лампочкой, стоящей на кроватном столике, и набросив на абажур косынку,
чтобы свет не беспокоил больную. Накануне Саня прислал мне несколько книг,
и я читала, как сейчас помню, "Гостеприимную Арктику" Стифансона. Мое
участие в экспедиции было окончательно решено, и именно как геолога. Через
несколько дней я должна была явиться к профессору В., который был назначен
руководителем научной части. Конечно, я не собиралась скрывать, что пока
еще знаю о Севере очень мало. Книги, которые прислал Саня, непременно
нужно было прочитать, потому что это были основные книги.
Должно быть, в третьем часу я встала, чтобы послушать Сашу, и
увидела, что она лежит с открытыми глазами.
- Ты что, Сашенька?
Она помолчала.
- Катя, я умираю, - сказала она негромко.
- Ты поправляешься, сегодня тебе гораздо лучше.
- Так было бы не страшно, а что маленький - страшно.
У нее глаза были полны слез, и она старалась повернуть голову, чтобы
вытереть их о подушку.
- Его возьмут в институт, да?
- Да полно тебе, Сашенька, в какой институт?
Я вытерла ей глаза и поцеловала. Лоб был очень горячий.
- Возьмут в институт, и я его потом не узнаю. А почему Пети нет?
Почему его не пускают? Какое они имеют право его не пускать? Они думают,
что я его не вижу? Вот же он, вот, вот!
Она хотела сесть, но я не дала. Сиделка вошла, и я послала ее за
кислородной подушкой...
Что же рассказывать об ужасе, который начался с этой ночи!
Каждый час ей впрыскивали камфару, и все короче становились часы,
когда она могла дышать без кислородной подушки. Температура падала, и уже
ни камфара, ни дигален не действовали на сердце. Она лежала с синими
пальцами, и лицо становилось уже восковым, но все еще что-то делали с этим
бедным, измученным, исколотым телом.
Не знаю, как долго все это продолжалось, должно быть - долго, потому
что снова была ночь, когда один из врачей, какой-то новый, которого я
прежде не видала, осторожно вышел к нам в коридор из палаты. Мы стояли в
коридоре. Саня, Петя и я. Нас зачем-то прогнали из палаты. Он остановился
в дверях, потом медленно направился к нам.
Глава двенадцатая
ПОСЛЕДНЕЕ ПРОЩАНИЕ
Как много узнаешь о человеке, когда он умирает! Я слушала речи на
гражданской панихиде в Академии художеств и думала, что едва ли Саше при
жизни говорили и половину того хорошего, что о ней говорили после смерти.
Гроб стоял на возвышении, и было очень много цветов, так что ее
бледное лицо было едва видно между цветами. Все обращались к ней почему-то
на "ты" и говорили, что она была "прекрасным художником", "прекрасным
советским человеком" и что "внезапная смерть бессмысленно оборвала" и так
далее. И так далеки были эти речи от мертвого торжественно-строгого лица!
Я плохо чувствовала себя и с трудом простояла до конца панихиды.
Больше нечего было делать - после такой ежечасной, ежеминутной работы,
работы самой души, которая всеми силами стремилась спасти близкого
человека. Теперь я была свободна. В каком-то оцепенении я стояла у гроба.
Саня стоял рядом со мной, но я почему-то видела его то ясно, то как в
тумане. Не отрываясь, он смотрел на сестру, и у него было усталое, злое
лицо, как будто он сердился, что она умерла.
Он все сделал - заказал гроб и машину, распоряжался, ездил в загс и
на кладбище, меня отправил в "Асторию", а сам всю ночь провел с Петей.
Теперь он стоял рядом со мной и смотрел, смотрел на сестру, как будто
хотел насмотреться на всю жизнь. Я спросила у него, как Петя; он молча
показал мне его в толпе, стоявшей в ногах у гроба.
Петя был ничего, но странным показалось мне его бледное, равнодушное
лицо; он как будто терпеливо ждал, что вот, наконец, кончится эта длинная
процедура и Саша снова будет с ним, и все снова будет прекрасно. Старик
Сковородников, накануне приехавший на похороны, стоял за ним, и слезы
нет-нет, да и скатывались по щекам в его большие, аккуратные седые усы.
