была рада мне, - рассуждал сам с собой Сван. - Но это не вяжется с тем,
что она меня так и не впустила".
Однако он не указал ей на это противоречие: он рассчитывал на то, что,
предоставленная самой себе, Одетта, быть может, проболтается, и эта ложь
послужит для него хотя и расплывающимся, но отражением истины: говорила она;
он не прерывал ее - он с алчным и мучительным благоговением подбирал
роняемые ею слова, различая за ними, словно за священной завесой, неясную
тень истины (различая именно потому, что Одетта пыталась задернуть истину
словами), смутно обрисовывавшиеся очертания правды, бесценной, но - увы! -
неуловимой: чем она была занята в три часа дня, когда он к ней заходил? -
правды, от которой у него останутся только эти россказни, только эти
невразумительные, дивные приметы и которая таилась лишь в скрытой памяти вот
этого существа, не имевшего понятия о том, какая это ценность, и все-таки не
желавшего поделиться ею с ним. Конечно, временами он сильно сомневался,
чтобы повседневная жизнь Одетты представляла захватывающий интерес и чтобы
ее отношения с другими мужчинами непроизвольно и непременно всякий раз
источали для каждого мыслящего существа смертельную тоску, способную довести
до бреда о самоубийстве. В такие минуты Сван сознавал, что только он один и
болен этим интересом и этой тоской и что, как только болезнь пройдет,
поступки Одетты и ее поцелуи вновь станут такими же безобидными, как
поступки и поцелуи других женщин. Однако, приходя к мысли, что источник
мучительного любопытства находится в нем самом, Сван не делал отсюда вывода,
что подобного рода любопытство и такое страстное желание насытить его
безрассудны. Сван приближался к тому возрасту, когда его философия,
соответствовавшая философии эпохи, а также философии той среды, которая
окружала Свана на протяжении многих лет, философии кружка принцессы де Лом,
где считалось, что умный человек должен сомневаться во всем и где
объективной истиной признавались только субъективные пристрастия, - когда
его философия уже перестала быть философией его юности: это была философия
позитивная, почти врачебная, философия человека, уже не ищущего цель жизни
вовне, а пытающегося отделить от уже истекших лет некий прочный устой тех
привычек, которые он склонен рассматривать как характерные для него, тех
страстей, которые он склонен рассматривать как постоянные свои страсти, и
неусыпно пекущегося прежде всего о том, чтобы избранный им образ жизни
соответствовал его привычкам и утолял его страсти. Сван считал столь же
разумным страдать от того, что не знает, чем в данную минуту занята Одетта,
и помнить, что его экзема обостряется от влажного климата, предусматривать в
своем бюджете особую статью расходов на получение сведений о
времяпрепровождении Одетты, - сведений, без которых он не мог спокойно
жить, - и приберегать деньги на другие прихоти, удовлетворение коих, как
это он знал по опыту, могло доставить ему удовольствие, - во всяком случае,
пока он еще не был влюблен, - в частности, на коллекции и на хорошую кухню.
Когда Сван стал прощаться, Одетта попросила его побыть еще немного и
даже быстрым движением удержала его за руку в тот момент, как он собирался
отворить дверь. Но он не придал этому значения: ведь из множества жестов,
слов, чистых случайностей, из которых состоит разговор, мы роковым образом
проходим мимо того, что таит в себе истину, которую наши подозрения ищут
вслепую, и останавливаемся как раз на том, что не содержит в себе ничего.
