Московский драматический театр! Если судить по Грише Фаберу, можно
было представить, что это большой, настоящий театр, в котором все актеры
носят такие же шикарные белые гетры и так же громко, хорошо говорят. Вроде
МХАТ. Но оказалось, что это маленький театр на Сретенке, в каком-то
переулке.
Шел, как об этом извещала освещенная витрина у входа, спектакль
"Волчья тропа", и в списке актеров мы тотчас же отыскали Гришу. Он играл
доктора: "Доктор - Г.Фабер". Эта роль почему-то стояла на последнем месте.
Гриша встретил нас в вестибюле, такой же великолепный, как всегда, и
немедленно пригласил в свою уборную.
- Я его позову, когда начнется второй акт, - загадочно сказал он
Кораблеву.
Кого "его"? Я взглянул на Кораблева, но он в эту минуту вправлял в
свой длинный мундштук папиросу сделал вид, что не заметил моего взгляда.
В Гришиной уборной сидели еще трое артистов, и у них почему-то был
такой вид, как будто они сидят в своей уборной. Но пока Гриша усаживал
нас, они деликатно вышли, и тогда он извинился за помещение.
- В моей личной уборной сейчас ремонт, - сказал он.
Мы заговорили о нашем школьном театре, вспомнили трагедию "Настал
час", в которой Гриша когда-то играл приемыша-еврея, и я сказал, что,
по-моему, он просто великолепно исполнял эту роль. Гриша засмеялся, и
вдруг вся его важность слетела.
- Санька, я не понимаю, ты же тогда рисовал, - сказал он. - Что это
ты вдруг стал летать на небо? Ходи к нам в театр, какого черта! Мы сделаем
из тебя художника. Что, плохо?
Я сказал, что согласен. Потом Гриша еще раз извинился - скоро на
сцену, его ждет гример - и вышел. Мы остались одни.
- Иван Павлыч, дорогой, объясните вы мне наконец, в чем дело? Зачем
вы привезли меня сюда? Кто это "он"? С кем вы хотите меня познакомить?
- А ты глупостей не наделаешь?
- Иван Павлыч!
- Ты уже сделал одну глупость, - сказал Кораблев. - Даже две.
Во-первых, не заехал ко мне. А во-вторых, сказал Кате: "Я буду держать
тебя в курсе!"
- Иван Павлыч, ведь я же ничего не знал! Вы мне просто писали:
заезжай ко мне, и я не подозревал, что это так важно. Скажите мне, кого мы
тут ждем? Кто этот человек и почему вы хотите, чтобы я его видел?
- Ну ладно, - сказал Кораблев. - Только помни уговор: сидеть и не
говорить ни слова. Это - фон Вышимирский.
Вы знаете, что мы сидели в Гришиной уборной в Московском
драматическом театре. Но в эту минуту мне показалось, что все это
происходит не в уборной, а на сцене, потому что едва Иван Павлыч произнес
эти слова, как в комнату, нагнувшись, чтобы не удариться о низкий переплет
двери, вошел фон Вышимирский.
Я сразу понял, что это он, хотя до сих пор мне даже и в голову
никогда не приходило, что этот человек существует на свете. Мне всегда
казалось, что Николай Антоныч выдумал фон Вышимирского, чтобы свалить на
него все мои обвинения. Это была просто какая-то фамилия, и вот она вдруг
реализовалась и превратилась в сухого длинного старика, сгорбленного, с
желтыми седыми усами. Теперь он был, понятно, просто Вышимирский, а
никакой не "фон". На нем была форменная куртка с блестящими пуговицами -
гардеробщик! - на голове седой хохол, под подбородком висели длинные
морщинистые складки кожи.
Кораблев поздоровался с ним, и он легко, даже снисходительно протянул
ему руку.
- Вот, оказывается, кто меня ждет - товарищ Кораблев, - сказал он, -
да еще не один, а с сыном. Сын? - спросил он быстро и быстро посмотрел на
меня и на Кораблева, и снова на меня и на Кораблева.
- Нет, это не сын, а мой бывший ученик. А теперь он летчик и хочет
познакомиться с вами.
