Урал, в бывшее имение Варыкино, близ города Юрятина.
* Часть седьмая. В ДОРОГЕ *
1
Настали последние дни марта, дни первого в году тепла,
ложные предвестники весны, за которыми каждый год наступает
сильное похолодание.
В доме Громеко шли спешные сборы в дорогу. Перед
многочисленными жильцами, которых в уплотненном доме теперь
было больше, чем воробьев на улице, эти хлопоты выдавали за
генеральную уборку перед Пасхой.
Юрий Андреевич был против поездки. Он не мешал
приготовлениям, потому что считал затею неосуществимой и
надеялся, что в решающую минуту она провалится. Но дело
подвигалось вперед и близилось к завершению. Пришло время
поговорить серьезно.
Он еще раз высказал жене и тестю свои сомнения на
устроенном для этого семейном совете.
-- Итак, вы считаете, что я не прав, и, следовательно, мы
едем? -- закончил он свои возражения. Слово взяла жена:
-- Ты говоришь, перебиться год-другой, тем временем
упорядочатся новые земельные отношения, можно будет испросить
полоску под Москвой, развести огород. А как продержаться в
промежутке, ты не советуешь. Между тем это самое интересное,
вот что именно желательно было бы услышать.
-- Абсолютный бред, -- поддержал дочь Александр
Александрович. -- Хорошо, я сдаюсь, -- соглашался Юрий
Андреевич. -- Меня останавливает только полная неизвестность.
Мы пускаемся, зажмурив глаза, неведомо куда, не имея о месте
ни малейшего представления. Из трех человек, живших в
Варыкине, двух, мамы и бабушки, нет в живых, а третий, дедушка
Крюгер, если он только и жив, в заложниках и за решеткой.
В последний год войны он что-то проделал с лесами и
заводом, для видимости продал какому-то подставному лицу или
банку или на кого-то условно переписал. Что мы знаем об этой
сделке? Чьи это теперь земли, не в смысле собственности,
пропади она пропадом, а кто за них отвечает? За каким они
ведомством? Рубят ли лес? Работают ли заводы? Наконец, какая
там власть, и какая будет, пока мы туда доберемся?
Для вас якорь спасения в Микулицыне, имя которого вы так
любите повторять. Но кто вам сказал, что этот старый
управляющий жив и по-прежнему в Варыкине? Да и что мы знаем о
нем, кроме того, что дедушка с трудом выговаривал эту фамилию,
отчего мы ее и запомнили?
Однако к чему спорить? Вы решили ехать. Я присоединяюсь.
Надо выяснить, как это теперь делают. Нечего откладывать.
2
Для того чтобы об этом справиться, Юрий Андреевич пошел на
Ярославский вокзал.
Поток уезжающих сдерживали мостки с перилами, протянутые
через залы, на каменных полах которых лежали люди в серых
шинелях, ворочались с боку на бок, кашляли и сплевывали, а
когда заговаривали друг с другом, то каждый раз
несоответственно громко, не рассчитавши силы, с какой
отдавались голоса под гулкими сводами.
В большинстве это были больные, перенесшие сыпной тиф. В
виду переполнения больниц, их выписывали на другой день после
кризиса. Как врач, Юрий Андреевич сам сталкивался с такой
необходимостью, но он не знал, что этих несчастных так много и
что приютом им служат вокзалы.
-- Добывайте командировку, -- говорил ему носильщик в белом
фартуке. Надо каждый день наведываться. Поезда теперь
редкость, дело случая. И само собой разумеется... (носильщик
потер большой палец о два соседних)... Мучицы там или
чего-нибудь. Не подмажешь -- не поедешь. Ну, а это самое...
(он щелкнул себя по горлу)... совсем святое дело.
3
Около этого времени Александра Александровича пригласили на
несколько разовых консультаций в Высший Совет Народного
Хозяйства, а Юрия Андреевича -- к тяжело заболевшему члену
правительства. Обоим выдали вознаграждение в наилучшей по тому
времени форме -- ордерами в первый учрежденный тогда закрытый
распределитель.