Одетта все повторяла: "Как жаль, что ты не приходишь ко мне днем! В кои-то
веки пришел, а я тебя упустила!" Он знал, что она уж не настолько была в
него влюблена и не могла так горько жалеть о том, что их свидание не
состоялось, но она была добрая, она любила доставлять ему удовольствия и
часто огорчалась, когда он на нее обижался, а потому он нашел вполне
естественным, что огорчилась она и теперь, лишив его удовольствия побыть с
ней час - удовольствия очень большого, но не для нее, а для него. И все же
эта была мелочь, и вовсе не потому печаль, которую все еще выражало ее лицо,
удивила его. Сейчас Одетта больше, чем когда-нибудь, напоминала ему женские
лица создателя "Весны"[130]. У нее был тот же, что и у них, удрученный и
подавленный вид - вид людей, падающих под непосильным бременем скорби, а
между тем они просто дают поиграть младенцу Иисусу гранат или смотрят, как
Моисей льет воду в водоем. Он уже как-то раз видел у нее на лице такую же
точно печаль, но забыл когда. И вдруг вспомнил: это было, когда Одетта лгала
г-же Вердюрен на другой день после обеда, на который она не пришла якобы
потому, что была нездорова, а на самом деле потому, что провела время со
Сваном. Разумеется, будь она даже правдивейшей из женщин, у нее не могло
быть угрызений совести из-за такой невинной лжи. Но Одетте постоянно
приходилось прибегать и к гораздо менее невинной лжи, чтобы избежать
разоблачений, которые могли бы поставить ее в ужасное положение. Вот почему,
когда она лгала, трепеща от страха, сознавая, что она недостаточно хорошо
вооружена для того, чтобы защищаться, не веря в победу, то ей хотелось
плакать, плакать от усталости, как плачут невыспавшиеся дети. К тому же она
сознавала, что ее ложь глубоко оскорбляет человека, которому она лжет, и что
если она солжет неискусно, то окажется всецело в его власти. И у нее был вид
смиренный и виноватый. Когда же она прибегала к светской лжи по пустякам, то
связь ощущений и воспоминаний была до того сильна, что она и в этих случаях
испытывала переутомление и раскаяние.
Так в чем же заключалась эта давящая ложь, которая заставляла Одетту
смотреть на Свана таким страдальческим взглядом и говорить таким жалобным
голосом, точно изнемогавшим от крайних усилий и молившим о пощаде? У Свана
складывалось впечатление, что Одетта пытается скрыть от него не только
подоплеку сегодняшнего происшествия, но и нечто более животрепещущее, еще,
может быть, и не происшедшее, но готовое вот-вот совершиться и уже на все
пролить свет. В эту минут раздался звонок. Одетта не смолкла, но теперь то
была уже не речь, а стон: ее сожаление, что они со Сваном не увиделись днем,
что она ему не отворила, переросло в вопль отчаяния.
Захлопнулась входная дверь, послышался стук колес: кому-то, должно
быть, сказали, что Одетты нет дома, и он уехал, - тот, с кем Свану не
следовало встречаться. Убедившись, что одним своим появлением в необычное
время он перевернул вверх дном столько всего, о чем Одетте не хотелось
ставить его в известность, Сван впал в уныние, почти в отчаяние. Но ведь он
любил Одетту, он привык думать только о ней, и потому, вместо того чтобы
пожалеть себя, он пожалел ее. "Бедняжка!" - прошептал он. Когда он уходил,
она взяла со стола письма и попросила опустить. Дома он обнаружил, что забыл
ее просьбу. Он отправился на почту, вынул из кармана письма, но прежде чем
бросить в ящик, взглянул на адреса. Все письма были к поставщикам, одно - к
Форшвилю. Оно было у него в руке. Он говорил себе: "Если я его прочту, то
узнаю, как она к нему обращается, как она с ним говорит, есть ли что-нибудь
между ними. Может быть, даже так будет лучше для Одетты: пробежать письмо -
это единственный способ избавиться от подозрения, вероятно, ложного и, во
всяком случае, неприятного для Одетты, а как только письмо будет брошено, то
уж потом подозрение не рассеешь".
Это письмо Сван унес к себе. Не решившись распечатать его, он зажег
свечку и поднес его к свету. Сперва ему ничего не удалось разобрать, но
конверт был тонкий, и, прижав его к листку плотной почтовой бумаги, который
был внутри, он прочел последние слова. Это была холодная заключительная
фраза. Если бы не он вчитывался в письмо к Форшвилю, а Форшвиль - в письмо
к Свану, то Форшвилю показались бы эти же самые слова гораздо более нежными!
