гражданская, моровая контра, нешто я стал бы в такую пору на
чужой стороне пропадать? Черной кошкой классовою она промеж
нас пробежала, и вишь, что делает!
3
-- Спасибо. Я сам, -- отказывался Юрий Андреевич от
предложенной помощи. Из теплушки нагибались, протягивали ему
руки, чтобы подсадить. Он подтянулся, прыжком поднялся в
вагон, стал на ноги и обнялся с женою.
-- Наконец-то. Ну слава, слава Богу, что все так кончилось,
-- твердила Антонина Александровна. -- Впрочем, этот
счастливый исход для нас не новость.
-- Как не новость?
-- Мы всЛ знали.
-- Откуда?
-- Часовые доносили. А то разве вынесли бы мы
неизвестность? Мы и так с папой чуть с ума не сошли, Вон спит,
не добудишься. Как сноп повалился от перенесенного вопнения,
-- не растолкать. Есть новые пассажиры. Сейчас я тебя кое с
кем познакомлю. Но вперед послушай, что кругом говорят. Весь
вагон поздравляет тебя со счастливым избавлением. -- Вот он у
меня какой! -- неожиданно переменила она разговор, повернула
голову -- и через плечо представила мужа одному из вновь
насевших пассажиров сдавленному соседями, сзади, в глубине
теплушки.
-- Самдевятов, -- послышалось оттуда, над скоплением чужих
голов поднялась мягкая шляпа и назвавшийся стал протискиваться
через гущу сдавивших его тел к доктору.
"Самдевятов", -- размышлял Юрий Андреевич тем временем. --
"Я думал, что-то старорусское, былинное, окладистая борода,
поддевка, ремешок наборный. А это общество любителей художеств
какое-то, кудри с проседью, усы, эспаньолка".
-- Ну что, задал вам страху Стрельников? Сознайтесь.
-- Нет, отчего же? Разговор был серьезный. Во всяком случае
человек сильный, значительный.
-- Еще бы. Имею представление об этой личности. Не наш
уроженец. Ваш, московский. Равно как и наши новшества
последнего времени. Тоже ваши столичные, завозные. Своим умом
бы не додумались.
-- Это Анфим Ефимович, Юрочка, -- всевед -- всезнайка. Про
тебя слыхал, про твоего отца, дедушку моего знает, всех, всех.
Знакомьтесь. -- И Антонина Александровна спросила мимоходом,
без выражения: -- Вы наверное и учительницу здешнюю Антипову
знаете? -- На что Самдевятов ответил так же невыразительно: --
А на что вам Антипова? -- Юрий Андреевич слышал это я не
поддержал разговора, Антонина Александровна продолжала:
-- Анфим Ефимович -- большевик. Берегись, Юрочка. Держи с
ним ухо востро.
-- Нет, правда? Никогда бы не подумал. По виду скорее
что-то артистическое.
-- Отец постоялый двор держал. Семь троек в разгоне ходило.
А я с высшим образованием. И, действительно, социал-демократ.
-- Послушай, Юрочка, что Анфим Ефимович говорит. Между
прочим, не во гнев вам будь сказано, имя отчество у вас --
язык сломаешь. -- Да, так слушай, Юрочка, что я тебе скажу.
Нам ужасно повезло. Юрятин-город нас не принимает. В городе
пожары и мост взорван, нельзя проехать. Поезд передадут
обходом по соединительной ветке на другую линию, и как раз на
ту, которая нам требуется, на которой стоит Торфяная. Ты
подумай! И не надо пересаживаться и с вещами тащиться через
город с вокзала на вокзал. Зато нас здорово помотают из
стороны в сторону, пока по-настоящему поедем. Будем долго
маневрировать. Мне это все Анфим Ефимович объяснил.
4
Предсказания Антонины Александровны сбылись. Перецепляя
свои вагоны и добавляя новые, поезд без конца разъезжал взад и
вперед по забитым путям, вдоль которых двигались и другие
составы, долго заграждавшие ему выход в открытое поле.
Город наполовину терялся вдали, скрытый покатостями
местности. Он лишь изредка показывался над горизонтом крышами
домов, кончиками фабричных труб, крестами колоколен. В нем
горело одно из предместий. Дым пожара относило ветром. Он
развевающейся конскою гривою тянулся по всему небу.
