вносили они в придачу к общему беспорядку. Но в благодарность
за гостеприимство оба считали долгом занимать хозяев
неумолкаемыми разговорами, и Юрий Андреевич так устал от
троесуточного переливания из пустого в порожнее, что был
счастлив расстаться с ними.
8
Были сведения, что они добрели домой благополучно, хотя
именно при этой проверке оказалось, что толки об общем
замирении преждевременны. В разных местах военные действия еще
продолжались, через некоторые районы нельзя было пройти, и
доктор все не мог пока попасть к себе в больницу, по которой
успел соскучиться и где в ящике стола в ординаторской лежали
его "Игра" и ученые записи.
Лишь внутри отдельных околотков люди выходили по утрам на
небольшое расстояние от дома за хлебом, останавливали
встречных, несших молоко в бутылках, и толпой расспрашивали,
где они его достали.
Иногда возобновлялась перестрелка по всему городу, снова
разгоняя публику. Все догадывались, что между сторонами идут
какие-то переговоры, успешный или неуспешный ход которых
отражается на усилении или ослаблении шрапнельной стрельбы.
Как-то в конце старого октября, часов в десять вечера Юрий
Андреевич быстро шел по улице, направляясь без особой
надобности к одному близко жившему сослуживцу. Места эти,
обычно бойкие, были малолюдны. Встречных почти не попадалось.
Юрий Андреевич шел быстро. Порошил первый реденький снежок
с сильным и все усиливающимся ветром, который на глазах у Юрия
Андреевича превращался в снежную бурю.
Юрий Андреевич загибал из одного переулка в другой и уже
утерял счет сделанным поворотам, как вдруг снег повалил
густогусто и стала разыгрываться метель, та метель, которая в
открытом поле с визгом стелется по земле, а в городе мечется в
тесном тупике, как заблудившаяся.
Что-то сходное творилось в нравственном мире и в
физическом, вблизи и вдали, на земле и в воздухе. Где-то,
островками, раздавались последние залпы сломленного
сопротивления. Где-то на горизонте пузырями вскакивали и
лопались слабые зарева залитых пожаров. И такие же кольца и
воронки гнала и завивала метель, дымясь под ногами у Юрия
Андреевича на мокрых мостовых и панелях.
На одном из перекрестков с криком "Последние известия!" его
обогнал пробегавший мимо мальчишка газетчик с большой кипой
свежеотпечатанных оттисков под мышкой.
-- Не надо сдачи, -- сказал доктор. Мальчик еле отделил
прилипший к кипе сырой листок, сунул его доктору в руки и
канул в метель так же мгновенно, как из нее вынырнул.
Доктор подошел к горевшему в двух шагах от него уличному
фонарю, чтобы гут же, не откладывая, пробежать главное.
Экстренный выпуск, покрытый печатью только с одной стороны,
содержал правительственное сообщение из Петербурга об
образовании Сонета Народных Комиссаров, установлении в России
советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата.
Далее следовали первые декреты новой власти и публиковались
разные сведения, переданные по телеграфу и телефону.
Метель хлестала в глаза доктору и покрывала печатные
строчки газеты серой и шуршащей снежной крупою. Но не это
мешало его чтению. Величие и вековечность минуты потрясли его
и не давали опомниться.
Чтобы все же дочитать сообщения, он стал смотреть по
сторонам в поисках какого-нибудь освещенного места,
защищенного от снега. Оказалось, что он опять очутился на
своем заколдованном перекрестке и стоит на углу Серебряного и
Молчановки, у подъезда высокого пятиэтажного дома со
стеклянным входом и просторным, освещенным электричеством,
парадным.
Доктор вошел в него и в глубине сеней под электрической
лампочкой углубился в телеграммы.
Наверху над его головой послышались шаги. Кто-то спускался
по лестнице, часто останавливаясь, словно в какой-то
нерешительности. Действительно, спускавшийся вдруг раздумал,
повернул назад и взбежал наверх. Где-то отворили дверь, и
волною разлились два голоса, обесформленные гулкостью до того,
что нельзя было сказать, какие они, мужские или женские. После
этого хлопнула дверь, и ранее спускавшийся стал сбегать вниз
гораздо решительнее.
Глаза Юрия Андреевича, с головой ушедшего в чтение, были
опущены в газету. Он не собирался подымать их и разглядывать
постороннего. Но, добежав донизу, тот с разбега остановился.
Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спускавшегося.
Перед ним стоял подросток лет восемнадцати в негнущейся
оленьей дохе, мехом наружу, как носят в Сибири, и такой же
меховой шапке. У мальчика было смуглое лицо с узкими
киргизскими глазами. Было в этом лице что-то
аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость,
которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со
сложной, смешанной кровью.
Мальчик находился в явном заблуждении, принимая Юрия
Андреевича за кого-то другого. Он с дичливою растерянностью
смотрел на доктора, как бы зная, кто он, и только не решаясь
заговорить. Чтобы положить конец недоразумению, Юрий Андреевич
смерил его взглядом и обдал холодом, отбивающим охоту к
сближению.
Мальчик смешался и, не сказав ни слова, направился к
выходу. Здесь, оглянувшись еще раз, он отворил тяжелую,
расшатанную дверь и, с лязгом ее захлопнув, вышел на улицу.
Минут через десять последовал за ним и Юрий Андреевич. Он
забыл о мальчике и о сослуживце, к которому собирался. Он был
полон прочитанного и направился домой. По пути другое обстоя
тельство, бытовая мелочь, в те дни имевшая безмерное значение,
привлекла и поглотила его внимание.