Сван сначала придерживал письмо, ерзавшее в конверте, потому что оно было
меньше его, затем стал подвигать большим пальцем строчку за строчкой к той
части конверта, где кончалась подкладка, - только так и можно было хоть
что-нибудь разобрать.
И все-таки письмо с трудом поддавалось прочтению. Но Сван относился к
этому спокойно: он понял одно, что речь идет о каких-то пустяках и что о
любви там нет ни полслова; Одетта что-то писала о своем дяде. Сван ясно
увидел в начале строчки: "Я должна была..." - но не понимал, что именно она
должна была сделать, и вдруг одно слово, которое ему до сих пор не удавалось
разобрать, отчетливо проступило и уяснило смысл всей фразы: "Я должна была
впустить: ко мне приезжал мой дядя". Впустить! Стало быть, когда Сван
звонил, у нее был Форшвиль и она его спровадила, это его шаги слышал тогда
Сван.
Сван прочел все письмо; в конце она извинялась за то, что действовала
так бесцеремонно, и писала, что он забыл у нее папиросы, - то же, что
писала Свану после одного из первых его приездов. Но в письме к Свану она
добавляла: "Ах, зачем вы не забыли и своего сердца! Я бы вам его ни за что
не вернула". В письме к Форшвилю ничего похожего не было: ни единого намека
на то, что у них роман. Вообще говоря, Форшвиль был больше одурачен, чем он:
Одетта писала Форшвилю, чтобы убедить его, что к ней заезжал дядя.
Следовательно, со Сваном она считалась больше и ради него выпроводила
другого. И все же, если между Одеттой и Форшвилем ничего не было, то почему
она не впустила его сейчас же, зачем ей нужно было писать: "Я должна была
впустить: ко мне приезжал мой дядя"? Если она ничего предосудительного не
делала, то как Форшвиль мог подумать, что кого-то ей нельзя впускать?
Растерянный, удрученный и все же счастливый, Сван держал в руках конверт,
который Одетта безбоязненно вручила ему, - так верила она в порядочность
Свана, - и через прозрачное стекло которого вместе с тайной случая, уже
казавшейся ему недоступной, перед ним, словно в освещенном проеме, откуда
видно самое-самое сокровенное, внезапно приоткрылся краешек жизни Одетты. И
тут его ревность возрадовалась, как если бы она была существом
самостоятельным, эгоистическим, жадным до всякой пищи, хотя бы этой пищей
служил для нее Сван. Теперь она в питании не нуждалась: Сван мог каждый день
волноваться из-за того, кто бывает у Одетты около пяти часов, и разведывать,
где в это время дня находился Форшвиль. Любовь Свана к Одетте по-прежнему
носила на себе отпечаток, с самого начала наложенный на нее незнанием того,
как проводит время Одетта, и его умственной ленью, мешавшей его воображению
восполнять пробелы. На первых порах он ревновал не всю жизнь Одетты, но лишь
те ее моменты, когда какое-нибудь обстоятельство, быть может неправильно им
истолкованное, заставляло его предполагать, что Одетта ему неверна. Его
ревность, подобно спруту, выпускающему сперва одно, потом другое, потом
третье щупальце, прочно присосалась сначала к пяти часам дня, потом к
другому моменту, потом к третьему. Но Сван никогда не придумывал себе
огорчений. Его заставляли страдать воспоминания, они представляли собой
дальнейшее развитие того страдания, которое пришло к нему извне.
Но вовне все причиняло ему боль. Он хотел разлучить Одетту с Форшвилем,
увезти ее на несколько дней на юг. Но он боялся, что она понравится всем
мужчинам в гостинице и что они понравятся ей. Тот самый Сван, который
когда-то пускался в путешествия, потому что искал новых встреч, потому что
любил шумные сборища, превратился в бирюка, избегающего людей, точно они
горько его обидели. Да и как тут было не стать человеконенавистником, если в
