гие, восстановить право плоти и воссоединить в одном общем божественном
начале эти два произвольно разделенных начала. Секта эта хотела утвер-
дить любовь, равенство и общность имущества, как основу человеческого
счастья. Это была справедливая и святая идея. Нужды нет, что при этом
бывали крайности и злоупотребления. Секта эта стремилась вывести из уни-
чижения так называемое злое начало и, наоборот, сделать из него служите-
ля и движущую силу доброго начала. Таким образом, эти философы отпустили
сатане его прегрешения, и он был восстановлен в сонме небесных духов.
Поэтическими истолкованиями они постарались превратить архангела Михаила
и его воинство в угнетателей и узурпаторов славы и могущества, осуждая в
их лице первосвященников и князей церкви, оттеснивших к вымыслам об аде
религию равенства и основы счастия человеческого рода. Итак, мрачный и
скорбный Люцифер вышел из бездны, где он, скованный, подобно божествен-
ному Прометею, стонал столько веков. Его освободители все же не дерзали
открыто взывать к нему, но посредством таинственных и загадочных формул
выразили идею его апофеоза и будущего царствования над человечеством,
которое было слишком долго развенчано, унижено и оклеветано, как и он
сам. Боюсь, однако, что я утомил вас своими объяснениями. Простите меня,
дорогая Консуэло. Но вам изобразили меня антихристом и поклонником демо-
на, и мне хотелось оправдаться перед вами и доказать, что я менее суеве-
рен, чем те, кто меня обвиняет.
- Вы нисколько не утомили меня, - ответила, кротко улыбаясь, Консуэ-
ло, - и я очень рада узнать, что не вступила в союз с врагом рода чело-
веческого, прибегнув однажды ночью к приветствию лоллардов.
- Вы, оказывается, очень осведомлены по этой части, - заметил Альберт
и снова принялся объяснять ей возвышенный смысл тех великих истин, назы-
ваемых еретическими, которые были погребены под недобросовестными обви-
нениями и приговорами софистов католицизма. Все более и более воодушев-
ляясь, он рассказал ей о своих исследованиях, размышлениях, мрачных фан-
тазиях, которые довели его самого до аскетизма и суеверия во времена,
казавшиеся ему более далекими, чем они были на самом деле. Стараясь сде-
лать свою исповедь как можно более удобопонятной и простой, он достиг
удивительной ясности ума, говорил о себе с такой искренностью, с таким
беспристрастием, как будто о. дело шло о другом человеке, и касался сла-
бостей и болезненных явлений своего рассудка так, как будто давно изле-
чился от этих опасных припадков. Он излагал свои мысли с такой рассуди-
тельностью, что, отбросив вопрос о времени, представление о котором, ви-
димо, было утеряно для него (он каялся, например, в том, что когда-то
воображал себя Яном Жижкой, Вратиславом, Подебрадом и другими героями
минувшего, совершенно забывая, что за полчаса перед тем впадал в такое
же заблуждение), Консуэло не могла не видеть в нем человека выдающегося
и просвещенного; никто из тех, с кем ей приходилось встречаться до сих
пор, не высказывал более великодушных, а следовательно, и более справед-
ливых взглядов.
Мало-помалу внимание и интерес, сверкавшие в глазах молодой девушки,
ее сообразительность, поразительная способность усваивать отвлеченные
идеи так воодушевили Рудольштадта, что речь его зазвучала еще убеди-
тельнее, еще ярче. Консуэло, после нескольких вопросов и возражений, на
которые он сумел удачно ответить, уже не думала об удовлетворении своей
природной любознательности, а только пребывала в какомто восторженном
удивлении, которое внушал ей Альберт. Она забыла все тревоги, пережитые
за этот день: и Андзолето, и Зденко, и кости мертвецов, лежавшие перед
ее глазами. Какие-то чары завладели ею: живописное место, где она нахо-
дилась, эти кипарисы, страшные скалы и мрачный алтарь показались ей при
дрожащем свете факелов каким-то подобием волшебного Элизиума, где блуж-
дали священные и величественные видения. Хотя она и бодрствовала, но ее
рассудок, подвергшийся напряжению, слишком сильному для ее поэтической
натуры, был как бы усыплен. Уже не слушая того, что говорил Альберт, она
погрузилась в сладостный экстаз, умиляясь при мысли о сатане, которого
он только что изобразил как великую, непризнанную идею, а ее артистичес-
кое воображение нарисовало его в виде красивого, страдальческого, блед-
ного образа, родного брата Христа, склонившегося над нею, дочерью наро-
да, отверженным ребенком мировой семьи. Вдруг она заметила, что Альберта
уже нет подле нее, что он больше не держит ее руки, перестал говорить, а
стоит в двух шагах у алтаря и играет на своей скрипке мелодию, которая
однажды так поразила и очаровала ее.
