женщин, имея в виду форму его головы, замечали: "Внешность его не
безукоризненна, но, как хотите, он шикарен: эта непринужденность, этот
монокль, эта улыбка!"), она, быть может, не столько мечтая стать его
любовницей, сколько желая понять, что же он собой представляет, восклицала:
"Как бы мне угадать, что таится в этой голове!" Теперь она говорила с ним
или раздраженным, или снисходительным тоном: "Ах, да когда же ты, наконец,
станешь похож на людей!" Глядя на его голову, только слегка постаревшую от
забот (теперь все благодаря тому же самому свойству, в силу которого люди,
прочитав программу, догадываются о замысле части какой-нибудь симфонии или,
познакомившись с родными ребенка, угадывают, на кого он похож, заключали:
"Про него не скажешь, что он урод, но, как хотите, он смешон: этот монокль,
эта непринужденность, эта улыбка!" - заключали, проводя в пристрастном
своем воображении незримую грань между разделяемыми расстоянием в несколько
месяцев головой счастливого любовника и головой рогоносца), она восклицала:
"Ах, если б переделать эту голову, вложить в нее побольше благоразумия!"
Всегда готовый верить в исполнимость своих желаний, - если только
Одетта подавала ему хоть какую-нибудь надежду, - Сван цеплялся за эти ее
слова.
- Тебе стоит только захотеть, - говорил он и старался доказать ей,
что успокоить его, руководить им, вдохновлять его - задача благородная,
которой другие женщины с радостью отдали бы все свои силы, хотя, впрочем,
справедливость требует заметить, что если б они в самом деле взялись за
исполнение столь благородного долга, то он расценил бы это как неделикатное
и недопустимое посягательство на его свободу. "Значит, она хоть немножко, да
любит меня, иначе у нее не возникло бы желания меня переделать, - рассуждал
он. - Чтобы переделать, нужно чаще со мной встречаться". Таким образом, в
этой укоризне Одетты он видел доказательство ее интереса, быть может -
любви к нему; и в самом деле: теперь она так редко баловала его любовью, что
он принужден был рассматривать даже запреты, которые она накладывала на
что-либо, как проявления любви. Однажды она заявила, что ей не нравится его
кучер: он-де, наверно, настраивает Свана против нее, во всяком случае - он,
с ее точки зрения, недостаточно исполнителен и недостаточно почтителен к
нему. Она чувствовала, что Свану так же хочется услышать от нее: "Не езди с
ним ко мне", - как хотелось бы, чтобы она его поцеловала. Она была в
хорошем настроении, и она ему это сказала; он был тронут. Вечером, толкуя с
де Шарлю, беседа с которым была ему приятна, потому что с ним он мог
говорить об Одетте прямо (теперь, даже когда Сван общался с людьми, не
знавшими Одетту, его мимоходом оброненные слова косвенным образом относились
к ней), он сказал:
- По-моему, она все же любит меня. Она со мной очень мила, круг моих
занятий вызывает у нее неподдельный интерес. Если Сван ехал к ней, то,
подвозя кого-нибудь из приятелей, который говорил ему дорогой: "Э, да ты
едешь не с Лореданом?" - с какой грустной радостью он ему отвечал:
- Да нет же, дьявольщина! Когда я еду на улицу Лаперуза, я Лоредана не
беру. Одетта не любит его, она считает, что он мне не подходит. Ничего,
брат, не поделаешь: чисто женский каприз. Она была бы крайне недовольна. Да,
попробовал бы я только взять Реми! Мне бы так влетело!
