каждом мужчине он видел возможного любовника Одетты? Так ревность в еще
большей мере, чем его первоначальная радостная страсть к Одетте, изменяла
характер Свана, ничего не оставляла от прежнего даже во внешних его
проявлениях.
Месяц спустя после того, как Сван прочел письмо Одетты к Форшвилю, он
поехал на ужин, который Вердюрены устраивали в Булонском лесу. Перед самым
разъездом он обратил внимание, что г-жа Вердюрен ведет кое с кем из гостей
тайные переговоры, и уловил, что пианисту напоминали о завтрашней поездке в
Шату; Сван приглашения не получил.
Вердюрены говорили полушепотом, изъяснялись намеками, но художник,
видимо по рассеянности, воскликнул:
- Не нужно никакого освещения! Пусть он играет "Лунную сонату" в
темноте, чтобы только она одна освещала предметы.
Сван стоял от него в двух шагах, и на лице у заметившей его г-жи
Вердюрен появилось выражение, как у человека, которому хочется заставить
говорящего замолчать и таким образом замять неловкость, а в глазах
слушающего сохранить невинный вид, и у которого оба эти желания достигают
некой напряженной уравновешенности благодаря тому, что неподвижный
понимающе-заговорщицкий знак прячется у него под улыбкой простачка,
уравновешенности, в конце концов неминуемо нарушающейся, после чего промах
становится ясен если не тому, кто его допустил, то уж, во всяком случае,
тому, при ком надо было соблюдать осторожность. Одетта вдруг изобразила на
своем лице отчаяние женщины, павшей в борьбе с житейскими невзгодами, а Сван
не чаял, как дождаться той минуты, когда, уйдя из ресторана, он дорогой
потребует у Одетты объяснений, добьется того, что она не поедет завтра в
Шату, или того, что его тоже пригласят, и успокоит свою тревогу в ее
объятиях. Наконец подали экипажи.
- Надеюсь, до скорого? - спросила Свана г-жа Вердюрен, пытаясь
приветливым взглядом и насильственной улыбкой заставить его забыть то, что
она говорила ему всегда: "Завтра - в Шату[131], послезавтра у меня".
Вердюрены предложили Форшвилю сесть к ним; экипаж Свана стоял сзади их
экипажа, и Сван ждал, когда они тронутся, чтобы предложить Одетте ехать
вместе.
- Одетта, вы с нами! - объявила г-жа Вердюрен. - У нас есть
свободное местечко рядом с господином де Форшвилем.
- Хорошо, - ответила Одетта.
- Как? А я надеялся вас проводить! - воскликнул Сван, - ему было
сейчас не до светских приличий: дверца была отворена, до отъезда оставались
считанные мгновенья, вернуться домой в таком состоянии, в каком он сейчас
находился, он не мог и сказал те слова, какие ему нужно было сказать.
- Меня просила госпожа Вердюрен...
- Послушайте, - вмешалась г-жа Вердюрен, - вы отлично можете доехать
один, мы и так уже столько раз отпускали ее с вами.
- Но мне необходимо сказать ей важную вещь.
- А вы ей напишите...
- До свидания! - протянув ему руку, сказала Одетта.
Сван попытался улыбнуться, но он был сражен.
- Как тебе нравится поведение Свана? - обратилась к мужу г-жа
Вердюрен, когда они вернулись домой. - Я думала, он меня съест за то, что
мы увезли Одетту. Нет, это просто неприлично! Скоро он будет говорить, что у
нас дом свиданий! Не понимаю, как его терпит Одетта. У него прямо на лице
написано: "Вы - моя". Я все выскажу Одетте - надеюсь, она меня поймет.
Дрянь паршивая! - в бешенстве добавила она, быть может испытывая
неосознанную потребность оправдаться, подобно Франсуазе в Комбре, когда
цыпленочек не желал издыхать, и употребляя слова, срывающиеся с языка у
крестьянина, когда он режет беззащитное животное и видит его предсмертные
судороги.
Едва экипаж г-жи Вердюрен отъехал и Свану был подан его экипаж, кучер,
взглянув на Свана, спросил, здоров ли он и не случилось ли чего с ним.
