романах и пьесах не спорят. У каждого свой вкус: вас это возмущает, а меня
приводит в восторг.
Но тут ее прервал Форшвиль, обратившийся к Свану с вопросом. Дело
обстояло так: г-жа Котар рассуждала о "Франсильоне", Форшвиль выразил г-же
Вердюрен восхищение тем, что он назвал "кратким спичем".
- У него редкий дар слова, редкая память! - когда художник умолк,
сказал он г-же Вердюрен. - Я ему завидую, черт побери! Из него вышел бы
превосходный проповедник. Можно смело сказать, что если считать господина
Бришо, то у вас сегодня два отличных номера; я даже склоняюсь к мысли, что,
как говорун, художник еще перещеголяет профессора. У него это все выходит
естественнее, не так вычурно. Правда, он нет-нет да и вставит какое-нибудь
грубоватое словцо, но ведь это теперь как раз в моде; мне редко приходилось
наблюдать, чтобы человек мог так долго не закрывать плевательницы, как
выражались у нас в полку, где, между прочим, у меня был товарищ, которого
художник чем-то мне напоминает. По любому поводу, ну вот по поводу этой
рюмки, он был способен часами точить лясы; да нет, не по поводу рюмки, -
это я сморозил, - по поводу битвы под Ватерлоо, по поводу чего угодно он
сообщал вам попутно такие вещи, о которых вы понятия не имели. Кстати
сказать. Сван служил в нашем полку - он должен его знать.
- Вы часто видитесь с господином Сваном? - осведомилась г-жа
Вердюрен.
- Да нет, не часто, - ответил граф де Форшвиль, а так как, чтобы
заслужить благоволение Одетты, он старался быть любезным со Сваном, то
сейчас он решил воспользоваться случаем и польстить ему, заговорить о его
блистательных знакомствах, но заговорить как светский человек, как
благожелательно настроенный критик, не делая вида, будто поздравляет его с
неожиданным успехом: - Ведь правда. Сван? Мы с вами совсем не видимся. Да и
как с ним видеться? Этот мерзавец вечно торчит то у Ла Тремуй, то у Лом, то
еще у кого-нибудь в этом роде!..
-.Между тем это была сущая напраслина: уже целый год Сван нигде, кроме
Вердюренов, не бывал. Но у Вердюренов каждое незнакомое имя всегда вызывало
молчаливое осуждение. Вердюрен, боясь, что эти фамилии скучных, бестактно
названные в присутствии всех верных, произведут на его жену неблагоприятное
впечатление, украдкой бросил на нее озабоченный и обеспокоенный взгляд. И
тут он увидел, что г-жа Вердюрен, решив не принимать к сведению только что
сообщенной новости, никак не выразить своего отношения к ней, разыграть не
только немую, но еще и глухую, как прикидываемся глухими мы, когда
провинившийся друг пытается мимоходом оправдаться перед нами, а между тем
выслушать его извинение - значит принять его, или же когда в нашем
присутствии произносят запретное имя бесчестного человека, и в то же время
желая, чтобы ее молчание было воспринято не как притворство, а как
отрешенное молчание неодушевленных предметов, сделала совершенно
безжизненное, совершенно неподвижное лицо; ее выпуклый лоб являл собою в эту
минуту прелестный этюд круглого рельефа, через который имя этих Ла Тремуй,
где пропадал Сван, никак не могло проникнуть; в ее слегка сморщенном носу
были видны два ущелья, словно вылепленные непосредственно с натуры; ее
полуоткрытый рот, казалось, сейчас заговорит. Но это было только нечто
отлитое из воска, только гипсовая маска, только макет памятника, только бюст
для выставки во Дворце промышленности - бюст, перед которым несомненно
останавливалась бы публика полюбоваться искусством ваятеля, сумевшего
выразить неколебимую горделивость Вердюренов, торжествующих и над де Ла
Тремуй и над де Лом, которым они ни в чем решительно не уступят, равно как и
всем скучным на свете, и сообщить почти папскую величественность негибкой
белизне камня. Но в конце концов мрамор ожил и дал понять, что только
человек, утративший всякое чувство брезгливости, может переступать порог
дома, где жена вечно пьяная, а муж настолько малограмотен, что вместо
"коридор" произносит "колидор".
