степени вашего родства с Иваном Эрнестовичем, но поосторожнее
на этот счет. Не со всеми нараспашку. Времена какие, сами
подумайте.
При имени Вакх приезжие изумленно переглянулись. Они еще
помнили рассказы покойной Анны Ивановны о сказочном кузнеце,
выковавшем себе неразрушающиеся внутренности из железа, и
прочие местные россказни и небылицы.
8
Их вез на белой ожеребившейся кобыле лопоухий, лохматый,
белый, как лунь, старик. Все на нем было белое по разным
причинам. Новые его лапти не успели потемнеть от носки, а
порты и рубаха вылиняли и побелели от времени.
За белою кобылой, вскидывая хрящеватые, неокостеневшие
ноги, бежал вороной, черный, как ночь, жеребенок с курчавой
головкой, похожий на резную кустарную игрушку.
Сидя по краям подскакивавшей на колдобинах телеги, путники
держались за грядки, чтобы не свалиться. Мир был на душе у
них. Их мечта сбывалась, они приближались к цели путешествия.
Со щедрой широтой и роскошью медлили, задерживались
предвечерние часы чудесного, ясного дня.
Дорога шла то лесом, то открытыми полями. В лесу толчки от
коряг сбивали едущих в кучу, они горбились, хмурились, тесно
прижимались друг к другу. На открытых местах, где само
пространство от полноты души как бы снимало шапку, путники
разгибали спины, располагались просторнее, встряхивали
головами.
Места были гористые. У гор, как всегда, был свой облик,
своя физиономия. Они могучими, высокомерными тенями темнели
вдали, молчаливо рассматривая едущих. Отрадно розовый свет
следовал по полю за путешественниками, успокаивая, обнадеживая
их.
Все нравилось им, все их удивляло, и больше всего
неумолчная болтовня их старого чудаковатого возницы, в которой
следы исчезнувших древнерусских форм, татарские наслоения и
областные особенности перемешивались с невразумительностями
его собственного изобретения.
Когда жеребенок отставал, кобыла останавливалась и
поджидала его. Он плавно нагонял ее волнообразными, плещущими
скачками. Неумелым шагом длинных, сближенных ног он подходил
сбоку к телеге и, просунув крошечную головку на длинной шее за
оглоблю, сосал матку.
-- Я все-таки не понимаю, -- стуча зубами от тряски, с
расстановкою, чтобы при непредвиденном толчке не откусить себе
кончик языка, кричала мужу Антонина Александровна. -- Возможно
ли, чтобы это был тот самый Вакх, о котором рассказывала мама.
Ну, помнишь, белиберда всякая. Кузнец, кишки в драке отбили,
он смастерил себе новые. Одним словом, кузнец Вакх Железное
брюхо. Я понимаю, что все это сказки. Но неужели это сказка о
нем? Неужели этот тот самый?
-- Конечно, нет. Во-первых, ты сама говоришь, что это
сказка, фольклор. Во-вторых, и фольклору-то в мамины годы, как
она говорила, было уже лет за сто. Но к чему так громко?
Старик услышит, обидится.
-- Ничего он не услышит, -- туг на ухо. А и услышит, не
возьмет в толк, -- с придурью.
-- Эй, Федор Нефедыч! -- неизвестно почему, мужским
величаньем понукал старик кобылу, прекрасно, и лучше седоков,
сознавая, что она кобыла. -- Инно жара кака анафемска! Яко во
пещи авраамстии отроци персидстей! Но, чорт, непасЛный! Тебе
говорят, мазепа!
Неожиданно он затягивал обрывки частушек, в былые времена
сложенных на здешних заводах.
Прощай главная контора,
Прощай щегерь, рудный двор,
Мне хозяйской хлеб приелси,
Припилась в пруду вода.
Нимо берег плыве лебедь,
Под себе воду гребЛ,
Не вино мене шатая,
Сдают Ваню в некрута.
А я, Маша, сам не промах,
А я, Маша, не дурак.
Я пойду в Селябу город,
К Сентетюрихе наймусь.
-- Эй, кобыла, Бога забыла! Поглядите, люди, кака падаль,
бестия! Ты ее хлесь, а она тебе: слезь. Но, Федя-Нефедя, когда
поедя? Энтот лес прозвание ему тайга, ему конца нет. Тама сила
народу хресьянского, у, у! Тама лесная братия. Эй,
Федя-Нефедя, опять стала, чорт, шиликун!
