куртку с блестящими пуговицами. Мой приятель Гриша Фабер играл рыжего
доктора, и Иван Павлыч Кораблев познакомил нас в его уборной.
Почему мне стало так весело? Как хозяин, стоял я в квартире Ромашова.
Через час он придет. Я немного подышал полуоткрытым ртом. Что я сделаю с
ним?
- Не знаю, не знаю! Как фамилия?
- Капитан Григорьев, к вашим услугам. Вы что же, теперь живете здесь?
У Ромашова?
Вышимирский подозрительно посмотрел на меня.
- Я живу там, где прописан, - сказал он, - а не тут. И управдом
знает, что я живу там, а не тут.
- Ясно.
Я вынул портсигар, весело хлопнул по крышке и предложил ему папиросу.
Он взял. Двери в соседнюю комнату были открыты, и все там было чистое,
светло-серое и темно-серое - стены и мебель: диван, перед ним круглый
стол. И даже чей-то большой портрет над диваном был в гладкой светло-серой
раме. "Все в тон", - тоже очень весело подумалось мне.
- Какой Иван Павлыч? Учитель? - вдруг спросил Вышимирский.
- Учитель.
- Ну да, Кораблев. Это был отличный человек, превосходный. Валечка
учился у него. Нюта нет, она кончила женскую гимназию Бржозовской. А
Валечка учился. Как же! Он помогал, помогал... - И на старом усатом лице
мелькнуло бог весть какое, но доброе чувство.
Притворно спохватившись, старик пригласил меня в комнаты - мы еще
стояли в передней - и даже спросил, не с дороги ли я.
- Если с дороги, - сказал он, - то в военной столовой по командировке
можно за гроши получить вполне приличный обед с хлебом.
Он еще трещал что-то, я не слышал его. Пораженный, остановился я на
пороге. Это был Катин портрет - над диваном в светло-серой раме, -
великолепный портрет, который я видел впервые. Она была снята во весь
рост, в беличьей шубке, которая так шла к ней и которую она шила перед
самой войной. И еще хлопотала, чтобы попасть к какой-то знаменитой
портнихе Манэ, и еще сердилась на меня за то, что я не понимал, что
шапочка должна быть тоже меховая и такая же муфта. Что же это значит, боже
мой?
По меньшей мере, десять мыслей, толкая друг друга, встали передо
мной, и в том числе одна, настолько нелепая, что теперь мне даже стыдно
вспомнить о ней. О чем только не подумал я, кроме правды, которая
оказалась еще нелепее, чем эта нелепая мысль!
- Признаться, я никак не ожидал встретить вас здесь, Николай Иваныч,
- сказал я, когда старик сообщил, что после театра он поступил в
психиатрическую, тоже в гардероб, и его уволили, потому что "сумасшедшие
незаконно объявили завхозу, что он крадет суп и кушает его по ночам". -
Что же, вы работаете у Ромашова? Или просто поддерживаете знакомство?
- Да, поддерживаю. Он предложил мне помочь в делах, и я согласился. Я
служил секретарем у митрополита Исидора, и не скрываю этого, а напротив,
пишу в анкетах. Это была огромная работа, огромный труд. Одних писем в
день мы получали полторы тысячи. Здесь тоже. Но здесь я работаю из
любезности. Я получаю рабочую карточку, потому что Михаил Васильевич
устроил меня в свое учреждение. И в учреждении известно, что я работаю
здесь.
- А разве Михаил Васильевич теперь не в армии? Когда мы расстались,
он носил военную форму.
- Да, не в армии. Как особо нужный, не знаю. У него броня до
окончания войны.
- Что же это за письма, которые вы получаете?
- Это дела, очень важные, - сказал Вышимирский, - крайне важные,
поскольку мы имеем задания. В настоящее время нам поручено найти одну
женщину, одну даму. Но я подозреваю, что это не задание, а личное дело.
Любовь, так сказать.
- Что же это за женщина?
- Дочь исторического лица, которое я прекрасно знал, - с гордостью
сказал Вышимирский. - Может быть, вы слышали, - некто Татаринов? Мы
разыскиваем его дочь. И давно бы нашли, давно. Но страшная путаница. Она
замужем, и у нее двойная фамилия.
