оттопыривался галстук бабочкой на его груди. Было нечто общее
между этою губой и галстуком, и оно придавало Александру
Александровичу что-то трогательное, доверчиво-детское.
Поздно ночью почти перед уходом гостей явилась Шура
Шлезингер. Она прямо с какого-то собрания пришла в жакетке и
рабочем картузе, решительными шагами вошла в комнату и, по
очереди здороваясь со всеми за руку, тут же на ходу предалась
упрекам и обвинениям.
-- Здравствуй, Тоня. Здравствуй, Санечка. Все-таки
свинство, со гласитесь. Отовсюду слышу, приехал, об этом вся
Москва говорит, а от вас узнаю последнею. Ну да чорт с вами.
Видно, не заслужила. Где он, долгожданный? Дайте пройду.
Обступили стеной. Ну, здравствуй! Молодец, молодец. Читала.
Ничего не понимаю, но гениально. Это сразу видно.
Здравствуйте, Николай Николаевич. Сейчас я вернусь к тебе,
Юрочка. У меня с тобой большой, особый разговор. Здравствуйте,
молодые люди. А, и ты тут, Гогочка? Гуси, гуси, га-га-га, есть
хотите, да-да-да?
Последнее восклицание относилось к громековской седьмой
воде на киселе Гогочке, ярому поклоннику всякой подымающейся
силы, которого за глупость и смешливость звали Акулькой, а за
рост и худобу -- ленточной глистой.
-- А вы тут пьете и закусываете? Сейчас я догоню вас. Ах,
господа, господа. Ничего-то вы не знаете, ничего не ведаете!
Что на свете делается! Какие вещи творятся! Пойдите на
какое-нибудь настоящее низовое собрание с невыдуманными
рабочими, с невыдуманными солдатами, не из книжек. Попробуйте
пикнуть там что-нибудь про войну до победного конца. Вам там
пропишут победный конец! Я матроса сейчас слышала! Юрочка, ты
бы с ума сошел! Какая страсть! Какая цельность!
Шуру Шлезингер перебивали. Все орали кто в лес, кто по
дрова. Она подсела к Юрию Андреевичу, взяла его за руку и,
приблизив к нему лицо, чтобы перекричать других, кричала без
повышений и понижений, как в разговорную трубку:
-- Пойдем как-нибудь со мной, Юрочка. Я тебе людей покажу.
Ты должен, должен, понимаешь ли, как Антей, прикоснуться к
земле. Что ты выпучил глаза? Я тебя, кажется, удивляю? Разве
ты не знаешь, что я старый боевой конь, старая бестужевка,
Юрочка. С предварилкой знакомилась, сражалась на баррикадах.
Конечно! А ты что думал? О, мы не знаем народа! Я только что
оттуда, из их гущи. Я им библиотеку налаживаю.
Она уже хлебнула и явно хмелела. Но и у Юрия Андреевича
шумело в голове. Он не заметил, как Шура Шлезингер оказалась в
одном углу комнаты, а он в другом, в конце стола. Он стоял и
по всем признакам, сверх собственного ожидания, говорил. Он не
сразу добился тишины.
-- Господа... Я хочу... Миша! Гогочка!.. Но что же делать,
Тоня, когда они не слушают? Господа, дайте мне сказать два
слова. Надвигается неслыханное, небывалое. Прежде чем оно
настигнет нас, вот мое пожелание вам. Когда оно настанет, дай
нам Бог не растерять друг друга и не потерять души. Гогочка,
вы после будете кричать ура. Я не кончил. Прекратите разговоры
по углам и слушайте внимательно.
На третий год войны в народе сложилось убеждение, что рано
или поздно граница между фронтом и тылом сотрется, море крови
подступит к каждому и зальет отсиживающихся и окопавшихся.
Революция и есть это наводнение.
