ноги в высоких сапогах, может быть грязных, но казавшихся
начищенными, и его гимнастерка серого сукна, может быть мятая,
но производившая впечатление глаженой, полотняной.
Так действовало присутствие одаренности, естественной, не
знающей натянутости, чувствующей себя, как в седле, в любом
положении земного существования.
Этот человек должен был обладать каким-то даром, не
обязательно самобытным. Дар, проглядывавший во всех его
движениях, мог быть даром подражания. Тогда все кому-нибудь
подражали. Прославленным героям истории. Фигурам, виденным на
фронте или в дни волнений в городах, и поразившим воображение.
Наиболее признанным народным авторитетам. Вышедшим в первые
ряды товарищам. Просто друг другу.
Он из вежливости не показал, что присутствие постороннего
удивляет его или стесняет. Наоборот, он обратился ко всем с
таким видом, точно он и доктора относил к их обществу. Он
сказал:
-- Поздравляю. Мы их отогнали. Это кажется военною игрою, а
не делом, потому что они такие же русские, как мы, только с
дурью, с которой они сами не желают расстаться и которую нам
придется выбивать силой. Их командующий был моим другом. Он
еще более пролетарского происхождения, чем я. Мы росли на
одном дворе. Он много в жизни для меня сделал, я ему обязан. А
я рад, что отбросил его за реку, а может быть, и дальше.
Скорей налаживайте связь, Гурьян. Нет возможности держаться на
одних вестовых и телеграфе. Вы обратили внимание, какая жара?
Часа полтора я все-таки поспал. Ах да... -- спохватился он и
повернулся к доктору. Ему вспомнилась причина его пробуждения.
Его разбудили какой-то чепухой, в силу которой стоит тут этот
задержанный.
"Этот?" -- подумал Стрельников, смерив доктора с головы до
ног испытующим взгядом. -- "Ничего похожего. Вот дураки!" --
Он рассмеялся и обратился к Юрию Андреевичу.
-- Простите, товарищ. Вас приняли за другого. Мои часовые
напутали. Вы свободны. Где трудовая книжка товарища? Ага, вот
ваши документы. Извините за нескромность, мимоходом позволю
себе заглянуть. Живаго... Живаго... Доктор Живаго... Что-то
московское... Пройдемте, знаете, все же на минуту ко мне. Это
-- секретариат, а мой вагон рядом. Пожалуйте. Я вас долго не
задержу.
30
Кто же был, однако, этот человек? Удивительно, как на такие
посты выдвинулся и мог на них удержаться беспартийный,
которого никто не знал, потому что, будучи родом из Москвы, он
по окончании университета уехал учительствовать в провинцию, а
с войны попал надолго в плен, до недавнего времени
отсутствовал и считался погибшим.
Передовой железнодорожник Тиверзин, в семье которого
Стрельников воспитывался мальчиком, рекомендовал его и за него
поручился. Люди, от которых зависели назначения того времени,
ему поверили. В дни неумеренного пафоса и самых крайних
взглядов, революционность Стрельникова, тоже ни перед чем не
останавливавшегося, выделялась своей подлинностью, фанатизмом,
не напетым с чужого голоса, а подготовленным всею его жизнью и
не случайным.
Стрельников оправдал оказанное ему доверие.
Его послужной список последнего периода содержал
Усть-Немдинское и Нижне-Кельмесское дела, дело Губасовских
крестьян, оказавших вооруженное сопротивление
продовольственному отряду, и дело о разграблении маршрута с
продовольствием четырнадцатым пехотным полком на станции
Медвежья пойма. В его формуляр входило дело о
солдатах-разинцах, поднявших восстание в городе Туркатуе и с
оружием в руках перешедших на сторону белогвардейцев, и дело о
военном мятеже на речной пристани Чиркин ус, с убийством
командира, оставшегося верным советской власти.
Во все эти места он сваливался, как снег на голову, судил,
приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово,
бестрепетно.
Разъездами его поезда был положен предел повальному
дезертирству в крае. Ревизия рекрутирующих организаций все
изменила. Набор в Красную армию пошел успешно. Приемочные
комиссии заработали лихорадочно.
Наконец, в последнее время, когда белые стали наседать с
севера и положение было признано угрожающим, на Стрельникова
возложили новые задачи, непосредственно военные,
стратегические и оперативные. Результаты его вмешательства не
замедлили сказаться.
Стрельников знал, что молва дала ему прозвище
Расстрельникова. Он спокойно перешагнул через это, он ничего
не боялся.
Он был родом из Москвы и был сыном рабочего, принимавшего в
девятьсот пятом году участие в революции и за это
пострадавшего. Сам он остался в эти годы в стороне от
революционного движения по причине малолетства, а в
последующие годы, когда он учился в университете, вследствие
того, что молодые люди из бедной среды, попадая в высшую
школу, дорожат ею больше и занимаются прилежнее, чем дети
богатых. Брожение обеспеченного студенчества его не затронуло.
Из университета он вышел с огромными познаниями. Свое
историко-филологическое образование он собственными силами
пополнил математическим.
По закону он не обязан был идти в армию, но пошел на войну
добровольцем, в чине прапорщика взят был в плен и. бежал в
конце семнадцатого года на родину, узнав, что в России
революция.
Две черты, две страсти отличали его.
Он мыслил незаурядно ясно и правильно. И он в редкой
степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он
чувствовал горячо и благородно.
Но для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его
уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными
открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого
предвидения.
А для того чтобы делать добро, его принципиальности
недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих
случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает
малое.
Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и
светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором,
честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении
совершенства.
Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову,
что он не прав, упрощая миропорядок. Надолго загнав обиду
внутрь, он стал лелеять мысль стать когда-нибудь судьей между
жизнью и коверкающими ее темными началами, выйти на ее защиту
и отомстить за нее.