Доктор и Самдевятов сидели на полу теплушки с краю, свесив
за порог ноги. Самдевятов все время что-то объяснял Юрию
Андреевичу, показывая вдаль рукою. Временами грохот
раскатившейся теплушки заглушал его, так что нельзя было
расслышать. Юрий Андреевич переспрашивал. Анфим Ефимович
приближал лицо к доктору и, надрываясь от крика, повторял
сказанное прямо ему в уши.
-- Это иллюзион "Гигант" зажгли. Там юнкеры засели. Но они
раньше сдались. Вообще, бой еще не кончился. Видите черные
точки на колокольне. Это наши. Чеха снимают.
-- Ничего не вижу. Как это вы все различаете?
-- А это Хохрики горят, ремесленная окраина. А Колодеево,
где находятся торговые ряды, в стороне. Меня почему это
интересует. В рядах двор наш. Пожар небольшой. Центр пока не
затронут.
-- Повторите. Не слышу.
-- Я говорю, -- центр, центр города. Собор, библиотека.
Наша фамилия, Самдевятовы, это переделанное на русский лад Сан
Донато. Будто из Демидовых мы.
-- Опять ничего не разобрал.
-- Я говорю, -- Самдевятовы это видоизмененное Сан Донато.
Будто из Демидовых мы. Князья Демидовы Сан Донато. А может,
так, вранье. Семейная легенда. А эта местность называется
Спирькин низ. Дачи, места увеселительных прогулок. Правда,
странное название?
Перед ними простиралось поле. Его в разных направлениях
перерезали ветки железных дорог. По нему семимильными шагами
удалялись, уходя за небосклон, телеграфные столбы. Широкая
мощеная дорога извивалась лентою, соперничая красотою с
рельсовым путем.
Она то скрывалась за горизонтом, то на минуты выставлялась
волнистою дугой поворота. И пропадала вновь.
-- Тракт наш знаменитый. Через всю Сибирь проложен.
Каторгой воспет. Плацдарм партизанщины нынешней. Вообще,
ничего у нас. Обживетесь, привыкнете. Городские курьезы
полюбите. Водоразборные будки наши. На перекрестках. Зимние
клубы женские под открытым небом.
-- Мы не в городе поселимся. В Варыкине.
-- Знаю. Мне жена ваша говорила. Все равно. По делам будете
в город ездить. Я с первого взгляда догадался, кто она. Глаза.
Нос. Лоб. Вылитый Крюгер. Вся в дедушку. В этих краях все
Крюгера помнят.
По концам поля краснели высокие круглостенные
нефтехранилища. Торчали промышленные рекламы на высоких
столбах. Одна из них, два раза попавшаяся на глаза доктору,
была со словами:
"Моро и Ветчинкин. Сеялки. Молотилки".
-- Солидная фирма была. Отличные сельскохозяйственные
орудия производила.
-- Не слышу. Что вы сказали?
-- Фирма, говорю. Понимаете, -- фирма. Сельскохозяйственные
орудия выпускала. Товарищество на паях. Отец акционером
состоял.
-- А вы говорили, -- двор постоялый.
-- Двор двором. Одно другому не мешает. А он, не будь
дурак, в лучшие предприятия деньги помещал. В иллюзион
"Гигант" были вложены.
-- Вы, кажется, этим гордитесь?
-- Смекалкой отцовой? Еще бы!
-- А как же социал-демократия ваша?
-- А она при чем, помилуйте? Где это сказано, что человек,
рассуждающий по-марксистски, должен размазнею быть и слюни
распускать? Марксизм -- положительная наука, учение о
действительности, философия исторической обстановки.
-- Марксизм и наука? Спорить об этом с человеком мало
знакомым по меньшей мере неосмотрительно. Но куда ни шло.
Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою. Науки
бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю
течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем
марксизм. Каждый озабочен проверкою себя на опыте, а люди
власти ради басни о собственной непогрешимости всеми силами
отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не
люблю людей, безразличных к истине.
Самдевятов считал слова доктора выходками
чудака-острослова. Он только посмеивался и не возражал ему.