Глава девятнадцатая
"ТЫ МЕНЯ НЕ УБЬЕШЬ"
Как будто жизнь остановилась с разбегу и, не рассчитав инерции
движения, я крепко стукнулся лбом о воображаемую стену, с таким чувством
смотрел я на старого, в общем нормального человека, стоявшего передо мной
в светлой, тоже нормальной комнате и сообщившего, что Ромашов разыскивает
Катю, то есть делает то же, что я.
Но наш разговор продолжался, как если бы ничего не случилось. От Кати
Вышимирский перешел к какому-то члену месткома, который не имел права
называть его "бывшим", потому что у него "пятьдесят лет трудового стажа",
а потом пустился в воспоминания и рассказал, что когда в 1908 году он
выходил из театра, капельдинер кричал: "Карета Вышимирского!", и
подкатывала карета. Он ходил в цилиндре и плаще, теперь таких вещей не
носят, и "очень жаль, потому что это было красиво".
- Когда он умер? - спросил он вдруг, сильно потянув вниз свои
сталактиты.
- Кто?
- Кораблев.
- Почему же умер? Он жив и здоров, Николай Иваныч, - сказал я
шутливо, в то время как все дрожало во мне и я думал: "Сейчас все узнаешь,
но будь осторожен". - Так вы говорите, это личное дело, да? Насчет дамы?
- Да, личное. Но очень серьезное, очень. Капитан Татаринов -
историческое лицо. Михаил Васильевич был в Ленинграде. Он находился в
осаде и так голодал, что ел обойный клей. Отрывал старые обои, варил и ел.
Потом он уехал в командировку за мясом, и, когда вернулся, - уже никого.
Увезли.
- Куда?
- Вот это и есть вопрос, - торжественно сказал Вышимирский. - Вы
знаете, что происходило с этой эвакуацией? Иди ищи! И главное, если бы ее
увезли в эшелоне. Тогда только выяснить - чей? Например, Хладкомбината.
Куда он уехал? В Сибирь? Значит, она в Сибири. Но ее отправили самолетом.
- Как самолетом?
- Да, именно. Очевидно, как привилегированную. И вот - пропала. Ищи.
Только известно, что самолет пролетел через Хвойную, то есть именно через
ту станцию, на которой Михаил Васильевич брал мясо.
Должно быть, я инстинктивно чувствовал, когда нужно помолчать, а
когда произнести два или три слова. Все было в порядке. Какой-то военный,
должно быть недавно из госпиталя, худой и черный, зашел к приятелю, с
которым расстался на фронте, и вот расспрашивает, что он поделывает и как
живет. "Сейчас все узнаешь, но будь осторожен".
- Ну и как же? Нашли?
- Нет еще. Но найдем, - сказал Вышимирский, - по моему проекту. Я
написал в Бугуруслан, в Центральное бюро справок, но это ерунда, потому
что нам прислали десять Татариновых и сто Григорьевых, а мы не знаем, на
какую фамилию напирать в качестве первой. Тогда я лично обратился во все
губернские города к председателям исполкомов. Это был большой труд,
большое задание. Но капитан Татаринов был мой друг, и для его дочери я три
месяца писал стандартный запрос - прошу вашего распоряжения, эвакопункт,
историческое лицо, ждем ответа. И получили.
Резкий звонок раздался. Вышимирский сказал:
- Это он.
И у него стало испуганное лицо, острый седой хохол затрясся на
голове, усы повисли. Он вышел в переднюю, а я, помедлив, встал у стены,
подле двери, чтобы Ромашов, войдя, не сразу заметил меня.
Он мог выскочить на площадку, потому что Вышимирский в передней
сказал ему:
- Вас ждут.
Он быстро спросил:
- Кто?
И старик ответил:
- Какой-то Григорьев.
Но он не выскочил, хотя вполне мог успеть - я не торопился. Он стоял
в темном углу между платяным шкафом и стеною и вскрикнул, увидев меня, а
потом по-детски поднял и прижал к лицу кулаки. В наружной двери торчал
ключ, я повернул его, вынул и положил в карман. Вышимирский стоял где-то
между нами, я наткнулся на него и переставил, как куклу. Потом зачем-то
толкнул, и он механически упал в кресло.
- Ну, пойдем поговорим, - сказал я Ромашову.