Потом у меня снова стал какой-то туман в глазах, и я не помню как
кончилась панихида.
Должно быть, это было на второй или третий день после похорон Саши.
Старик Сковородников возвращался в Энск и зашел к нам в "Асторию", чтобы
проститься. У Сани кто-то был, кажется агент, отправлявший снаряжение в
Архангельск, и мы прошли в спальню. Везде валялись ватные костюмы,
варежки, рюкзаки... Экспедиция уже переехала в Санин номер из Арктического
института.
Я усадила старика на кровать и стала угощать его кофе.
- Едете? - спросил он.
- Да, теперь скоро.
Мы помолчали.
- Извините, я вас еще мало знаю, - сказал он, - но много слышал и от
души рад, что Саня, которого я считаю за сына, соединил свою жизнь именно
с вами. Конечно, грустно, что так случилось... Отпраздновали бы вместе...
Но в жизни не закажешь...
Он вздохнул и повторил еще раз:
- В жизни не закажешь... Мне Петя говорил, что вы заботились о
Сашеньке, и я от души вам благодарен.
Я спросила, как здоровье Дарьи Гавриловны.
- Да в том-то и дело, что плохо. Не велят ей вставать. Одышка
страшнейшая. Если бы она была здорова, мы бы немедля взяли к себе
ребеночка. И Петя жил бы у нас хоть некоторое время. А теперь не то что
взять - я не представляю себе, как и вернуться. Ведь она умрет, как узнает
о Сашеньке. У нее вся жизнь была в Сашеньке и Пете.
Я знала, о чем он думает, вертя в руках старую медную зажигалку,
переделанную из патрона, - должно быть, память со времен гражданской
войны. Я сама подумала об этом, вернувшись на Петроградскую после похорон.
...Пуст был белый некрашеный стол, и не нужны никому маленькие кисти
и неоконченный медальон-миниатюра в старинном духе, над которым Саша
работала в последнее время.
"Так было бы не страшно, а что маленький - страшно". Она как бы
оставила маленького сына у меня на руках. Она просила бы меня о нем, если
бы умирала в сознании.
Глава тринадцатая
МАЛЕНЬКИЙ ПЕТЯ
Я могла провести с мальчиком только две недели - наш отъезд был
назначен на середину июня. Но две недели - это не так уж мало для грудного
ребенка, которому и всего-то было только две недели. Теперь мне смешно
вспомнить, как я боялась не только взять его на руки, но даже дотронуться
до него, когда мы с Петей пошли в клинику, чтобы взять его домой. Я
ахнула, когда, рассказывая, как нужно обращаться с грудными детьми, сестра
высоко подняла его на ладони. Она подняла его одной рукой. Он заревел, а
она сказала хладнокровно:
- Легкие развивает.
Бутылочки нужно было кипятить, кормить каждые три часа, купать через
день. У меня голова пошла кругом от ее наставлений! Наконец, как это ни
было страшно, я все-таки завернула ребенка и взяла его на руки. Должно
быть, я сделала это слишком осторожно, потому что сестра засмеялась и
сказала:
- Смелее, смелее!
И днем и ночью я была занята: то нужно было пеленать его, то кормить,
то купать, утром и вечером я ездила в клинику за грудным молоком, -
словом, возни было много. Но странно, с каждым днем мне было все труднее
представить себе, что скоро не будет этих вечерних купаний, когда мальчик,
который очень любил купаться, важный, как маленький король, лежал в
корыте, и не будет бесконечных споров с Розалией Наумовной о соске - нужно
ее давать или нет.
Разумеется, ничего не переменилось. Башкирское геологическое
управление прислало мне командировку на год в распоряжение Арктического
института, профессор В. вызвал меня, и мы подробно обсудили геологическую
задачу высокоширотной экспедиции, причем я порядочно "плавала", потому что
в геологии Крайнего Севера тогда еще ничего не понимала.