Сван отослал его; ему хотелось пройтись, и он пошел по Булонскому лесу.
Он громко разговаривал сам с собой тем слегка неестественным тоном, каким
прежде расписывал все прелести "ядрышка" и расхваливал великодушие
Вердюренов. Но, подобно тому как слова, улыбки, поцелуи Одетты стали ему
ненавистны, раз они были обращены теперь не к нему, а к другим, ненавистны
настолько, насколько еще недавно казались очаровательными, точно так же
салон Вердюренов, где ему было интересно, где будто бы по-настоящему любили
искусство, где будто бы царила атмосфера душевного благородства, теперь,
когда Одетта намеревалась там встречаться с другим и любить его, ни от кого
не таясь, раскрывал перед ним свои смешные стороны, свою глупость, свою
душевную низость.
Сван с гадливым чувством рисовал себе завтрашний вечер в Шату. "Прежде
всего кто это едет в Шату? Торговцы после закрытия магазинов! Да нет, это
олицетворения буржуазности, таких людей в жизни не бывает, это -
действующие лица из комедии Лабиша[132]!"
Там будут Котары, может быть - Бришо. "Эти людишки не могут жить друг
без друга - до чего же они смешны! Ведь если они завтра не встретятся в
Шату, - честное слово, им покажется, что свет провалился!" Ох, там
будет еще и художник, любитель "сватать", он пригласит Форшвиля с Одеттой к
себе в мастерскую. Сван представлял себе, что Одетта непременно разрядится
для этой загородной прогулки, - "ведь она же так вульгарна, а главное,
бедняжка, до того глупа!!!"
Ему так и слышались послеобеденные остроты г-жи Вердюрен, которые, кто
бы из скучных ни являлся их мишенью, всегда забавляли его, потому что он
видел, как они смешат Одетту, как она смеется вместе с ним, почти что внутри
него. Он невольно подумал о том, что вот так же заставят Одетту смеяться и
над ним. "Какая гадость! - говорил он себе, и губы его кривила гримаса
такого глубокого отвращения, что у него напрягались мускулы и воротничок
врезался в шею. - И как существо, созданное по образу и подобию Божию,
может смеяться этим тошнотворным остротам? Всякий мало-мальски чуткий нос
отвернулся бы с омерзением, чтобы не задохнуться в этой вони. Как мыслящее
существо может не понимать, что, посмеиваясь над человеком, который искренне
к нему расположен, оно скатывается в болото, откуда его никакими силами не
вытащишь? Я стою бесконечно высоко над ямой, где кишит и шипит вся эта
погань, шуточки какой-то госпожи Вердюрен меня не забрызгают своей грязью!
- вскричал он, вскинув голову и гордо выпятив грудь. - Бог свидетель, я
сделал все, чтобы вызволить оттуда Одетту, мне хотелось, чтобы она дышала
чистым и свежим воздухом. Но всякому терпению приходит конец, мое тоже скоро
лопнет", - сказал он таким тоном, как будто задачу извлечь Одетту из
атмосферы ядовитых насмешек он взял на себя давно, а не несколько минут
назад, только после того, как ему пришла мысль, что посмешищем теперь, быть
может, явится он и что цель этих насмешек - оторвать от него Одетту.
Он так и видел пианиста, собирающегося играть "Лунную сонату", и ужимки
г-жи Вердюрен, у которой нервы якобы не выдерживают музыки Бетховена.
"Идиотка, притворщица! - вскричал Сван. - И эта кикимора воображает, что
любит Искусство!" Сперва она ловко ввернет несколько комплиментов
Форшвилю, как она нередко отпускала их Свану, а потом скажет Одетте:
"Подвиньтесь немножко - рядом с вами сядет господин де Форшвиль". "В
темноте! Бандерша, сводня!" Теперь он называл "сводней" и музыку, потому что
под музыку хорошо молчать, вместе мечтать, смотреть друг на друга, браться
за руки. Он разделял суровое отношение Платона, Боссюэ[133] и старинного
французского воспитания к искусству.