Он молчал. В руках у него была кепка, он сунул ее в рот и прикусил,
зажав зубами. Я снова сказал:
- Ну!
И он бешено тряхнул головой.
- Не пойдешь?
Он крикнул:
- Нет!
Но это была последняя минута отчаяния, охватившего его, когда он
увидел меня. Я рванул его за руку, он выпрямился, и, когда мы вошли в
комнату, только один глаз немного косил, а лицо стало уже совершенно
другим, ровным, с неподвижным выражением.
- Жив, как видишь, - сказал я негромко.
- Да, вижу!
Теперь я мог рассмотреть его. Он был в легком сером костюме, на
лацкане желтая ленточка - знак тяжелого ранения, в то время как он был
контужен очень легко, под ленточкой - пуговица, светящаяся в темноте. Он
пополнел, и если бы не торчащие красные уши, которые, кажется, не хуже
этой пуговицы могли светить в темноте, никогда еще он не выглядел таким
представительным господином.
- Пистолет.
Я думал, что он начнет врать, что сдал пистолет, когда
демобилизовался. Но пистолет был именной, я получил его от командира полка
за бомбежку моста через Нарову. Сдавая пистолет, Ромашов выдал бы себя.
Вот почему он молча выдвинул ящик письменного стола и достал пистолет.
Пистолет был не заряжен.
- Документы.
Он молчал.
- Ну!
- Размокли, пропали, - поспешно сказал он. В Ленинграде бомбоубежище
затопило водой. Я был без сознания. Только фото Ч. сохранилось, я передал
его Кате. Я спас ее.
- В самом деле?
- Да, я спас ее. Поэтому я не боюсь. Все равно ты меня не убьешь.
- Посмотрим. Рассказывай все, скотина, - сказал я, взяв его за ворот
и сразу отпустив, потому что у него мягко подалось горло.
- Я отдал ей все, когда она умирала. Ах, ты мне не веришь! - с
отчаяньем закричал он, как-то подлезая под меня сбоку, чтобы заглянуть в
глаза. - Но ты поверишь мне, потому что я расскажу тебе все. Ты ничего не
знаешь. Я не люблю тебя.
- Неужели?
- Но за что мне любить тебя? Ты отнял у меня все, что было хорошего в
жизни. Я могу многое, очень многое, - сказал он надменно. - Мне всегда
везло, потому что кругом дураки. Я бы сделал карьеру. Но я плевал на
карьеру!
"Плевал на карьеру" - это было сказано слишком сильно. Насколько мне
было известно, Ромашов не только не плевал, а напротив, стремился сделать
карьеру, разбогатеть и т.д. И это вполне удалось ему, в особенности, если
вспомнить, что он всегда, еще в школе, был ужасным тупицей.
- Так слушай же, - сказал Ромашов, побледнев еще более, хотя это
было, кажется, уже невозможно. - Ты поверишь мне, потому что я скажу тебе
все. Экспедиция по розыскам капитана Татаринова - я провалил ее! Сперва я
помогал Кате, потому что был уверен, что ты поедешь один. Но она решила
ехать с тобой, и тогда я провалил экспедицию. Я написал заявление, очень
рискованное, - я бы сам полетел вверх тормашками, если бы мне не удалось
его подтвердить. Но мне удалось.
Стопочка бумаги лежала в сером кожаном бюваре с золотыми буквами
"М.Р.". Я потянул один лист, и Ромашов замер, вытаращив глаза и глядя
куда-то поверх моей головы. Казалось, он стремился заглянуть вперед, в
свое будущее, чтобы узнать, угадать, чем грозит ему это простое движение,
которым я потянул из бювара лист бумаги и положил его перед собой.
- Да, запиши, - сказал он, - этот человек, который остановил
экспедицию, был впоследствии сослан и умер. Но все равно, запиши, если для
тебя все это еще имеет значение.
- Ни малейшего, - ответил я хладнокровно.
- Я написал, что ты маньяк со своей идеей найти капитана Татаринова,
который где-то пропал двадцать лет назад, что ты всегда был маньяк, я знаю
тебя со школы. Но что за всем этим стоит другое, совершенно другое. Ты
женат на дочери капитана Татаринова, и этот шум вокруг его имени необходим
