Вышимирским. Но он попросил Ивана Павловича. Он почувствовал, что дело
совсем не в том, что он лично оказался прав. Здесь была не личная правда,
а совсем другая, и я должна была выслушать ее именно от Ивана Павловича,
который любил маму и до сих пор одинок и несчастен. Я знала, что в этот
вечер Саня ждал меня на улице, и нисколько не удивилась, увидев его у
входа в садик на углу Воротниковского и Садовой. Но он не подошел, хотя я
знала, что он идет за мной до самого дома. Он понял, что мне нужно побыть
одной и что как бы я ни была близка к нему в эту минуту, а все-таки
страшно далека, потому что он оказался прав, а я - не права и оскорблена
тем, что узнала от Кораблева...
Мы провели только один вечер вместе за все время, что Саня был в
Москве. Он пришел очень усталый, и Александра Дмитриевна сейчас же ушла,
хотя ей хотелось рассказать нам о том, как трудно выступать перед публикой
и как непременно нужно волноваться, а то ничего не выйдет. Солнце
садилось, и узенький Сивцев-Вражек был так полон им, как будто оно махнуло
рукой на всю остальную землю и решило навсегда поместиться в этом кривом
переулке. Я поила Саню чаем - он любит крепкий чай - и все смотрела, как
он ест и пьет, и, наконец, он заставил меня сесть и тоже пить чай вместе с
ним.
Потом он вдруг вспомнил, как мы ходили на каток, и выдумал, что один
раз на катке поцеловал меня в щеку и что "это было что-то страшно твердое,
пушистое и холодное". А я вспомнила, как он судил Евгения Онегина и все
время мрачно смотрел на меня, а потом в заключительном слове назвал Гришку
Фабера "мастистый".
- А помнишь, "Григорьев - яркая индивидуальность, а Диккенса не
читал"?
- Еще бы! А с тех пор прочитал?
- Нет, - грустно сказал Саня, - все некогда было. Вольтера прочитал -
"Орлеанская девственница". У нас в Заполярье, в библиотеке, почему-то
много книг Вольтера.
У него глаза казались очень черными в сумерках, и мне вдруг
показалось, что я вижу только эти глаза, а все вокруг темнеет и уходит. Я
хотела сказать, что это смешно, что в Заполярье так много Вольтера, но мы
вдруг много раз быстро поцеловались. В эту минуту позвонил телефон, я
вышла и целых полчаса разговаривала со своей старой профессоршей, которая
называла меня "деточкой" и которой нужно было знать решительно все - и где
я теперь обедаю, и купила ли я тот хорошенький абажур у "Мюра"... А когда
я вернулась, Саня спал. Я окликнула его, но мне сразу же стало жалко, и я
присела подле него на корточки и стала рассматривать близко-близко.
В этот вечер Саня передал мне дневник штурмана, и все бумаги, и фото.
Дневник лежал в особой папке с замочком. Когда Саня ушел, я долго
рассматривала эти обломанные по краям страницы, покрытые кривыми тесными
строчками и вдруг - беспомощными, широкими, точно рука, разбежавшись, еще
писала, а мысль уже бродила невесть где. Каким упорством, какой силой воли
нужно обладать, чтобы прочитать эти дневники!
Багор с надписью "Св. Мария" остался в Заполярье, но Саня привез
фото, и, должно быть, ни один багор в мире еще не был снят так
превосходно!
Все это было как бы осколки одной большой истории, разлетевшейся по
всему свету, и Саня подобрал их и написал эту историю или еще напишет. А
я? Я не сделала ничего и, если бы не Саня, даже не узнала бы о своем отце
ничего, кроме того, что мне было известно в тот прощальный день на Энском
вокзале, когда отец взял меня на руки и в последний раз высоко подкинул и
поймал своими добрыми большими руками.
Я обещала Сане писать каждый день, но каждый день писать было не о
чем: по-прежнему я жила у Киры, много читала и работала, хотя это было не
очень удобно, потому что ящики с коллекциями так и стояли в передней, а
карту приходилось чертить на рояле.