Он помещался в каких-то гарнизонных складах у Симонова
монастыря. Доктор с тестем пересекли два проходных двора,
церковный и казарменный и прямо с земли, без порога, вошли под
каменные своды глубокого, постепенно понижавшегося подвала.
Расширяющийся конец его был перегорожен длинной поперечной
стойкой, у которой, изредка отлучаясь в кладовую за товаром,
развешивал и отпускал продовольствие спокойный неторопливый
кладовщик, по мере выдачи вычеркивая широким взмахом карандаша
выданное из списка.
Получающих было немного.
-- Вашу тару, -- сказал кладовщик профессору и доктору,
беглым взглядом окинув их накладные. У обоих глаза вылезли на
лоб, когда в подставленные чехлы от дамских подушечек,
называемых думками, и более крупные наволочки им стали сыпать
муку, крупу, макароны и сахар, насовали сала, мыла и спичек и
положили каждому еще по куску чего-то завернутого в бумагу,
что потом, дома. оказалось кавказским сыром.
Зять и тесть торопились увязать множество своих мелких
узелков в два больших заплечных мешка как можно скорее, чтобы
своей неблагодарной возней не мозолить глаза кладовщику,
который подавил их своим великодушием.
Они поднялись из подвала на воздух пьяные не от животной
радости, а от сознания того, что и они не зря живут на свете
и, не коптя даром неба, заслужат дома, у молодой хозяйки Тони,
похвалу и признание.
4
Тем временем как мужчины пропадали по учреждениям,
выхлопатывая командировки и закрепительные бумаги на
оставляемые комнаты, Антонина Александровна занималась отбором
вещей для упаковки.
Она озабоченно похаживала по трем комнатам, числившимся
теперь в доме за семьей Громеко, и без конца взвешивала на
руке каждую мелочь, перед тем как отложить ее в общую кучу
вещей, подлежавших укладке.
Только незначительная часть добра шла в личный багаж
едущих, остальное предназначалось в запас меновых средств,
нужных в дороге и по прибытии на место.
В растворенную форточку тянуло весенним воздухом,
отзывавшимся свеженадкушенной французской булкой. На дворе
пели петухи и раздавались голоса играющих детей. Чем больше
проветривали комнату, тем яснее становился в ней запах
нафталина, которым пахла вынутая из сундуков зимняя рухлядь.
Насчет того, что следует брать с собой и от чего
воздерживаться. существовала целая теория, разработанная ранее
уехавшими, наблюдения которых распространялись в кругу их
оставшихся знакомых.
Эти наставления, отлившиеся в краткие, непререкаемые
указания, с такой отчетливостью стояли в голове у Антонины
Александровны, что она воображала, будто слышит их со двора
вместе с чириканьем воробьев и шумом играющей детворы, словно
их подсказывал ей с улицы какой-то тайный голос.
"Ткани, ткани, -- гласили эти соображения, -- лучше всего в
отрезе, но по дороге досматривают, и это опасно. Благоразумнее
в кусках, для вида сшитых на живуху. Вообще материи,
мануфактуру, можно одежду, предпочтительно верхнюю, не очень
ношенную. Поменьше хламу, никаких тяжестей. При частой
надобности перетаскивать все на себе, забыть о корзинах и
чемоданах. Немногое, сто раз просмотренное, увязывать в узлы,
посильные женщине и ребенку. Целесообразны соль и табак, как
показала практика, при значительном, однако, риске. Деньги в
керенках. Самое трудное -- документы". И так далее, и так
далее.
5
Накануне отъезда поднялась снежная буря. Ветер взметал
вверх к поднебесью серые тучи вертящихся снежинок, которые
белым вихрем возвращались на землю, улетали в глубину темной
улицы и устилали ее белой пеленою.
Все в доме было уложено. Надзор за комнатами и остающимся в
них имуществом поручили пожилой супружеской чете, московским
родственникам Егоровны, с которыми Антонина Александровна
познакомилась истекшею зимою, когда она через них пристраивала
для сбыта старье, тряпки и ненужную мебель в обмен на дрова и
картошку.