Вдруг он обернулся и, глядя в упор на Антонину
Александровну, сказал:
-- Ты как мозгушь, молода, аль я не учул, откеда ты
таковская? А и проста ты, мать, погляжу. Штоб мне скрезь землю
провалиться, признал! Признал! Шарам своим не верю, живой
Григов! (Шарами старик называл глаза, а Григовым -- Крюгера.)
Быват случаем не внука? У меня ли на Григова не глаз? Я у ем
свой век отвековал, я на ем зубы съел. Во всех рукомествах --
предолжностях! И крепежником, и у валка, и на конном дворе. --
Но, шевелись! Опять стала, безногая! Анделы в Китаях, тебе
говорят, аль нет?
Ты вот башь, какой энто Вакх, не оной кузнец ли? А и проста
ты, мать, така глазаста барыня, а дура. Твой-от Вакх,
Постаногов ему прозвище. Постаногов Железно брюхо, он лет за
полета тому в землю, в доски ушел. А мы теперь, наоборот,
Мехоношины. Име одна, -- тезки, а фамилие разная, Федот, да не
тот.
Постепенно старик своими словами рассказал седокам все, что
они уже раньше знали о Микулицыных от Самдевятова. Его он
называл Микуличем, а ее Микуличной. Нынешнюю жену управляющего
звал второбрачною, а про "первеньку, упокойницу" говорил, что
та была мед-женщина, белый херувим. Когда он дошел до
предводителя партизан Ливерия, и узнал, что до Москвы его
слава не докатилась, и в Москве ничего о лесных братьях не
слыхали, это показалось ему невероятным:
-- Не слыхали? Про Лесного товарища не слыхали? Анделы в
Китаях, тады на что Москве уши?
Начинало вечереть. Перед едущими, все более удлиняясь,
бежали их собственные тени. Их путь лежал по широкому пустому
простору. Там и сям одинокими пучками с кистями цветений на
концах, росли деревенистые, высоко торчащие стебли лебеды,
чертополоха, Иван-чая. Озаряемые снизу, с земли, лучами
заката, они призрачно вырастали в очертаниях, как редко
расставленные в поле для дозора недвижные сторожевые верхами.
Далеко впереди, в конце, равнина упиралась в поперечную,
грядой поднимавшуюся возвышенность. Она стеною, под которой
можно было предположить овраг или реку, стояла поперек дороги.
Точно небо было обнесено там оградою, к воротам которой
подводил проселок.
Наверху кручи обозначился белый, удлиненной формы
одноэтажный дом.
-- Видишь вышку на шихане? -- спросил Вакх. -- Микулич твой
и Микулишна. А под ними распадок, лог, прозвание ему Шутьма.
Два ружейных выстрела, один вслед за другим, прокатились в
той стороне, рождая дробящиеся, множащиеся отголоски.
-- Что это? Никак партизаны, дедушка? Не в нас ли?
-- Христос с вами. Каки партижане. Степаныч в Шутьме волков
пужая.
9
Первая встреча приехавших с хозяевами произошла на дворе
директорского домика. Разыгралась томительная, по началу
молчаливая, а потом -- сбивчиво-шумная, бестолковая сцена.
Елена Прокловна возвращалась по двору из лесу с вечерней
про гулки. Вечерние лучи солнца тянулись по ее следам через
весь лес от дерева к дереву почти того же цвета, что ее
золотистые волосы. Елена Прокловна одета была легко,
по-летнему. Она раскраснелась и утирала платком разгоряченное
ходьбою лицо. Ее открытую шею перехватывала спереди резинка,
на которой болталась ее скинутая на спину соломенная шляпа.
Ей навстречу шел с ружьем домой ее муж, поднявшийся из
оврага и предполагавший тотчас же заняться прочисткой
задымленных стволов, в виду замеченных при разрядке недочетов.
Вдруг, откуда ни возьмись, по камням мощеного въезда во
двор лихо и громко вкатил Вакх со своим подарком.
Очень скоро, слезши с телеги со всеми остальными, Александр
Александрович, с запинками, то снимая, то надевая шляпу, дал
первые объяснения.
Несколько мгновений длилось истинное, не показное
остолбенение поставленных втупик хозяев, и непритворная,
искренняя потерянность сгорающих со стыда несчастных гостей.