- Я бы их не пустила к себе ни за какие блага в мире, - заключила
г-жа Вердюрен и бросила на Свана уничтожающий взгляд.
Разумеется, она не ожидала, что Сван унизится до подражания святой
простоте тетки пианиста, воскликнувшей: "Ведь это что! И как это люди могут
с такими дружить, вот чего я в толк не возьму! У меня бы смелости не
хватило. Долго ли до греха? Ведь это уж надо всякий стыд потерять, чтобы
вокруг них увиваться!" Но все-таки Сван мог бы возразить ей, как Форшвиль:
"Что ни говорите, она - герцогиня, а на некоторых это еще действует", - по
крайней мере, это дало бы возможность г-же Вердюрен заметить: "Ну и Бог с
ними!" Сван же не нашел ничего лучшего, как рассмеяться, показывая этим, что
на такой вздор только смехом и можно ответить. Вердюрен, продолжая искоса
поглядывать на жену, с грустью видел и отлично понимал, что она пылает
гневом Великого инквизитора, которому не удается искоренить ересь, а так
как, по его мнению, стойкость, высказываемая человеком, принимается за
расчет и за трусость теми, при ком от отстаивает свои мнения, то, чтобы
облегчить Свану отступление, он воззвал к нему:
- Скажите нам по чистой совести, что вы о них думаете, - мы им не
передадим. Сван на это ответил так:
- Да я нисколько не боюсь герцогиню (если вы имеете в виду де Ла
Тремуй). У нее любят бывать, уверяю вас. Не скажу, чтоб это была натура
"глубокая" (он произнес "глубокая" так, как будто это было слово смешное: в
его речи сохранился след тех настроений, которые в нем временно приглушило
душевное обновление, вызванное любовью к музыке, - теперь он иногда горячо
высказывал свои мнения), но я вам скажу, положа руку на сердце: она человек
интеллигентный, а муж ее широко образован. Это прелестные люди.
Тут уж у г-жи Вердюрен, чувствовавшей, что один этот отступник способен
внести разброд в ее "кланчик", и разозлившейся на этого упрямца, не
желающего замечать, какую боль причиняют ей его слова, вырвался вопль
возмущенной души:
- Думайте о них все, что вам угодно, но, по крайней мере, не сообщайте
этого нам!
- Все зависит от того, что вы понимаете под словом "интеллигентность",
- сказал Форшвиль, которому тоже хотелось блеснуть. - Нет, правда, Сван,
что такое, по-вашему, интеллигентность?
- Вот, вот! - подхватила Одетта. - Это как раз одна из тех серьезных
вещей, о которых я хочу знать его мнение, а он отмалчивается.
- Да, но... - запротестовал Сван.
- Не отвиливайте! - воскликнула Одетта.
- А разве у него есть хвост, чтоб вилять? - спросил доктор.
- Для вас, - продолжал Форшвиль, - интеллигентность - это светская
болтовня, это умение втираться?
- Доедайте же, нужно убирать тарелки! - с раздражением в голосе
сказала г-жа Вердюрен Саньету, который был так поглощен своими мыслями, что
позабыл о еде. Но она тут же, видимо, устыдилась своего тона: - Да нет, вы
не торопитесь, это я только так сказала, чтобы других не задерживать.
- Есть любопытное определение интеллигентности у этого мирного
анархиста Фенелона... - с расстановкой заговорил Бришо.
- Слушайте! - обратилась г-жа Вердюрен к Форшвилю и к доктору. -
Сейчас он нам расскажет, как определял интеллигентность Фенелон[128]; это же
интересно; не каждый день можно услышать такие вещи.
Но Бришо ждал, когда Сван даст свое определение. А Сван молчал, и эта
его уклончивость сорвала блестящее состязание, которым г-жа Вердюрен
надеялась угостить Форшвиля.
- Вот он так же и со мной! - капризным тоном сказала Одетта. -
Хорошо хоть, что не я одна, с его точки зрения, до него не доросла.