Тем временем поезд маневрировал. Каждый раз, как он доезжал
до выходной стрелки у семафора, пожилая стрелочница с
привязанным к кушаку молочным бидоном, перекладывала вязание,
которым была занята, из одной руки в другую, нагибалась,
перекидывала диск переводной стрелки и возвращала поезд задним
ходом обратно. Пока он мало-по-малу откатывался, она
выпрямлялась и грозила кулаком вслед ему.
Самдевятов принимал ее движение на собственный счет. "Кому
это она?" -- задумывался он. -- "Что-то знакомое. Не Тунцева
ли? Похоже -- она. Впрочем, что я? Едва ли. Больно стара для
Глашки. И при чем я тут? На Руси-матушке перевороты, бестолочь
на железных дорогах, ей, сердяге, наверное трудно, а я виноват
и мне кулаком. А ну ее к чорту, из-за нее еще голову ломать!"
Наконец, помахав флагом и что-то крикнув машинисту,
стрелочница пропустила поезд за семафор, на простор пути его
следования, и когда мимо нее пронеслась четырнадцатая
теплушка, показала язык намозолившим ей глаза болтунам на полу
вагона. И опять Самдевятов задумался.
5
Когда окрестности горящего города, цилиндрические баки,
телеграфные столбы и торговые рекламы отступили в даль и
скрылись, и пошли другие виды, перелески, горки, между
которыми часто показывались извивы тракта, Самдевятов сказал:
-- Встанем и разойдемся. Мне скоро слезать. Да и вам через
перегон. Смотрите не прозевайте.
-- Здешние места вы, верно, знаете основательно?
-- До умопомрачения. На сто верст в окружности. Я ведь
юрист. Двадцать лет практики. Дела. Разъезды.
-- И до настоящего времени?
-- А как же.
-- Какого порядка дела могут совершаться сейчас?
-- А какие пожелаете. Старых незавершенных сделок,
операций, невыполненных обязательств -- по горло, до ужаса.
-- Разве отношения такого рода не аннулированы?
-- По имени, разумеется. А на деле в одно и то же время
требуются вещи, друг друга исключающие. И национализация
предприятий. и топливо горсовету, и гужевая тяга
губсовнархозу. И вместе с тем всем хочется жить. Особенности
переходного периода, когда теория еще не сходится с практикой.
Тут и нужны люди сообразительные, оборотистые, с характером,
вроде моего. Блажен муж, иже не йде, возьму куш, ничего не
видя. А часом и по мордасам, как отец говаривал. Полгубернии
мною кормится. К вам буду наведываться, по делам
лесоснабжения. На лошади, разумеется, только выходится.
Последняя охромела. А то, была бы здорова, стал бы я на этой
завали трястись! Ишь чорт, тащится, а еще машиной называется.
В наезды свои в Варыкино вам пригожусь. Микулицыных ваших знаю
как свои пять пальцев.
-- Известна вам цель нашего путешествия, наши намерения?
-- Приблизительно. Догадываюсь. Имею представление.
Извечная тяга человека к земле. Мечта пропитаться своими
руками.
-- И что же? Вы, кажется, не одобряете? Что вы скажете?
-- Мечта наивная, идиллическая. Но отчего же? Помоги вам
Бог. Но не верю. Утопично. Кустарщина.
-- Не пустит на порог, выгонит помелом и будет прав. Тут у
него и без вас содом, тысяча и одна ночь, бездействующие
заводы, разбежавшиеся рабочие, в смысле средств к
существованию ни хрена, бескормица, и вдруг вы, извольте
радоваться, принесла нелегкая. Да ведь если он и убьет вас, я
его оправдаю.
-- Вот видите, вы -- большевик и сами не отрицаете, что это
не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица.
-- Разумеется. Но ведь это историческая неизбежность. Через
нее надо пройти.
-- Почему же неизбежность?
-- Что вы, маленький, или притворяетесь? С луны вы
свалились, что ли? Обжоры тунеядцы на голодающих тружениках
ездили, загоняли до смерти и так должно было оставаться? А
другие виды надругательства и тиранства? Неужели непонятна
правомерность народного гнева, желание жить по справедливости,