Положение было понятно без разъяснений не только участникам,
Вакху, Нюше и Шурочке. Ощущение тягостности передавалось
кобыле и жеребенку, золотистым лучам солнца и комарам,
вившимся вокруг Елены Прокловны и садившимся на ее лицо и шею.
-- Не понимаю, -- прервал, наконец, молчание Аверкий
Степанович. -- Не понимаю, ничего не понимаю, и никогда не
пойму. Что у нас юг, белые, хлебная губерния? Почему именно на
нас пал выбор, почему вас сюда, сюда, к нам угораздило?
-- Интересно, подумали ли вы, какая это ответственность для
Аверкия Степановича?
-- Леночка, не мешай. Да, вот именно. Она совершенно права.
Подумали ли вы, какая это для меня обуза?
-- Бог с вами. Вы нас не поняли. О чем речь? Об очень
малом, ничтожном. Никакого покушения на вас, на ваш покой.
Угол какой-нибудь в пустой развалившейся постройке. Клинушек
никому не нужной, даром пропадающей земли под огород. Да возик
дровец из лесу, когда никто не увидит. Неужели это так много,
такое посягательство?
-- Да, но свет широк. Причем мы тут? Почему этой чести
удостоились именно мы, а не кто-нибудь другой?
-- Мы о вас знаем и надеялись, что и вы о нас слышали. Что
мы не чужие для вас и сами попадем не к чужим.
-- А, так дело в Крюгере, в том, что вы его родня? Да как у
вас язык поворачивается признаваться в таких вещах в наше
время?
Аверкий Степанович был человек с правильными чертами лица,
откидывавший назад волосы, широко ступавший на всю ногу и
летом тесьмяным снурком с кисточкой подпоясывавший
косоворотку. В древности такие люди ходили в ушкуйниках, в
новое время они сложили тип вечного студента, учительствующего
мечтателя.
Свою молодость Аверкий Степанович отдал освободительному
движению, революции, и только боялся, что он не доживет до нее
или, что разразившись, она своей умеренностью не удовлетворит
его радикальных и кровавых вожделений. И вот она пришла,
перевернув вверх дном все самые смелые его предположения, а
он, прирожденный и постоянный рабочелюбец, один из первых
учредивший на "Святогоре Богатыре" фабрично-заводский комитет
и установивший на нем рабочий контроль, очутился на бобах, не
у дел, в опустевшем поселке, из которого разбежались рабочие,
частью шедшие тут за меньшевиками. И теперь эта нелепость, эти
непрошенные крюгеровские последыши казались ему насмешкою
судьбы, ее намеренной каверзой, и переполняли чашу его
терпения.
-- Нет, это чудеса в решете. Уму непостижимо. Понимаете ли
вы какая вы для меня опасность, в какое положение вы меня
ставите? Я, видно, право, с ума сошел. Не понимаю, ничего не
понимаю и никогда не пойму.
-- Интересно, постигаете ли вы, на каком мы тут и без вас
вулкане?
-- Погоди, Леночка. Жена совершенно права. И без вас не
сладко. Собачья жизнь, сумасшедший дом. Все время меж двух
огней, никакого выхода. Одни собак вешают, отчего такой
красный сын, большевик, народный любимец. Другим не нравится,
зачем самого выбрали в Учредительное собрание. Ни на какого не
угодишь, вот и барахтайся. А тут еще вы. Очень весело будет за
вас под расстрел идти.
-- Да что вы! Опомнитесь! Бог с вами! Через некоторое
время, переложив гнев на милость, Микулицын говорил:
-- Ну, полаялись на дворе и ладно. Можно в доме продолжать.
Хорошего, конечно, впереди ничего не вижу, но сие есть темна
вода во облацех, сеннописаный мрак гаданий. Одначе, не янычары
мы, не басурмане. В лес на съедение Михайло Потапычу не
погоним. Я думаю, Ленок, лучше всего их в пальмовую, рядом с
кабинетом. А там потолкуем, где им обосноваться, мы их, я
думаю, в парке водворим. Пожалуйте в дом. Милости просим.
Вноси вещи, Вакх. Пособи приезжим.
Исполняя приказание, Вакх только вздыхал:
-- Мати безневестная! Добра, что у странников. Одни узелки.
Ни единого чумадала!
10