На Маркела нельзя было положиться. В милиции, которую он
избрал себе в качестве политического клуба, он не жаловался,
что бывшие домовладельцы Громеко пьют его кровь, но задним
числом упрекал их в том, что все прошедшие годы они держали
его в темноте неведения, намеренно скрывая от него
происхождение мира от обезьяны.
Эту пару, родню Егоровны, бывшего торгового служащего и его
жену, Антонина Александровна в последний раз водила по
комнатам, показывала, какие ключи к каким замкам и куда что
положено, отпирала и запирала вместе с ними дверцы шкапов,
выдвигала и вдвигала ящики, всему их учила и все объясняла.
Столы и стулья в комнатах были сдвинуты к стенам, дорожные
узлы оттащены в сторону, со всех окон сняты занавески. Снежная
буря беспрепятственнее, чем в обрамлении зимнего уюта,
заглядывала в опустелые комнаты сквозь оголенные окна. Каждому
она что-нибудь напоминала. Юрию Андреевичу -- детство и смерть
матери, Антонине Александровне и Александру Александровичу --
кончину и похороны Анны Ивановны. ВсЛ им казалось, что это их
последняя ночь в доме, которого они больше не увидят. В этом
отношении они ошибались, но под влиянием заблуждения, которого
они не поверяли друг другу, чтобы друг друга не огорчать,
каждый про себя пересматривал жизнь, протекшую под этим
кровом, и боролся с навертывавшимися на глаза слезами.
Это не мешало Антонине Александровне соблюдать перед
посторонними светские приличия. Она поддерживала несмолкаемую
беседу с женщиной, надзору которой всЛ поручала. Антонина
Александровна преувеличивала значение оказываемой ей услуги.
Чтобы не платить за одолжение черной неблагодарностью, она
каждую минуту с извинениями отлучалась в соседнюю комнату,
откуда тащила этой особе в подарок то какой-нибудь платок, то
блузку, то кусок ситцу или полушифона. И все материи были
темные в белую клетку или горошком, как в белую крапинку была
темная снежная улица, смотревшая в этот прощальный вечер в
незанавешенные голые окна.
6
На вокзал уходили рано на рассвете. Население дома в этот
час еще не подымалось. Жилица Зевороткина, обычная
застрельщица всяких дружных действий миром и навалом, обежала
спящих квартирантов, стуча в двери и крича:
-- Внимание, товарищи! Прощаться! Веселее, веселее! Бывшие
Гарумековы уходят.
Прощаться высыпали в сени и на крыльцо черной лестницы
(парадное стояло теперь круглый год заколоченным) и облепили
его ступеньки амфитеатром, словно собираясь сниматься группой.
Зевающие жильцы нагибались, чтобы накинутые на плечи тощие
пальтишки, под которыми они ежились, не сползли с них, и зябко
перебирали голыми ногами, наспех сунутыми в широченные
валенки.
Маркел умудрился нахлестаться чего-то смертоубийственного в
это безалкогольное время, валился как подкошенный на перила и
грозил их обрушить. Он вызывался нести вещи на вокзал и
обижался, что отвергают его помощь. Насилу от него отвязались.
На дворе еще было темно. Снег в безветренном воздухе валил
гуще, чем накануне. Крупные мохнатые хлопья падали, ленясь, и
невдалеке от земли как бы еще задерживались, словно колеблясь,
ложиться ли им на землю, или нет.
Когда из переулка вышли на Арбат, немного посветлело.
Снегопад завешивал улицу до полу своим белым сползающим
пологом, бахромчатые концы которого болтались и путались в
ногах у пешеходов. так что пропадало ощущение движения и им
казалось, что они топчутся на месте.
На улице не было ни души. Путникам из Сивцева никто не
подался навстречу. Скоро их обогнал, весь в снегу, точно
вывалянный в жидком тесте, извозчик порожняком на убеленной
снегом кляче, и за баснословную, копейки не стоившую сумму тех
лет, усадил всех с вещами в пролетку, кроме Юрия Андреевича,
