на свою решительную, сильную внешность. Только что присоединившись к нам,
они достали воды и бережно роздали ее, по кружке на брата. Они принесли
откуда-то не бог весть что - лукошко калины, но как приятно было сосать
горьковатую ягоду, как она освежала!
Почему среди тысяч людей, прошедших передо мной в те дни, я
остановился на этих девушках, о которых даже ничего не знаю, кроме того,
что одну из них звали Катей?
Потому что... Но я снова забегаю вперед.
Я лежал у окна спиной к движенью. Уходящая местность открывалась
передо мной, и поэтому я увидел эти три танка, когда мы уже прошли мимо
них. Ничего особенного, средние танки! Открыв люки, танкисты смотрели на
нас. Они были без шлемов, и мы приняли их за своих. Потом люки закрылись,
и это была последняя минута, когда еще невозможно было предположить, что
по санитарному эшелону, в котором находилось, вероятно, не меньше тысячи
раненых, другие, здоровые люди могут стрелять из пушек.
Но именно это и произошло.
С железным скрежетом сдвинулись вагоны, меня подбросило, и я невольно
застонал, навалившись на раненую ногу. Какой-то парень, гремя костылями, с
ревом бросился вдоль вагона, его двинули, и он ткнулся в угол рядом со
мной. Я видел через окно, как первые раненые, выскочив из теплушек, бежали
и падали, потому что танки стреляли по ним шрапнелью.
Мой сосед Симаков смотрел рядом со мной в окно. У него было белое
лицо, когда, одновременно обернувшись, мы взглянули в глаза друг другу.
- Надо вылезать!
- Пожалуй, - сказал я. - Для этого нужны пустяки: ноги.
Но все же мы сползли кое-как с наших коек, и толпа раненых вынесла
нас на площадку.
Никогда не забуду чувства, с необычайной силой охватившего меня,
когда, преодолевая мучительную боль, я спустился с лесенки и лег под
вагон. Это было презрение и даже ненависть к себе, которые я испытал,
может быть, впервые в жизни. Странно раскинув руки, люди лежали вокруг
меня. Это были трупы. Другие бежали и падали с криком, а я сидел под
вагоном, беспомощный, томящийся от бешенства и боли.
Я вытащил пистолет - не для того, чтобы застрелиться, хотя среди
тысячи мыслей, сменивших одна другую, может быть, мелькнула и эта. Кто-то
крепко взял меня за кисть...
Это была одна из давешних девушек, именно та, посмуглее, которую
звали Катей. Я показал ей на Симакова, который лежал поодаль, прижавшись
щекой к земле Она мельком взглянула на него и покачала головой. Симаков
был убит.
- К черту, я никуда не пойду! - сказал я второй девушке, которая
вдруг появилась откуда-то, удивительно неторопливая среди грохота и
суматохи обстрела. - Оставьте меня! У меня есть пистолет, и живым они меня
не получат.
Но девушки схватили меня, и мы все втроем скатились под насыпь.
Ползущий, желтый, похожий на китайца Ромашов мелькнул где-то впереди в эту
минуту. Он полз по той же канаве, что и мы; мокрая глинистая канава
тянулась вдоль полотна, сразу за насыпью начиналось болото.
Девушкам было тяжело, я несколько раз просил оставить меня. Кажется,
Катя крикнула Ромашову, чтобы он подождал, помог, но он только оглянулся и
снова, не прижимаясь к земле, пополз на четвереньках, как обезьяна.
Так это было, только в тысячу раз медленнее, чем я рассказал.
Кое-как перебравшись через болото, мы залегли в маленькой осиновой
роще. Мы - то есть девушки, я, Ромашов и два бойца, присоединившиеся к нам
по дороге. Они были легко ранены, один в правую, другой в левую руку.
Глава седьмая
В ОСИНОВОЙ РОЩЕ
Я послал этих двух бойцов в разведку, и, вернувшись, они доложили,
что на разных направлениях стоит до сорока машин, причем откуда-то взялись
уже и походные кухни. Очевидно, танки, обстрелявшие наш эшелон,
принадлежали к большому десанту.
- Уйти, конечно, можно. Но, поскольку капитан не может самостоятельно
двигаться, лучше воспользоваться дрезиной.
Дрезину они нашли под насыпью у разъезда.
Помнится, именно в это время, когда мы стали обсуждать, можно ли
поднять дрезину и поставить ее на рельсы, Ромашов лег на спину и начал
стонать и жаловаться на сильные боли. Возможно, что у него действительно
начался припадок, потому что, когда девушки расстегнули его гимнастерку, у
него оказалась совершенно красной левая половина тела. Прежде я никогда не
слыхал о подобных контузиях. Так или иначе, но в таком состоянии он,
разумеется, не мог идти с бойцами к разъезду. Пошли девушки - все такие же
неторопливые, решительные, не спеша переговариваясь по-украински низкими,
красивыми голосами.