В течение ее вам будет казаться, как нам на войне, что
жизнь прекратилась, всЛ личное кончилось, что ничего на свете
больше не происходит, а только убивают и умирают, а если мы
доживем до записок и мемуаров об этом времени, и прочтем эти
воспоминания, мы убедимся, что за эти пять или десять лет
пережили больше, чем иные за целое столетие.
Я не знаю, сам ли народ подымется и пойдет стеной, или всЛ
сделается его именем. От события такой огромности не требуется
драматической доказательности. Я без этого ему поверю. Мелко
копаться в причинах циклопических событий. Они их не имеют.
Это у домашних ссор есть свой генезис, и после того как
оттаскают друг друга за волосы и перебьют посуду, ума не
приложат, кто начал первый. Все же истинно великое
безначально, как вселенная. Оно вдруг оказывается налицо без
возникновения, словно было всегда или с неба свалилось.
Я тоже думаю, что России суждено стать первым за
существование мира царством социализма. Когда это случится,
оно надолго оглушит нас, и, очнувшись, мы уже больше не вернем
утраченной памяти. Мы забудем часть прошлого и не будем искать
небывалому объяснения. Наставший порядок обступит нас с
привычностью леса на горизонте или облаков над головой. Он
окружит нас отовсюду. Не будет ничего другого.
Он еще что-то говорил и тем временем совершенно
протрезвился. Но по-прежнему он плохо слышал, что говорилось
кругом, и отвечал невпопад. Он видел проявления общей любви к
нему, но не мог отогнать печали, от которой был сам не свой. И
вот он сказал:
-- Спасибо, спасибо. Я вижу ваши чувства. Я их не
заслуживаю. Но не надо любить так запасливо и торопливо, как
бы из страха, не пришлось бы потом полюбить еще сильней.
Все захохотали и захлопали, приняв это за сознательную
остроту, а он не знал куда деваться от чувства нависшего
несчастья, от сознания своей невластности в будущем, несмотря
на всю свою жажду добра и способность к счастью.
Гости расходились. У всех от усталости были вытянувшиеся
лица. Зевота смыкала и размыкала им челюсти, делая их похожими
на лошадей.
Прощаясь, отдернули оконную занавесь. Распахнули окно.
Показался желтоватый рассвет, мокрое небо в грязных,
землисто-гороховых тучах.
-- А ведь видно гроза была, пока мы пустословили, - сказал
кто-то.
-- Меня дорогой к вам дождь захватил. Насилу добежала, --
подтвердила Шура Шлезингер.
В пустом и еще темном переулке стояло перестукиванье
капающих с деревьев капель вперемежку с настойчивым чириканьем
промокших воробьев.
Прокатился гром, будто плугом провели борозду через все
небо, и все стихло. А потом раздались четыре гулких,
запоздалых удара, как осенью вываливаются большие картофелины
из рыхлой, лопатою сдвинутой гряды.
Гром прочистил емкость пыльной протабаченной комнаты.
Вдруг, как электрические элементы, стали ощутимы составные
части существования, вода и воздух, желание радости, земля и
небо.
Переулок наполнился голосами расходящихся. Они продолжали
что-то громко обсуждать на улице, точь-в-точь как препирались
только что об этом в доме. Голоса удалялись, постепенно
стихали и стихли.
-- Как поздно, -- сказал Юрий Андреевич. -- Пойдем спать.
Изо всех людей на свете я люблю только тебя и папу.
5
Прошел август, кончался сентябрь. Нависало неотвратимое.
Близилась зима, а в человеческом мире то, похожее на зимнее
обмирание, предрешенное, которое носилось в воздухе и было у
всех на устах.
Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в
дни торжества материализма материя превратилась в понятие,
пищу и дрова заменил продовольственный и топливный вопрос.
Люди в городах были беспомощны, как дети перед лицом
близящейся неизвестности, которая опрокидывала на своем пути
все установленные навыки и оставляла по себе опустошение, хотя
сама была детищем города и созданием горожан.
Кругом обманывались, разглагольствовали. Обыденщина еще
хромала, барахталась, колченого плелась куда-то по старой
привычке. Но доктор видел жизнь неприкрашенной. От него не
могла укрыться ее приговоренность. Он считал себя и свою среду
обреченными. Предстояли испытания, может быть, даже гибель.