То новое, что появилось в обращении Одетты со Сваном, - безразличие,
рассеянность, раздражительность, - разумеется, причиняло ему боль, но то
была боль уже не столь ясно сознаваемая; так как Одетта охладевала к нему
постепенно, день ото дня, то он мог бы измерить глубину совершившейся
перемены, лишь наглядно представив себе различие между нынешней Одеттой и
Одеттой, какою она была в начале их знакомства. Эта перемена была его
глубокой, его скрытой раной, болевшей и днем и ночью, и, стоило ему
почувствовать, что мысли его подходят к ней слишком близко, он, боясь, как
бы они не растравили ее, мгновенно направлял их У другую сторону. Он
часто думал об Одетте: "В былое время она любила меня больше", - но не
воссоздавал в своем воображении этого времени. У себя в кабинете он избегал
смотреть на комод, он обходил его, потому что в одном из ящиков комода была
спрятана хризантема, подаренная ему Одеттой в первый вечер, когда он поехал
проводить ее, и письма, где она писала: "Ах, зачем вы не забыли у меня и
свое сердце! Я бы вам его ни за что не вернула!", или: "Когда бы я вам ни
понадобилась, - в любое время дня и ночи, - подайте мне только знак, и я в
вашем распоряжении", - вот так и у него в душе было место, к которому он не
давал приближаться своему сознанию, не позволял ему проходить рядом, а
заставлял избирать окольный путь долгих рассуждений: там жили воспоминания о
счастливых днях.
И все же благоразумная его осторожность однажды вечером потерпела
крушение в великосветском обществе.
Произошло это у маркизы де Сент-Эверт, на последнем в том сезоне из
музыкальных вечеров, в которых принимали участие артисты, потом выступавшие
на устраивавшихся ею благотворительных концертах. Свану хотелось быть и на
предыдущих, но он все никак не мог собраться; когда же он переодевался,
чтобы ехать на этот вечер, к нему заглянул барон де Шарлю и предложил, если
Свану будет с ним легче и веселей, отправиться к маркизе вместе. Сван ему,
однако, ответил так:
- Вы бы мне этим доставили огромное удовольствие, можете быть уверены.
Но вы доставите мне еще большее удовольствие, если поедете сейчас к Одетте.
Вы уже давно убедились в том, как благотворно вы на нее влияете. По-моему,
она сегодня вечером должна быть дома, а потом поедет к своей портнихе, и,
конечно, будет очень довольна, если вы ее проводите. Во всяком случае,
сейчас вы ее застанете дома. Постарайтесь развлечь ее и образумить. Если
можно, устройте что-нибудь на завтра - такое, что бы ее порадовало и в чем
мы все трое могли бы принять участие... Закиньте удочку насчет лета: может
быть, у нее есть какие-нибудь планы, может быть, она мечтает - ну, скажем,
- о морском путешествии, - тогда мы бы поехали втроем. Сегодня я вряд ли с
ней увижусь; впрочем, если б она выразила желание или если б вы ей
намекнули, то вам стоит только послать мне записочку до двенадцати к маркизе
де Сент-Эверт, а после двенадцати - ко мне домой. Спасибо вам за все, что
вы для меня делаете, вы знаете, как я вас люблю.
Барон, обещав Свану повидать Одетту, проводил его до самого дома
Сент-Эверт, и Сван приехал туда, успокоенный мыслью, что де Шарлю проведет
вечер на улице Лаперуза, и вместе с тем в состоянии меланхолической
безучастности ко всему, что не касалось Одетты, ко всей светской обстановке,
- в состоянии, придавшем этой обстановке особую прелесть, которую
приобретает для нас всякая вещь, уже не являющаяся предметом наших желаний и
выступающая перед нами такою, как есть. Когда Сван вышел из экипажа, его
взгляд порадовали на переднем плане, - где хозяйки по торжественным дням,
когда они особенно тщательно следят за стильностью костюмов и декораций,
предлагают вниманию гостей мнимую суть своей домашней жизни, - потомки
бальзаковских "тигров", грумы, которые, ожидая, когда им прикажут ехать с
хозяйками на прогулку, обычно стоят, в цилиндрах и в ботфортах, у подъездов,
прямо на мостовой, или возле конюшен, напоминая садовников, расставленных
при входе в цветники. Сван не утратил своей особенности искать сходство
между живыми людьми и портретами в картинных галереях, но только теперь она
проявлялась у него постоянно и приобрела более общий характер; вся светская
жизнь, после того как он от нее оторвался, представала перед ним в виде ряда
картин. Прежде, когда он был светским человеком, он оставлял в вестибюле
пальто и шел дальше во фраке, ничего не замечая вокруг себя, так как мысль
его, пока он на несколько минут задерживался в вестибюле, все еще пребывала
на празднестве, с которого он только что ушел, или перенеслась уже на другое
празднество, на которое он спешил, а сегодня он впервые обратил внимание на
потревоженную неожиданным появлением запоздавшего гостя великолепную,
разбредшуюся, ничем не занятую свору рослых выездных лакеев, дремавших на
скамейках и сундуках, внезапно повернувших свои благородные острые профили,
как у борзых собак, вскочивших и обступивших его.