LV
Сначала Альберт сыграл на своей скрипке старинные песнопения неиз-
вестных у нас и забытых в Богемии авторов, которые перешли к Зденко от
его предков и которые молодой граф записал после долгих трудов и дум. Он
так проникся духом этих произведений, на первый взгляд диких, но глубоко
трогательных и истинно прекрасных своей серьезной и ясной манерой, и так
усвоил их, что мог долго импровизировать на эти темы, дополняя их
собственными вариациями, схватывая и развивая основное чувство произве-
дения, но не поддаваясь чрезмерно своему личному вдохновению, а сохраняя
благодаря искусному и вдумчивому толкованию своеобразный, строгий и про-
никновенный характер этих старинных напевов. Консуэло хотела было запом-
нить эти драгоценные образцы пламенного народного гения старой Богемии,
но это ей не удавалось, отчасти из-за мечтательного настроения, в кото-
ром она пребывала, отчасти из-за неопределенности этой музыки, чуждой ее
уху.
Есть музыка, которую можно назвать естественной, так как она является
плодом не науки и не размышления, а вдохновения, не поддающегося строгим
правилам или условностям. Такова народная музыка, по преимуществу музыка
крестьян. Сколько чудесных песен рождается и умирает среди них, так и не
удостоившись точной записи и не получив окончательного отображения в ви-
де определенной темы. Неизвестный артист, который импровизирует безыс-
кусственную балладу, охраняя свои стада или идя за плугом (а таких еще
немало даже в странах, кажущихся наименее поэтичными), редко когда суме-
ет запомнить и тем более записать свои мимолетные мысли. От него эта
баллада переходит к другим музыкантам, таким же детям природы, как и он
сам, а те ее переносят из деревни в деревню, из хижины в хижину, причем
каждый изменяет ее сообразно своему дарованию. Вот почему эти деревенс-
кие песни и романсы, такие прелестные своей наивностью и глубиной
чувства, большей частью утрачиваются и редко живут больше ста лет в па-
мяти народа. Ученые музыканты не особенно заботятся их собирать.
Большинство пренебрегает ими, не обладая достаточно ясным пониманием и
возвышенным чувством, других же отталкивает то, что почти невозможно
найти подлинную первоначальную мелодию, которая, быть может, уже не су-
ществует и для самого автора и которую, разумеется, никогда не оставляли
определенной и неизменной многочисленные ее исполнители. Одни изменяли
ее по своему невежеству, другие развивали, украшали и улучшали ее благо-
даря своему превосходству, ибо изучение искусства не заглушило в них не-
посредственности восприятия. Они и сами не сознавали, что преобразили
первоначальное произведение, а их простодушные слушатели тоже не замеча-
ли этого. Крестьянин не исследует и не спрашивает. Если небо создало его
музыкантом, он поет как птица - подобно соловью, без устали импровизиру-
ющему, хотя основные элементы его пения, варьируемые до бесконечности,
остаются неизменными. Плодовитость народного гения беспредельна. Ему не
нужно записывать свои произведения, - он творит без отдыха, подобно зем-
ле, им обрабатываемой; он творит ежечасно, подобно природе, его вдохнов-
ляющей.