Разочарование ожесточило его. Революция его вооружила.
31
-- Живаго, Живаго, -- продолжал повторять Стрельников у
себя в вагоне, куда они перешли. -- Что-то купеческое. Или
дворянское. Ну да: доктор из Москвы. В Варыкино. Страшно. Из
Москвы и вдруг в такой медвежий угол.
-- Именно с этой целью. В поисках тишины. В глушь, в
неизвестность.
-- Скажите, какая поэзия. Варыкино? Здешние места мне
знакомы. Бывшие Крюгеровские заводы. Часом не родственнички?
Наследники?
-- К чему этот насмешливый тон? Причем тут "наследники"?
Хотя жена действительно...
-- Ага, вот видите. По белым стосковались? Разочарую.
Опоздали. Округ очищен.
-- Вы продолжаете издеваться?
-- И затем -- доктор. Военный. А время военное. Это уже
прямо по моей части. Дезертир. Зеленые тоже уединяются в
лесах. Ищут тишины. Основание?
-- Дважды ранен и освобожден вчистую по негодности.
-- Сейчас вы представите записку Наркомпроса или
Наркомздрава, рекомендующую вас как "вполне советского
человека". Сейчас страшный суд на земле, милостивый государь,
существа из апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не
вполне сочувствующие и лояльные доктора. Впрочем, я сказал
вам, что вы свободны, и не изменю своему слову. Но только на
этот раз. Я предчувствую, что мы еще встретимся, и тогда
разговор будет другой, берегитесь.
Угроза и вызов не смутили Юрия Андреевича. Он сказал:
-- Я знаю все, что вы обо мне думаете. Со своей стороны вы
совершенно правы. Но спор, в который вы хотите втянуть меня, я
мысленно веду всю жизнь с воображаемым обвинителем и, надо
думать, имел время притти к какому-то заключению. В двух
словах этого не скажешь. Позвольте мне удалиться без
объяснений, если я действительно свободен, а если нет --
распоряжайтесь мною. Оправдываться мне перед вами не в чем.
Их прервало верещанье гудка. Телефонная связь была
восстановлена.
-- Спасибо, Гурьян, -- сказал Стрельников, подняв трубку и
дунув в нее несколько раз. -- Пришлите, голубчик,
какого-нибудь провожатого товарищу Живаго. Как бы опять
чего-нибудь не случилось. И развильевскую уточку мне,
пожалуйста, управление транспортным чека в Развилье.
Оставшись один, Стрельников протелефонировал на вокзал:
-- Мальчика тут провели, насовывает шапку на уши, а голова
забинтована, безобразие. Да. Подать медицинскую помощь, если
нужно. Да, как зеницу ока, лично будете отвечать передо мной.
Паек, если потребуется. Так. А теперь о делах. Я говорю, я не
кончил. Ах, чорт, кто-то третий затесался. Гурьян! Гурьян!
Разъединили.
"Может быть из моих приготовишек", -- думал он, на минуту
отложив попытку докончить разговор с вокзалом. -- "Вырос и
бунтует против нас". -- Стрельников мысленно подсчитал года
своего учительства и войны и плена, сойдется ли сумма с
возрастом мальчика. Потом через вагонное окно стал разыскивать
в видневшейся на горизонте панораме тот район над рекой, у
выезда из Юрятина, где была их квартира. А вдруг жена и дочь
до сих пор там! Вот бы к ним! Сейчас, сию минуту! Да, но разве
это мыслимо? Это ведь из совсем другой жизни. Надо сначала
кончить эту, новую, прежде чем вернуться к той, прерванной.
Это будет когда-нибудь, когда-нибудь. Да, но когда, когда?
** ВТОРАЯ КНИГА **
* Часть восьмая. ПРИЕЗД *
1
Поезд, довезший семью Живаго до этого места, еще стоял на
задних путях станции, заслоненный другими составами, но
чувствовалось, что связь с Москвою, тянувшаяся всю дорогу, в
это утро порвалась, кончилась.
Начиная отсюда открывался другой территориальный пояс, иной
мир провинции, тяготевший к другому, своему, центру
притяжения.
Здешние люди знали друг друга ближе, чем столичные. Хотя
железнодорожная зона Юрятин-Развилье была очищена от
посторонних и оцеплена красными войсками, местные пригородные
пассажиры непонятным образом проникали на пути,
"просачивались", как сейчас бы сказали. Они уже набились в
вагон, ими полны были дверные пролеты теплушек, они ходили по
путям вдоль поезда и стояли на насыпи у входов в свои вагоны.
Эти люди были поголовно между собою знакомы,
переговаривались издали, здоровались, поровнявшись друг с
другом. Они немного иначе одевались и разговаривали, чем в
столицах, ели не одно и то же, имели другие привычки.
Занимательно было узнать, чем они жили, какими
нравственными и материальными запасами питались, как боролись
с трудностями, как обходили законы?
Ответ не замедлил явиться в самой живой форме.
2
В сопровождении часового, тащившего ружье по земле и
подпиравшегося им, как посохом, доктор возвращался к своему
поезду.
Парило. Солнце раскаляло рельсы и крыши вагонов. Черная от
нефти земля горела желтым отливом, как позолотой.
Часовой бороздил прикладом пыль, оставляя на песке след за
собой. Ружье со стуком задевало за шпалы. Часовой говорил:
-- Установилась погода. Яровые сеять, овес, белотурку или,
скажем, просо, самое золотое время. А гречиху рано. Гречиху у
нас на Акулину сеют. Моршанские мы, Тамбовской губернии,
нездешние, Эх, товарищ доктор! Кабы сейчас не эта гидра