- Летчик и хочет познакомиться, - неприятно улыбаясь, сказал
Вышимирский. - Чем же летчика заинтересовала моя персона?
- Ваша персона интересует его в том отношении, - сказал Кораблев, -
что он, видите ли, пишет историю экспедиции капитана Татаринова. А вы, как
известно, принимали в этой экспедиции самое деятельное участие.
Кажется, это замечание не очень понравилось Вышимирскому. Он снова
быстро взглянул на меня, и в его старых, водянистых глазах мелькнуло
что-то - страх, подозрение? Не знаю.
Но тут же он приосанился и затрещал, затрещал. Поминутно он называл
Ивана Павлыча "товарищ Кораблев" и хвастался невыносимо. Он сказал, что
это была великая, историческая экспедиция и что он много работал, очень
много, "чтобы все было великолепно". При этом он ни минуты не мог усидеть
на месте - вставал, делал разные движения руками, хватал себя за левый ус
и нервно тянул его вниз и так далее.
- Но это было очень давно, - наконец сказал он, как будто удивившись.
- Ну, не очень давно, - возразил Кораблев. - Незадолго до революции.
- Да, незадолго до революции. Я тогда не служил в артели инвалидов.
Но это временное, эта служба, потому что у меня большие заслуги. Мы тогда
много трудились. Это были большие труды.
Я хотел спросить, в чем, собственно говоря, заключались его труды, но
Кораблев посмотрел на меня ровным, как бы ничего не выражавшим взглядом, и
я послушно закрыл рот.
- Николай Иваныч, вы мне как-то рассказывали об этой экспедиции, -
сказал он. - У вас, помнится, сохранились какие-то бумаги и письма. У меня
к вам просьба: повторите ваш рассказ вот этому молодому человеку, которого
вы можете называть просто Саня. Назовите день и час, когда к вам придти, и
оставьте ему адрес.
- Пожалуйста! Буду очень рад! Я вас прошу к себе, хотя заранее
извиняюсь за квартиру. Прежде у меня была квартира в одиннадцать комнат, и
я этого не скрываю, а, наоборот, пишу в анкете, потому что принес много
пользы народу. За это я хлопотал персональную пенсию, и мне ее дадут,
потому что у меня большие заслуги. Эта экспедиция - только одна капля в
море! Я построил мост через Волгу.
И он снова затрещал, затрещал. Со своим острым седым хохлом на голове
он был похож на старую, замученную птицу.
Потом лампочка в Гришиной уборной на мгновенье погасла, - кончился
акт! - и этот призрак прошлого века исчез так же внезапно, как и появился.
Весь этот разговор продолжался минут пять, но мне показалось, что он
продолжался очень долго, как это бывает во сне. Кораблев посмотрел на меня
и засмеялся, - должно быть, у меня был глупый вид.
- Иван Павлыч!
- Что, милый?
- Это он?
- Он.
- Может ли это быть?
- Может.
- Тот самый?
- Тот самый.
- Что он рассказывал вам? Он знает Николая Антоныча? Он у них бывает?
- Ну, нет, - сказал Кораблев. - Вот именно - нет.
- Почему?
- Потому что он ненавидит Николая Антоныча.
- За что?
- За разные штуки.
- Что же он рассказывал вам? Откуда взялась эти доверенность на имя
фон Вышимирского, - помните, вы мне о ней говорили?
- А-а! Вот в этом все и дело! - сказал Кораблев. - Доверенность! Он
затрясся, когда я спросил у него об этой доверенности.
- Иван Павлыч, прошу вас, расскажите вы мне все это толком! Вы
думаете, это было хорошо, что вы в последнюю минуту сказали, что придет
Вышимирский? Я только растерялся и, наверное, показался ему идиотом.
- Напротив, ты ему очень понравился, - серьезно сказал Кораблев. - У
него взрослая дочь, и на всех молодых людей он смотрит с одной точки
зрения: годен в женихи или не годен? Ты, безусловно, годен: молод, недурен
собой, летчик.
- Иван Павлыч, - сказал я с упреком, - я вас не узнаю, честное слово.
Вы очень переменились, просто очень! Зная, как все это для меня важно, вы
надо мной смеетесь.