В сердце Консуэло была и чистота, и поэзия, и чуткость - словом, все,
что нужно, чтобы понимать и страстно любить народную музыку. В этом тоже
проявлялась великая артистка, и усвоенные ею научные теории не убили в
ее таланте ни свежести, ни мягкой нежности - этих сокровищ вдохновения и
юности души. Бывало, она не раз тайком от Порпоры признавалась Андзоле-
то, что некоторые баллады рыбаков Адриатического моря гораздо больше го-
ворят ее сердцу, чем все высокие произведения падре Мартини или маэстро
Дуранте вместе взятые. Испанские песни и болеро, исполнявшиеся ее ма-
терью, были для нее источником поэзии, откуда она черпала теперь свои
любимые воспоминания. Какое же впечатление должен был произвести на нее
музыкальный гений Чехии, вдохновение этого народа - народа пастухов и
воинов, фанатично-сурового и нежного, сильного в своей трудовой жизни!
Все в этой музыке было для нее и ново и поразительно. Альберт передавал
ее с редким пониманием народного духа и породившего ее могучего религи-
озного чувства. Импровизируя, он вносил в эту музыку глубокую меланхолию
и раздирающую сердце жалобу - эти следы угнетения, запечатлевшиеся в ду-
ше его народа и его собственной. И это смешение грусти и отваги, эк-
зальтации и уныния, благодарственных гимнов и воплей отчаяния было самым
совершенным и самым глубоким выражением переживаний несчастной Богемии и
несчастного Альберта.
Справедливо говорят, что цель музыки - возбудить душевное волнение.
Никакое другое искусство не пробуждает столь возвышенным образом благо-
родные чувства в сердце человека; никакое другое искусство не изобразит
перед духовными очами красоту природы, прелесть созерцания, своеобразие
народов, бурю их страстей и тяжесть страданий. Сожаление, надежда, ужас,
сосредоточенность духа, смятение, энтузиазм, вера, сомнение, слава, спо-
койствие - все это и еще многое другое музыка дает нам или отнимает у
нас силою своего гения и в меру нашей восприимчивости. Она воссоздает
даже внешний вид вещей и, не впадая в мелочные звуковые эффекты или в
узкое подражание шумам действительности, показывает нам сквозь туманную
дымку, возвышающую и обожествляющую их, те предметы внешнего мира, к ко-
торым она уносит наше воображение. Иные песнопения воссоздали перед нами
исполинские призраки древних соборов и в то же время заставили нас про-
никнуть в мысли народов, которые построили их и повергались там ниц,
распевая свои религиозные гимны. Для того, кто сумел бы сильно и просто
передать музыку разных народов, и для того, кто сумел бы должным образом
ее слушать, нет надобности ездить по всему свету, знакомиться с разными
национальностями, осматривать их памятники, читать их книги, странство-
вать по их степям, горам, садам и пустыням. Хорошо переданная еврейская
мелодия переносит нас в синагогу; вся Шотландия отражается в подлинной
шотландской песне, как и вся Испания в подлинной испанской. Таким обра-
зом мне удалось не раз побывать в Польше, в Германии, в Неаполе, в Ир-
ландии, в Индии, и я лучше знаю этих людей и эти страны, чем если бы мне
пришлось изучать их целые годы. В одно мгновение я переносился к ним и
жил их жизнью; обаяние музыки позволяло мне приобщиться к самой сущности
этой жизни.
Постепенно Консуэло перестала слушать и даже слышать скрипку Альбер-
та. Вся душа ее насторожилась, а чувства, отрешившись от внешних воспри-
ятии, витали в ином мире, увлекая ее дух в неведомые сферы, где обитали
иные существа. Она видела, как в странном хаосе, ужасном и в то же время
прекрасном, мечутся призраки былых героев Чехии; она слышала погре-
бальный звон монастырских колоколов, в то время как грозные табориты,
худые, полунагие, окровавленные, свирепые, спускались с вершин своих ук-
репленных гор. Потом она видела ангелов смерти - на облаках, с чашей и
мечом в руке; повиснув густой толпою над головами вероломных первосвя-
щенников, они изливали на проклятую землю чашу божьего гнева. И ей чуди-