Тем летом я впервые не ездила в поле - нужно было обработать материал
34-го и 35-го годов, и Башкирское управление, в котором я служила,
разрешило мне остаться на лето в Москве.
Бабушка приходила ко мне каждый день, и вообще все было прекрасно -
между прочим, еще и потому, что Валя с Кирой вдруг стали какие-то
молчаливые, серьезные и все время сидели и тихо разговаривали в кухне.
Больше им некуда было деться, потому что вся квартира состояла из одной
большой старинной кухни, делившейся на "кухню вообще" и "собственно
кухню". Валя с Кирой сидели за перегородкой, то есть в "собственно кухне",
так что Александре Дмитриевне приходилось теперь готовить ужин в "кухне
вообще".
Больше Валя не дарил цветов, - очевидно, у него не было денег, - но
зато однажды принес белую крысу и очень огорчился, когда Кира заорала и
вскочила на стол. Он долго объяснял ей, что это прекрасный экземпляр -
крыса-альбинос, редкая штука! Но Кира все орала и не хотела слезать со
стола, так что ему пришлось завязать крысу-альбиноса в носовой платок и
положить на столик в передней. Но там ее нашла Александра Дмитриевна,
вернувшаяся со своего концерта, и тут поднялся такой крик, что Вале
пришлось уйти со своим подарком.
Но по ночам, когда мы с Кирой, нашептавшись вволю, по очереди
говорили друг другу: "Ну, спать!", и она вдруг засыпала и во сне у нее
становилось смешное, счастливое выражение лица, а эти минуты, когда я
оставалась одна, тоска, наконец, добиралась до сердца. Я начинала думать о
том, какая у них чудная любовь, самое лучшее время в жизни, и как она не
похожа на нашу! Они - вместе и видятся каждый день, а мы так далеко друг
от друга!
И, как из окна вагона, мне виделись поля и леса, и снова поля, потом
- тайга и холодные ленты северных рек, и равнины, равнины, покрытые
снегом, - бесконечные пространства земли, которые легли между нами.
"Конечно, мы увидимся, - я уверяла себя. - Я поеду к нему, и все
будет прекрасно. Два года я не брала отпуска, а теперь возьму и поеду, или
он приедет, быть может, еще в июле".
Но тоска все не проходила.
Карта была трудная, потому что в прежних картах многое было напутано
и теперь все приходилось делать сначала. Но чем труднее, тем с большим
азартом я работала в эти дни, после Саниного отъезда. Несмотря на мои
тоскливые ночи, я жила с таким чувством, как будто все тяжелое, скучное и
неясное осталось позади, а впереди - только интересное и новое, от
которого замирает сердце и становится весело, и легко, и немного страшно.
Глава вторая
НА СОБАЧЬЕЙ ПЛОЩАДКЕ
Повсюду, где Саня был в последний день, он оставил мой телефон - и в
Главсевморпути, и в "Правде". Я немного испугалась, когда он сказал мне об
этом.
- А кто же я такая? Чтобы кого спрашивали?
- Катерину Ивановну Татаринову-Григорьеву, - серьезно ответил Саня.
Я решила, что он шутит. Но не прошло и трех дней после его отъезда,
как кто-то позвонил и попросил к телефону Катерину Ивановну
Татаринову-Григорьеву.
- Я вас слушаю.
- Это говорят из "Правды".
И журналист, фамилию которого я часто встречала в "Правде", сказал,
что Санина статья вызвала много численные отклики и что об авторе пришел
даже запрос из Арктического института.
- Поздравьте вашего мужа с успехом.
Я хотела сказать, что он еще не мой муж, но почему-то промолчала.
- Насколько мне известно, я имею удовольствие разговаривать с дочерью
капитана Татаринова?
- Да.
- Нет ли у вас еще каких-либо материалов, относящихся к жизни и
деятельности вашего отца?
Я сказала, что есть, но без разрешения Александра Ивановича - первый
раз в жизни я назвала Саню по имени-отчеству - я, к сожалению, не могу ими
распоряжаться.
- Ну, мы ему напишем...