Один из них, на вид особенно свирепый, в котором было что-то от палача
на картине эпохи Возрождения, с неумолимым выражением лица направился к
Свану и принял от него верхнее платье. Суровость его стального взгляда
уравновешивалась мягкостью его нитяных перчаток; когда же он подошел к
Свану, то, глядя на него, можно было подумать, что он преисполнен презрения
к самому Свану и почтения к его шляпе. Рассчитанность движений лакея
придавала той осторожности, с какою он взял у Свана шляпу, нечто
педантичное, и было что-то почти трогательное в той бережности, с какою он
держал ее в своих могучих руках. Затем он передал шляпу одному из
помощников, робкому новичку, от ужаса метавшему во все стороны злобные
взгляды и проявлявшему возбуждение, каким бывает охвачен пойманный зверь в
первые часы неволи.
Поодаль о чем-то мечтал здоровенный детина в ливрее, неподвижный,
скульптурный, ненужный, напоминавший чисто декоративного воина на одной из
самых бурных картин Мантеньи[150], задумчиво опершегося на щит, между тем
как тут же, рядом, все сшибаются и рубят друг друга; стоя в стороне от своих
товарищей, теснившихся вокруг Свана, лакей, казалось, решил остаться столь
же безучастным к этой сцене, на которой он остановил отсутствующий взгляд
своих зеленых жестоких глаз, как если бы он смотрел на избиение младенцев
или на усекновение главы апостола Иакова. Казалось, он принадлежал к расе
исчезнувшей, - а быть может, и вообще не существовавшей нигде, кроме
запрестольного образа в Сан Дзено[151] и фресок в Эремитани[152], где Сван
впервые приблизился к ней и где она все еще о чем-то мечтает, - происшедшей
от оплодотворения античной статуи каким-нибудь натурщиком падуанского
Маэстро или саксонцем Альбрехта Дюрера[153]. Рыжие его локоны, вившиеся от
природы, блестевшие от брильянтина, рассыпались у него по плечам, как на
греческой скульптуре, которую неустанно изучал мантуанский художник, а ведь
греческая скульптура хотя и творит всего-навсего человека, но она умеет
извлекать из простых человеческих форм многообразные, как бы заимствованные
у живой природы богатства, так что чьи-нибудь волосы своею обвивающей
гладью, острыми клювами прядей или пышным венцом втрое скрученных кос
напоминают и пучок водорослей, и голубиный выводок, и венок из гиацинтов, и
клубок змей.
По ступеням монументальной лестницы, где стояли другие лакеи, такие же
громадные, - за их декоративность и мраморную неподвижность ей, как и
лестнице во Дворце дожей, можно было присвоить название Лестницы
гигантов[154], - Сван поднимался, с грустью думая о том, что Одетта никогда
по ней не ступала. Ах, какое это было бы для него счастье - взбираться по
темной, зловонной и опасной лестнице на "шестой", к бывшей портнишке, как бы
он рад был платить ей дороже, чем за недельный абонемент в литерную ложу
Оперы, за право провести у нее вечер с Одеттой, даже пожить у нее несколько
дней, чтобы иметь возможность поговорить об Одетте, побыть с людьми, с
которыми Одетта виделась, когда его там не было, и которые поэтому, как ему
представлялось, проникали в самую подлинную, наименее доступную и наиболее
таинственную область жизни его любовницы! Черного хода в этом доме не было,