"Гостеприимную Арктику" я одолела, хотя не без труда, потому что
читала ее по ночам, то засыпая, то просыпаясь, и, помнится, так и не
поняла, почему она гостеприимная: мне показалось - не очень.
И каждый раз, когда я бралась за книгу, мальчик начинал свое "ля,
ля", точно чувствовал, что я уезжаю.
Давно пора было подумать о том, как устроить его на время моего
отъезда, и не раз я пыталась поговорить об этом с Петей. Но, молчаливый,
подавленный, усталый, он слушал меня, опустив голову, и не отвечал ни
слова.
- Зачем няню? - как-то спросил он, и я поняла, что ему будет тяжело
увидеть в этой комнате чужого человека.
Он ничего не ел, несмотря на все мои уговоры. Где-то он потерял
кепку, должно быть на улице, и все искал ее дома. Ни разу он не взглянул
на ребенка - вот что меня в особенности поражало! Но однажды, когда под
утро я задремала над книгой, вдруг шорох и бормотанье разбудили меня. Мне
послышалось: "Бедный, милый!"
Петя стоял над кроваткой, в одном белье, ужасно худой, с открытой
грудью. Широко открыв глаза, с каким-то болезненным недоумением
вглядывался он в спящего мальчика.
Он испугался, когда я спросила его:
- Что вы, Петя?
И поспешно отступил от кроватки. Глаза у него были полны слез, губы
дрожали...
Саня заезжал почти каждый день, и я всегда узнавала с первого
взгляда, когда он доволен тем, как идут дела, и когда недоволен. Мы
разговаривали, а потом он уходил в коридор покурить, и я вместе с ним,
чтобы ему не было скучно.
- Какая ты... - сказал он однажды, когда маленький заплакал и я взяла
его из кроватки и стала ходить по комнате, покачивая и напевая.
- Что?
- Да нет, ничего. Совсем мама.
Сама не знаю почему, но я почувствовала, что краснею. Он засмеялся,
обхватил меня вместе с мальчиком и стал целовать...
- Не знаю, как быть, - сказал он мне я другой раз с усталым и
озабоченным лицом: - несмотря на все мои хлопоты, денег отпустили мало.
Денег мало, и поэтому времени мало.
- При чем же тут время?
- Над каждой ерундой часами думаешь - купить или нет. И все через
бухгалтерию, будь она неладна!
У него появилась привычка покусывать нижнюю губу, когда он был
расстроен, и вот он сидел и покусывал, и глаза были черные, сердитые.
- Ты не могла бы мне помочь? - нерешительно продолжал он. - Я знаю,
что ты занята. Но, понимаешь, хоть разобраться в счетах.
На другой день, оставив Розалии Наумовне тысячу наставлений, расписав
по часам, когда нужно кормить маленького, когда идти за молоком и так
далее, я поехала к Сане в "Асторию" и осталась на ночь и на другой день,
потому что он действительно не мог справиться без меня и нельзя было даже
отлучиться из номера - каждые пять минут звонили по телефону.
Глава четырнадцатая
НОЧНОЙ ГОСТЬ
В одном разговоре со мной Ч. употребил выражение "заболеть Севером",
и только теперь, помогая Сане снаряжать поисковую партию, я вполне поняла
его выражение. Не проходило дня, чтобы к Сане не явился человек,
страдающий этой неизлечимой болезнью. Таков был П., старый художник, друг
и спутник Седова, в свое время горячо отозвавшийся на Санину статью в
"Правде" и впоследствии напечатавший свои воспоминания о том, как "Св.
Фока", возвращаясь на Большую Землю, подобрал штурмана Климова на мысе
Флора.
Приходили мальчики, просившие, чтобы Саня устроил их на "Пахтусове"
кочегарами, коками - кем угодно.
Приходили честолюбцы, искавшие легких путей к почету и славе,
приходили бескорыстные мечтатели, которым Арктика представлялась страной
чудес и сказочных превращений.
Среди этих людей однажды мелькнул человек, о котором я не могу не
вспомнить теперь, когда все изменилось и прежние волнения и заботы кажутся