Из "Гражданской авиации" тоже позвонили и спросили, куда послать
номер с Саниной статьей о креплении самолета во время пурги, - а я даже и
не знала, что он написал эту статью. Я попросила два номера - один для
себя. Потом позвонили из "Литературной газеты" и спросили, какой Григорьев
- не писатель ли?
Но самым важным был разговор с Ч. Не знаю, что Саня рассказывал ему
обо мне, но он позвонил и сразу стал говорить со мной, как со старой
знакомой.
- Пенсию получаете?
Я не поняла.
- За отца.
- Нет.
- Нужно хлопотать.
Потом он засмеялся и сказал, что в Главсевморпути перепугались, что
мой отец открыл Северную Землю, а у них записано, что кто-то другой.
- Вообще мне что-то не того... не нравятся эти разговоры.
- А я думала, что экспедиция решена.
- Решена, а теперь вдруг оказывается - не решена. Главное, я им
говорю: вы его с "Пахтусовым" пошлите. А они говорят: там уже есть пилот.
Мало ли что! Ведь у вашего-то определенная мысль!
Он так и говорил "ваш-то" и при этом басил и окал.
- Ну, ладно, я еще там... А вы к нам заходите.
Я сказала, что буду очень счастлива, и мы простились...
Каждый день я получала письмо, а то и два от Ромашова. "Вторая партия
Башкирского геологического управления" - было написано на конверте, как
будто письмо отправлялось в учреждение. Действительно, я была в те годы
чем-то вроде учреждения - иначе никак нельзя было оформить мою работу в
Москве. Но этот адрес был шуткой, и такой жалкой выглядела эта шутка,
которую он повторял каждый день!
Сперва я читала эти письма, потом стала возвращать нераспечатанными,
а потом перестала читать и возвращать. Но мне почему-то было страшно жечь
эти письма; они валялись где попало, я невольно натыкалась на них - и
отдергивала руку.
Точно так же я натыкалась и на автора этих писем. Прежде он всегда
был очень занят, и я просто не могла понять, как он теперь находит время
всегда стоять на улице, когда бы я ни вышла из дому. Я встречала его в
магазинах, в театре, и это было очень неприятно, потому что он кланялся, а
я не отвечала. Он делал движение, чтобы подойти, - я отворачивалась.
Он приезжал к Вале, плакал и страшно накричал на него, когда Валя в
шутку привел ему подобный пример отвергнутой любви среди обезьян шимпанзе.
Словом, он занимал так много места в моей жизни, что, в конце концов,
у меня началась какая-то болезнь: стоило мне закрыть глаза, как он мигом
появлялся передо мной в новом сером пальто и в мягкой шляпе, которую он
стал носить ради меня, - он сам однажды сказал мне об этом.
Конечно, это была очень странная мысль - идти к Ромашову и отобрать
те бумаги, которые передал ему Вышимирский. Это была жестокая мысль - идти
к нему после всех его писем и цветов, которые я отсылала. Но чем больше я
думала, тем все больше мне нравилась эта мысль. Я представляла себе, как я
войду и он растеряется и долго будет смотреть на меня, не говоря ни слова,
как он потом побледнеет, бросится по коридору и распахнет дверь в свою
комнату, а я скажу хладнокровно:
- Миша, я пришла к вам по делу.
Интересно, что все это произошло именно так, как я себе представляла.
Он был в теплой голубой пижаме, должно быть только что из ванны, и
еще не успел причесаться - мокрые желтые волосы свисали на лоб. Он
побледнел и стоял молча, пока я снимала жакетку. Потом бросился ко мне:
- Катя!
- Миша, я пришла к вам по делу, - сказала я хладнокровно. - Вы
оденьтесь, причешитесь. Где мне подождать?
- Да, конечно, пожалуйста...
Он побежал по коридору и распахнул дверь в свою комнату.
- Вот сюда. Извините...
- Напротив, вы меня извините.
В прошлом году мы были у него в гостях втроем: Николай Антоныч,
бабушка и я, и бабушка, между прочим, весь вечер намекала, что он взял у
нее сорок рублей и не отдал.
Мне и тогда понравилась его комната, но сейчас, когда я вошла, она