Словом, жизнь, какую вели у Вердюренов и какую он так часто называл
"настоящей жизнью", представлялась ему теперь ужасной, а их "ядрышко" -
сборищем подонков. "Да ведь это же самая низкая ступень общественной
лестницы, последний круг дантова ада, - убеждал он себя. - Вне всякого
сомнения, эти вдохновенные страницы написаны о Вердюренах! В сущности, как
бы ни чернили людей из высшего общества, а все-таки с этой шантрапой их не
сравнишь, и в том, что они не хотят с ней знаться, об нее пачкаться, есть
глубокая мудрость. Какая предусмотрительность в этом Noli те
tangere17 Сен-Жерменского предместья!" Он давно уже вышел из Булонского
леса и приближался к дому, но приступ душевной боли и пыл искусственного
возбуждения, который он в себе подогревал фальшивыми интонациями и нарочитой
звучностью голоса, у него еще не прошли, и он продолжал разглагольствовать в
тишине: "Люди из высшего общества подвержены слабостям, и я их знаю лучше,
чем кто-нибудь другой, но есть такие вещи, которые они никогда себе не
позволят. Та элегантная женщина, с которой я был знаком, далека от
совершенства, и все же это женщина чуткая, порядочная, и вот эта
порядочность ни при каких обстоятельствах не позволит вести двойную игру,
между нею и такой мегерой, как Вердюрен, - целая пропасть. Вердюрен! Одна
фамилия чего стоит! Да уж, в своем роде они представляют собой нечто
законченное, в своем роде они - верх совершенства! Покорно благодарю, давно
пора перестать вожжаться с этой шушерой, с этой швалью".
Но, подобно тому как одних достоинств, которые он еще недавно
приписывал Вердюренам, хотя бы они ими действительно обладали, но не
покровительствовали и не оказывали содействия его любви, было бы
недостаточно, чтобы вызвать у Свана восторженное умиление душевным их
благородством, ибо, даже если источником этого умиления служил кто-нибудь
другой, оно притекало к нему от Одетты, - так, не пригласи Вердюрены Одетту
поехать вместо него с Форшвилем, из-за одной их безнравственности, как бы ни
был он прав, бросая им подобные обвинения, он не пришел бы в такое
негодование и не обозвал бы Вердюренов "шушерой". И, конечно, голос Свана
был дальновиднее его самого, поскольку он соглашался произносить слова,
полные отвращения к кружку Вердюренов и радости, что с ним покончено, не
иначе как приподнятым тоном, так, словно Сван выбирал их не столько, чтобы
выразить то, что он на самом деле думает, сколько чтобы сорвать свою злобу.
А думал он, меча громы и молнии, наверное, совсем о другом, потому что,
придя к себе и только успев затворить входную дверь, он вдруг хлопнул себя
по лбу, распахнул дверь и, выбежав на улицу, воскликнул на этот раз своим
обычным голосом: "По-моему, я придумал, как получить приглашение на
завтрашний ужин в Шату!" Однако выдумка Свана оказалась, должно быть,
неудачной, потому что его так и не пригласили. Доктор Котар, выезжавший в
провинцию к тяжело больному и несколько дней не видевший Вердюренов, не был
в Шату и на другой день, садясь с ними за стол, спросил:
- А сегодня-то мы Свана увидим? Это действительно, что называется,
друг дома...
- Нет уж, увольте! - воскликнула г-жа Вердюрен. - Избави нас Боже от
таких людей: он нестерпимо скучен, глуп и невоспитан.
При этих словах лицо Котара выразило удивление и покорность, словно он
сейчас услышал истину, противоречившую всему, в чем он был до сих пор
уверен, но неумолимую в своей очевидности. Он отступил в полном порядке
вплоть до самого дна своей души; он протянул: "А-а-а-а-а!", начиная с самой
верхней и кончая самой нижней нотой, какие только он мог взять, а затем с
возбужденным и испуганным видом уткнулся в тарелку. Больше у Вердюренов
никто уже о Сване не заговаривал.
Так салон, в свое время сблизивший Свана и Одетту, сделался помехой для
их свиданий. Теперь Одетта говорила ему не то, что в первоначальную пору той
их любви: "Во всяком случае, мы увидимся завтра вечером: у Вердюренов ужин",