Немного не доходя до своего дома, он в темноте наткнулся на
огромную кучу досок и бревен, сваленную поперек дороги на
тротуаре у края мостовой. Тут в переулке было какое-то
учреждение, которому, вероятно, привезли казенное топливо в
виде какого-то разобранного на окраине бревенчатого дома.
Бревна не умещались во дворе и загромождали прилегавшую часть
улицы. Эту гору стерег часовой с ружьем, ходивший по двору и
от времени до времени выходивший в переулок.
Юрий Андреевич, не задумываясь, улучил минуту, когда
часовой завернул во двор, а налетевший вихрь закрутил в
воздухе особенно густую тучу снежинок. Он зашел к куче балок с
той стороны, где была тень и куда не падал свет фонаря, и
медленным раскачиванием высвободил лежавшую с самого низа
тяжелую колоду. С трудом вытащив ее из-под кучи и взвалив на
плечо, он перестал чувствовать ее тяжесть (своя ноша не тянет)
и украдкой вдоль затененных стен притащил к себе в Сивцев.
Это было кстати, дома кончились дрова. Колоду распилили и
накололи из нее гору мелких чурок. Юрий Андреевич присел на
корточки растапливать печь. Он молча сидел перед вздрагивавшей
и дребезжавшей дверцей. Александр Александрович подкатил к
печке кресло и подсел греться. Юрий Андреевич вытащил из
бокового кармана пиджака газету и протянул тестю со словами:
-- Видали? Полюбуйтесь. Прочтите.
Не вставая с корточек и ворочая дрова в печке маленькой
кочережкой, Юрий Андреевич громко разговаривал с собой.
-- Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически
вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор
вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись,
расшаркивались перед ней и приседали.
В том, что это так без страха доведено до конца, есть
что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от
безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности
фактам Толстого.
-- Пушкина? Что ты сказал? Погоди. Сейчас я кончу. Не могу
же я сразу и читать и слушать, -- прерывал зятя Александр
Александрович, ошибочно относя к себе монолог, произносимый
Юрием Андреевичем себе под нос.
-- Главное, что гениально? Если бы кому-нибудь задали
задачу создать новый мир, начать новое летоисчисление, он бы
обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили
соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились
старые века, прежде чем он приступит к постройке новых, ему
нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная
страница.
А тут, нате пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории,
это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины,
без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины,
без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни,
в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего
гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое
великое.
9
Настала зима, какую именно предсказывали. Она еще не так
пугала, как две наступившие вслед за нею, но была уже из их
породы, темная, голодная и холодная, вся в ломке привычного и
перестройке всех основ существования, вся в нечеловеческих
усилиях уцепиться за ускользающую жизнь.
Их было три подряд, таких страшных зимы, одна за другой, и
не всЛ, что кажется теперь происшедшим с семнадцатого на
восемнадцатый год, случилось действительно тогда, а произошло,
может статься, позже. Эти следовавшие друг за другом зимы
слились вместе, и трудно отличимы одна от другой.
Старая жизнь и молодой порядок еще не совпадали. Между ними
не было ярой вражды, как через год, во время гражданской
войны, но недоставало и связи. Это были стороны, расставленные
отдельно, одна против другой, и не покрывавшие друг друга.
Производили перевыборы правлений везде: в домовладениях, в
организациях, на службе, в обслуживающих население
учреждениях. Состав их менялся. Во все места стали назначать
комиссаров с неограниченными полномочиями, людей железной
воли, в черных кожаных куртках, вооруженных мерами устрашения
и наганами, редко брившихся и еще реже спавших.
Они хорошо знали порождение мещанства, среднего держателя
мелких государственных бумаг, пресмыкающегося обывателя, и,
ничуть не щадя его, с мефистофельской усмешкой разговаривали с
ним, как с пойманным воришкой.
Эти люди ворочали всем, как приказывала программа, и
начинание за начинанием, объединение за объединением
становились большевицкими.
Крестовоздвиженская больница теперь называлась Второй
преобразованной. В ней произошли перемены. Часть персонала
уволили, а многие ушли сами, найдя, что им служить невыгодно.
Это были хорошо зарабатывавшие доктора с модной практикой,
баловни света, фразеры и краснобаи. Свой уход по корыстным
соображениям они не преминули выдать за демонстративный, по
мотивам гражданственности, и стали относиться пренебрежительно
к оставшимся, чуть ли не бойкотировать их. В числе этих
оставшихся, презираемых был и Живаго.
Вечерами между мужем и женою происходили такие разговоры:
-- В среду не забудь в подвал общества врачей за мороженой
картошкой. Там два мешка. Я выясню точно, в котором часу я
освобождаюсь, чтобы помочь. Надо будет вдвоем на салазках.
-- Хорошо. Успеется, Юрочка. Ты бы скорее лег. Поздно. Всех
Дел все равно не переделаешь. Надо тебе отдохнуть.
-- Повальная эпидемия. Общее истощение ослабляет
сопротивляемость. На тебя и папу страшно смотреть. Надо что-то
предпринять. Да, но что именно? Мы недостаточно бережемся.
Надо быть осторожнее. Слушай. Ты не спишь?
-- Нет.
-- Я за себя не боюсь, я двужильный, но если бы, паче
чаяния. я свалился, не глупи, пожалуйста, и дома не оставляй.
Моментально в больницу.
-- Что ты, Юрочка! Господь с тобой. Зачем каркать раньше
времени?
-- Помни, больше нет ни честных, ни друзей: Ни тем более
знающих. Если бы что-нибудь случилось, доверяй только
