Глупый вопрос, - сказала она строго. - А где же ему быть? Как ты,
что ли? Хатки считать?
Потом она сказала, что он ушел, и я живо собралась и поехала к ней.
Она лежала на диване, покрывшись своею старенькой зеленой шубкой.
Лавровишневые капли стояли на столике подле дивана - единственное
лекарство, которое она признавала, и она только махнула рукой, когда я
спросила о ее здоровье.
- Чуть что, поклоны бьет, - сказала она сердито. - Сейчас видно, что
в монашках жила. Религиозная. А я ее спрашиваю: "Тогда зачем служить?" И
прогнала.
Она прогнала домработницу, и это было очень плохо, потому что
домработница была, хотя религиозная, но хорошая, и прежде бабушке даже
нравилось, что она когда-то жила в монашках.
- Бабушка, что же ты наделала? - сказала я. - Осталась больная и
совершенно одна! Теперь я тебя к себе заберу.
- Не поеду. Вот еще!
Она наотрез отказалась раздеться и лечь в постель и сказала, что это
- не сердце, а просто она вчера не готовила, а поела редьки с постным
маслом, и это у нее - от редьки.
- Если ты не ляжешь, я сейчас же уйду.
- О! Напугала.
Однако она разделась, кряхтя легла в постель и вдруг уснула...
В маминой комнате всегда был почему-то сквозняк, когда открывали
окна, и я, чтобы проветрить, открыла дверь в коридор. Потом зашла к себе,
и как же неуютна и пуста показалась мне комната, в которой я прожила
столько лет! Все стало даже лучше в ней после моего отъезда. Кровать была
покрыта бабушкиным старинным кружевным покрывалом, занавески
белые-пребелые и даже топорщились от крахмала, все чисто прибрано, и том
энциклопедии, который я зачем-то читала перед отъездом, остался открытым
на той же странице. Меня здесь ждали...
На окне, среди старых школьных учебников, я нашла тетрадку с цитатами
из любимых книг: "Странная вещь сердце человеческое вообще, а женское в
особенности. Лермонтов".
Это были чудные, смешные цитаты, и я прочитала их от первой до
последней страницы. Как во сне - я была в гостях у какой-то знакомой
девочки, которая так прекрасно думала обо всем и которой весь мир
представлялся таким великолепным.
"Мир - театр, люди - актеры. Шекспир".
Мне показалось, что кто-то метнулся по коридору, когда с этой
тетрадкой в руках я вышла из комнаты.
Конечно, мне не пришло в голову, что это моя больная бабушка бегала
по коридору в своей зеленой бархатной шубке, но кто-то бегал - и именно в
зеленой шубке. И все-таки бабушка, потому что когда я вернулась, она, хотя
по-прежнему лежала в постели, но видно было, что только что бухнулась и
даже не успела покрыться.
Это было очень смешно - так старательно она притворялась, даже
зажмурила глаза, чтобы показать, что она все время спала и вовсе не думала
бегать по коридору. Конечно, она подглядывала за мною - а вдруг мне
захочется домой?
- Бабушка, а доктор был? - спросила я, когда она, наконец, открыла
глаза и фальшиво громко зевнула.
Не был. Не хочет она доктора. Она знает, что это от редьки.
- А по телефону сказала, что сердце.
- И сердце от редьки.
- Что за глупости! Я сейчас же позову.
Но бабушка вспылила и сказала, что если я позову доктора, она сейчас
же оденется и уйдет к Марии Никитичне - так звали соседку.
И прежде нужно было скандалить, чтобы позвать к бабушке доктора,
поэтому я не стала настаивать, - тем более, что бабушке с каждой минутой
становилось все легче. Наконец ей стало совсем хорошо, потому что она
вдруг с ужасом понюхала воздух и, сказав: "Подгорел!..", накинула салоп и
побежала в кухню.
Подгорел - не очень - пирог с мясом, который в чудо-печке стоял на
керосинке, издавая великолепный запах, и бабушка объявила, что ей опять
станет хуже, если я не попробую этого пирога.
Все это было совершенно в бабушкином духе - эти хитрости и в
особенности мой любимый пирог с мясом, на который она не пожалела масла.
Пирог должен был окончательно убедить меня в преимуществе своего дома
перед "чужим". Но я съела два куска, потом поцеловала бабушку и сказала
только, что очень вкусно.
Пока о Николае Антоновиче не было сказано ни слова. Но вот бабушка
сделала равнодушное лицо, и я поняла, что сейчас начнется. Однако бабушка
начала издалека.
- От Олечки с Ларой письмо получила, - сказала она строго. - Пишут
"не входи, не входи в хозяйство", что это мне теперь тяжело.
Олечка и Лара - это были мои старенькие тетки Бубенчиковы, которые
жили в Энске.
- А как мне не входить, когда ей замечанье делаешь, а она молчит. Еще
делаешь - молчит. Из себя выходишь - молчит. Она по плану попа жила, -
немного оживившись, сказала бабушка: - своим ничего, а все попам.
Истеричка. Поп ей пишет: "Молчи, терпи и плачь". А она и рада. В гардероб
гвозди набила, иконы навешала и все тихо так: "Слушаю". Я этаких ненавижу.
- Да уж теперь прогнала, бабушка, так что и говорить.
Бабушка помолчала.
- Весь дом сокрушился, - снова сказала она со вздохом. - Ты
отступилась, и он-то, что же? Ему теперь тоже все равно стало, есть ли
что, нет ли. Когда поест, когда нет.
"Он" - это был Николай Антонович.