- Эти самые де Ла Тремуй, которых госпожа Вердюрен обрисовала нам с
такой невыгодной стороны, не ведут ли они свое происхождение от тех, с кем
эта милая снобка госпожа де Севинье, по ее собственному признанию, была
счастлива познакомиться, потому что это знакомство было выгодно для ее
крестьян? - особенно выразительно подчеркивая слова, спросил Бришо. -
Правда, у маркизы была еще одна причина, более для нее важная: литераторша в
душе, она присматривалась к каждому человеку, чтобы потом описать его. И вот
из дневника, который она аккуратно посылала дочери, явствует, что де Ла
Тремуй, хорошо осведомленная благодаря своим обширным связям, делала
иностранную политику.
- Да нет, это, наверно, однофамильцы, - наугад сказала г-жа Вердюрен.
Саньет, поспешив передать метрдотелю свою еще полную тарелку, опять
погрузился в задумчивость, но затем встрепенулся и начал, смеясь,
рассказывать, как он обедал с герцогом де Ла Тремуй и как на этом обеде
выяснилось, что герцог не знает, что Жорж Санд - псевдоним женщины.
Благорасположенный к Саньету Сван стал было приводить примеры,
свидетельствовавшие о том, что подобное невежество - вещь немыслимая для
человека такой культуры, как герцог, и вдруг замолчал: он понял, что Саньет
не нуждается в доказательствах, ибо ничего этого не было - все это он
только что выдумал. Этот прекрасный человек страдал оттого что Вердюрены
считали его очень скучным, а так как он сознавал, что сегодня он особенно
бесцветен, то решил хоть под конец обеда позабавить общество. Сдался он
мгновенно и, словно заклиная Свана не продолжать бесполезный спор, с
несчастным видом человека, убедившегося, что потерпел неудачу, малодушно
забормотал: "Вы правы, вы правы, но если я что-то и спутал, то ведь это же
все-таки не преступление", - и теперь уже Свану хотелось уверить его, что
все, конечно, так и было и что это презабавно. Прислушивавшийся к их
разговору доктор подумал, что сейчас кстати было бы сказать: Se поп e
vero, но побоялся попасть впросак.
После обеда к доктору подошел Форшвиль.
- Наверно, когда-то госпожа Вердюрен была недурна, и потом, с ней
можно поговорить обо всем, а для меня это самое важное. Конечно, она уже
отцветает. А вот госпожа де Креси дамочка бедовая, у этой, канальство,
чертенятки в глазах так и прыгают! Мы говорим о госпоже де Креси, -
обратился он к Вердюрену, когда тот, покуривая трубку, подошел к ним. - На
мой взгляд, женщина буйного нрава...
- По мне, лучше целый лес буянок, но только без лесбиянок, - живо
перебил его Котар: озабоченный тем, как бы ввернуть этот избитый каламбур,
он все ждал, чтобы Форшвиль перевел дух, и боялся, что если разговор примет
другое направление, то каламбур окажется уже неуместным, проговорил же он
его с той преувеличенной развязаностью и самоуверенностью, за которыми
скрывается холодное волнение, с каким человек повторяет что-нибудь
заученное. Знавший этот каламбур Форшвиль из вежливости посмеялся. Зато
Вердюрен сделал вид, что ему очень смешно: недавно он открыл способ
изображать веселое расположение духа, не похожий на способ, применявшийся
его женой, но такой же простой и понятный. Он начинал подергивать головой и
плечами, как человек, который давится хохотом, а потом закашливался, словно
в горле у него першило от дыма. И, не выпуская трубки изо рта, он мог до
бесконечности разыгрывать удушье и приступ смеха. Между тем сидевшей
напротив госпоже Вердюрен что-то рассказывал художник , отчего она, прежде
чем уронить голову на руки, зажмурилась, и в эту минуту супруги являли собой
две маски, по-разному олицетворявшие веселье.
Надо заметить, что Вердюрен поступил благоразумно, не выпустив трубку
изо рта, потому что Котару понадобилось на минуточку удалиться, и он
полушепотом произнес шутку, которую от кого-то недавно слышал и которую в