- Ну, ладно, Саня, не сердись, все расскажу, - сказал Кораблев. - А
пока давай-ка отсюда удирать, а то, как словит нас сейчас Гриша да как
засадит смотреть пьесу в Московском драматическом театре...
Но удрать не удалось. Лампочка еще раз мигнула, и в уборную поспешно
вошел Гриша. Он был с рыжими бакенбардами, с длинным белым носом и гораздо
больше похож на рыжего из цирка, чем на доктора, но на рыжего со смелым,
благородным выражением лица. Мы с Иваном Павлычем не узнали его, и, к
сожалению, последние слова: "Да как засадит смотреть пьесу в Московском
драматическом театре", без сомнения, донеслись до него. Но Гриша,
очевидно, не нашел в этих словах ничего обидного, а даже, наоборот, понял
их как наше горячее желание немедленно пройти в зал и посмотреть пьесу и
его самого в роли доктора.
- В чем дело, я вас сейчас же устрою! - сказал он.
По дороге - он вел нас какими-то внутренними артистическими ходами -
я спросил, почему у него такой странный для доктора грим. Но он ответил
важно:
- Это так задумано.
И я не нашелся, что ему возразить.
Иван Павлыч, кажется, был невысокого мнения о Гришином дарований. Но
мне он искренне нравился, я находил в нем талант. В этой пьесе у него была
очень маленькая роль, и, по-моему, он провел ее превосходно. Выйдя от
больного, он задумался и довольно долго стоял на авансцене, "играя на
нервах" и заставляя зрителя гадать, что же он сейчас скажет. Жаль, что по
роли ему пришлось произнести совсем не то, что можно было ожидать, судя по
всей его фигуре и смелому выражению лица. Он великолепно соображал что-то,
выписывая рецепт, а принимая деньги, сделал неловкое движение рукой, как
настоящий доктор. Пожалуй, он мог бы говорить не так громко. Но вообще он
прекрасно провел роль, и я серьезно сказал Ивану Павлычу, что, по-моему,
из него выйдет хороший актер.
Когда он взял деньги и вышел, налетев по дороге на стул, что тоже
вышло вполне естественно, мы с Иваном Павлычем больше не смотрели на
сцену.
Мне все время хотелось поговорить о Вышимирском, но в ложе зашикали,
чуть только я раскрыл рот, и я успел только спросить:
- Как вы нашли его?
И Иван Павлыч успел ответить:
- Очень просто: его сын учится в нашей школе.
Глава шестая
ОПЯТЬ МНОГО НОВОГО
Я никогда ничего не понимал в векселях - самого этого слова уже не
было, когда я начал учиться. Что такое "заемное письмо"? Что такое
"передаточная надпись"? Что такое "полис"? Не полюс, это все знают, а
именно "полис"? Что такое "дисконт"? Не дискант, а "дисконт".
Когда эти слова попадались мне в книгах, я почему-то всегда вспоминал
энское "присутствие" - железные скамейки в полутемном высоком коридоре,
невидимого чиновника за барьером, которому униженно кланялась мать. Это
была прежняя, давно забытая жизнь, и она вновь постепенно оживала передо
мной, когда Вышимирский рассказывал мне историю своего несчастья.
Мы сидели в маленькой комнате с подвальным окном, в котором все время
была видна метла и ноги: наверно, стоял дворник. В этой комнате все было
старое - стулья с перевязанными ножками, обеденный стол, на который я
поставил локоть и сейчас же снял, потому что крайняя доска только и
мечтала обвалиться. Везде была грязная обивочная материя - на окне вместо
занавески, на диване поверх рваной обивки, и этой же материей было
прикрыто висевшее на стене платье. Новыми в комнате были только какие-то
дощечки, катушки, мотки проволоки, с которыми возился в углу за своим
столом сын Вышимирского, мальчик лет двенадцати, круглолицый и загорелый.
И сам этот мальчик был совершенно новый и бесконечно далек от того мира,
который я смутно вспоминал теперь, слушая рассказ Вышимирского с его
дисконтами и векселями.
Это был длинный путаный рассказ с бесконечными отступлениями, в
которых было много вздора. Решительно все, что он делал в жизни, старик
ставил себе в заслугу, потому что "все это для народа, для народа". В