- И пишет, пишет, - продолжала бабушка, - день и ночь, день и ночь.
Как с утра чаю попьет, так сейчас же в мою шаль закутается - я за стол. И
говорит: "Это, Нина Капитоновна, будет труд всей моей жизни. Виноват ли я,
нет ли, пусть теперь об этом судят друзья и враги". А сам худой стал.
Забывается, - шепотом сказала бабушка, - на днях в шапке к столу пришел.
Наверное, с ума сойдет.
В эту минуту входная дверь негромко хлопнула, кто-то вошел в переднюю
и остановился. Я посмотрела на бабушку, она испуганно отвела глаза, и я
поняла, что это Николай Антонович.
- Ну, бабушка, мне пора.
- Нет, не пора. И пирог не доела.
Он вошел, слабо постучав и не дождавшись ответа.
Я обернулась, кивнула - и мне даже самой стало весело, так я
равнодушно, смело кивнула.
- Как дела, Катюша?
- Ничего, спасибо.
Очень странно, но для меня он был теперь просто каким-то бледным,
старым человеком, с короткими руками, с толстыми пальцам, которыми он
неприятно нервно шевелил и все закладывал куда-то: за воротничок или в
карманы жилетки, точно прятал. Он стал похож на старого актера. Когда-то я
его знала - сто лет назад. А теперь мне было все равно, что он так бледен,
и что у него такая жалкая, похудевшая шея, и что у него задрожали руки,
когда он протянул их, чтобы подвинуть кресло
Первая неловкая минута прошла, он шутливо спросил что-то насчет моей
карты, не спутала ли я Зильмердагскую свиту с Ашинской - еще в
университете был со мной такой случай, - и я снова стала прощаться.
- До свиданья, бабушка.
- Я могу уйти, - негромко сказал Николай Антонович.
Он сидел в кресле, согнувшись и внимательно глядя на меня с простым,
добродушным выражением. Таким он был, когда мы иной раз подолгу
разговаривали - после маминой смерти. Но теперь это было для меня только
далеким воспоминанием.
- Если ты торопишься, мы поговорим в другой раз.
- Бабушка, честное слово, меня ждут, - сказала я бабушке, которая
крепко держала меня за рукав.
- Нет, не ждут. Как это так? Он тебе дядя.
- Полно, Нина Капитоновна, - добродушно сказал Николай Антонович, -
не все ли равно - дядя я или не дядя. Очевидно, ты не хочешь выслушать
меня, Катюша?
- Нет.
- Фанатичная, - с ненавистью сказала бабушка.
Я засмеялась.
- Я не могу говорить с тобой ни о том, как мне было тяжело, когда ты
ушла, даже не простившись со мной, - торопливо, но тем же простым,
добродушным голосом продолжал Николай Антонович, - ни о том, что вы оба
были введены в заблуждение, поверив несчастному больному старику, лишь
недавно выпущенному из психиатрической больницы.
Он посмотрел на меня поверх очков. Из психиатрической больницы! Это
была новая ложь. Или не ложь - это теперь было для меня безразлично.
Только одна мысль слабо кольнула меня - что это коснется Сани или будет
ему неприятно.
- Боже мой! Чего только не вообразила эта бедная запутанная голова! И
что я разорил его при помощи каких-то векселей, и что нарочно так плохо
снарядил экспедицию - почему, как ты думаешь? Потому, что хотел погубить
Ивана!
Николай Антонович от души рассмеялся.
- Из ревности! Боже мой! Я любил твою мать и из ревности хотел
погубить Ивана.
Он снова засмеялся, но вдруг снял очки и стал вытирать слезы.
- Да, я любил ее, - плача, пробормотал он, - и, видит бог, все могло
быть совсем иначе. Если бы я и был виноват, кто, как не она, меня
наказала? Уж так наказала, как и не думалось никогда.
Я слушала его, как во сне, когда начинает казаться, что все это уже
было когда-то - и покрасневшая лысая голова с несколькими волосками, и те
же слова с тем же выражением, и неприятное чувство, с которым смотришь на
старого плачущего мужчину.
- Ну? - грозно спросила бабушка.
- Бабушка, превосходный пирог, отрежьте-ка еще кусочек, - сказала я
весело. - Я вас слушаю, Николай Антонович.
- Катя, Катя!
- Товарищи, знаете что, - сказала я, чувствуя, что мне становится
даже как-то весело от злости. - В конце концов, я уже не маленькая - мне
двадцать четыре года, и я могу, кажется, делать все, что мне нравится. Я
больше не хочу здесь жить, понятно? Я выхожу замуж. Вероятнее всего, я
буду жить на Крайнем Севере с моим мужем, которому здесь делать нечего,
потому что он - полярный летчик. Что касается Николая Антоновича, то я уже
много раз видела, как он плачет, и мне это надоело. Могу только сказать,
что если бы он не был виноват, едва ли он стал бы возиться с этой историей
всю жизнь. Едва ли, например, он стал бы хлопотать в Главсевморпути, чтобы
Санина экспедиция провалилась.
Очевидно, в эту минуту мне было уже не так весело, как прежде, потому
что бабушка испуганно смотрела на меня и, кажется, потихоньку крестилась.
У Николая Антоновича дрожала на щеке жилка. Он молчал.
- И оставьте меня в покое, - сказала я с бешенством, - навсегда,
навсегда!
Глава седьмая
ЗИМА
В ноябре я получила комнату в одном из пригородов, на берегу
Москвы-реки, и сразу же переехала, хотя Валя с Кирой в один голос заявили,
что без меня из семейной жизни у них ничего не выйдет, а Александра