Считанные дни, оставшиеся им, таяли на его глазах.
Он сошел бы с ума, если бы не житейские мелочи, труды, и
заботы. Жена, ребенок, необходимость добывать деньги были его
спасением, -- насущное, смиренное, бытовой обиход, служба,
хожденье по больным.
Он понимал, что он пигмей перед чудовищной махиной
будущего, боялся его, любил это будущее и втайне им гордился,
и в последний раз, как на прощание, жадными глазами
вдохновения смотрел на облака и деревья, на людей, идущих по
улице, на большой, перемогающийся в несчастиях русский город,
и был готов принести себя в жертву, чтобы стало лучше, и
ничего не мог.
Это небо и прохожих он чаще всего видел с середины
мостовой, переходя Арбат у аптеки русского общества врачей, на
углу Староконюшенного.
Он опять поступил на службу в свою старую больницу. Она по
старой памяти называлась Крестовоздвиженской, хотя община
этого имени была распущена. Но больнице еще не придумали
подходящего названия:
В ней уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых
возмущало доктора, он казался опасным, людям, политически
ушедшим далеко, недостаточно красным. Так очутился он ни в
тех, ни в сих, от одного берега отстал, к другому не пристал.
В больнице, кроме его прямых обязанностей, директор
возложил на него наблюдение над общей статистической
отчетностью. Каких только анкет, опросных листов и бланков ни
просматривал он, каких требовательных ведомостей ни заполнял!
Смертность, рост заболеваемости, имущественное положение
служащих, высота их гражданской сознательности и степень
участия в выборах, неудовлетворимая нужда в топливе,
продовольствии, медикаментах, всЛ интересовало центральное
статистическое управление, на всЛ требовался ответ.
Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна
ординаторской. Графленая бумага разных форм и образцов кипами
лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда урывками,
кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он
писал здесь свою "Игру в людей", мрачный дневник или журнал
тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины,
внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и
неизвестно что рызыгрывает.
Светлая солнечная ординаторская со стенами, выкрашенными в
белую краску, была залита кремовым светом солнца золотой
осени, отличающим дни после Успения, когда по утрам ударяют
первые заморозки и в пестроту и яркость поределых рощ залетают
зимние синицы и сороки. Небо в такие дни подымается в
предельную высоту и сквозь прозрачный столб воздуха между ним
и землей тянет с севера ледяной темно-синею ясностью.
Повышается видимость и слышимость всего на свете, чего бы ни
было. Расстояния передают звук в замороженной звонкости,
отчетливо и разъединенно. Расчищаются дали, как бы открывши
вид через всю жизнь на много лет вперед. Этой разреженности
нельзя было бы вынести, если бы она не была так кратковременна
и не наступала в конце короткого осеннего дня на пороге ранних
сумерек.
Такой свет озарял ординаторскую, свет рано садящегося
осеннего солнца, сочный, стеклянный и водянистый, как спелое
яблоко белый налив.
Доктор сидел у стола, обмакивая перо в чернила, задумывался
и писал, а мимо больших окон ординаторской близко пролетали
какие-то тихие птицы, забрасывая в комнату бесшумные тени,
которые покрывали движущиеся руки доктора, стол с бланками,
пол и стены ординаторской и так же бесшумно исчезали.
-- Клен опадает, -- сказал вошедший прозектор, плотный
когда-то мужчина, на котором кожа от похудания висела теперь
мешками. -- Поливали его ливни, ветры трепали и не могли.
одолеть. А что один утренник сделал!
Доктор поднял голову. Действительно, сновавшие мимо окна
загадочные птицы оказались винно-огненными листьями клена,
которые отлетали прочь, плавно держась в воздухе, и оранжевыми
выгнутыми звездами ложились в стороне от деревьев на траву
больничного газона.
-- Окна замазали? -- спросил прозектор.