И мы с Ромашовым остались одни в маленькой мокрой осиновой роще.
Притворялся он или ему было действительно плохо? Пожалуй, не
притворялся. Несколько раз он дернулся, как припадочный, потом погудел и
затих. Я сказал:
- Ромашов!
Он молча лежал на спине с высоко поднятой грудью, и у него был
совершенно мертвый, белый нос. Я снова окликнул его, и он отозвался таким
слабым голосом, как будто уже побывал на том свете и теперь без всякого
удовольствия возвращается в эту рощицу, находящуюся в районе действий
немецкого десанта.
- Здорово схватило! - стараясь улыбнуться, пробормотал он.
Он поднял веки и с трудом привстал, машинально снимая с лица налипшие
листья осины.
Мне трудно рассказать о том, как прошел этот день, вероятно потому,
что, несмотря на всю сложность положения, он был довольно скучный, в
особенности по сравнению с тем, что произошло наутро. Мы ждали и ждали без
конца. Я лежал под разваленной поленницей на кучах прошлогодних листьев.
Ромашов сидел, как турок, поджав под себя ноги, и кто знает, о чем он
думал, полузакрыв птичьи глаза и положив руки на худые колени.
Роща была сырая, а тут еще недавно прошел дождь, и повсюду - на
ветках, на паутине, дрожащей от тяжести, - блестели и глухо падали крупные
капли. Таким образом, мы не страдали от жажды.
Раза два заглянуло к нам солнце. Сначала оно было справа от нас,
потом, описав полукруг, оказалось слева, - стало быть, прошло уже часа
три, как бойцы и девушки отправились налаживать дрезину.
Уходя, та, которую звали Катей, сунула мне под голову свой заплечный
мешок. Очевидно, в мешке были сухари - что-то хрустнуло, когда я кулаком
подбил мешок повыше. Ромашов стал ныть, что он умирает от голода, но я
прикрикнул на него, и он замолчал.
- Они не вернутся, - через минуту нервно сказал он. - Они бросили
нас.
Он оправился от своей дурноты и уже разгуливал, рискуя выдать нас,
потому что рощица была редкая, а до полотна открывалась пустынная
местность.
- Это ты виноват, - снова сказал он, вернувшись и садясь на корточки
подле меня. - Ты отправил их всех. Нужно было, чтобы одна осталась.
- В залог?
- Да, в залог. А теперь пиши пропало! Так они и вернутся за нами! Это
ручная дрезина, она вообще может взять только четырех человек.
Вероятно, у меня было плохое настроение, потому что я вытащил
пистолет и сказал Ромашову, что убью его, если он не перестанет ныть. Он
замолчал. Морда у него искривилась, и он, кажется, с трудом удержался,
чтобы не заплакать.
Вообще говоря, плохо было дело! Уже первые сумерки, крадучись, стали
пробираться в рощу, а девушки не возвращались. Разумеется, я и мысли не
допускал, что они могли уехать на дрезине без нас, как это подло
предполагал Ромашов. Пока лучше было не думать, что они не вернутся.
Лежа на спине, я смотрел в небо, которое все темнело и уходило от
меня среди трепещущих жидких осин. Я не думал о Кате, но что-то нежное и
сдержанное прошло в душе, и я почувствовал: "Катя". Это был уже сон, и
если бы не Катя, я прогнал бы его, потому что нельзя было спать, я это
чувствовал, но еще не знал - почему. Испания представилась мне или мое
письмо из Испании, - что-то очень молодое, перепутанное, не бои, а
крошечные фруктовые садики под Валенсией, в которых старухи, узнав, что мы
русские, не знали, куда нас посадить и что с нами делать. "Так что
все-таки помни, так я писал Кате, хотя чувствовал, что она рядом со мной,
- ты свободна, никаких обязательств".
Мне было страшно расстаться с этим сном, хотя и холодно было
промокшей ноге, хотя далеко сползла с плеча и подмялась шинель. Я держал
Катю за руки, я не отпускал этот сон, но уже случилось что-то страшное, и
нужно было заставить себя проснуться.
Я открыл глаза. Освещенный первыми лучами солнца, туман лениво бродил
между деревьями. У меня было мокрое лицо, мокрые руки. Ромашов сидел
поодаль в прежней сонно-равнодушной позе. Все, кажется, было, как прежде,
но все было уже совершенно другим.
Он не смотрел на меня. Потом посмотрел - искоса, очень быстро, и я
сразу понял, почему мне так неудобно лежать. Он вытащил из-под моей головы
мешок с сухарями. Кроме того, он вытащил флягу с водкой и пистолет.
Кровь бросилась мне в лицо. Он вытащил пистолет!
- Сейчас же верни оружие, болван! - сказал я спокойно.
Он промолчал.
- Ну!
- Ты все равно умрешь, - сказал он торопливо. - Тебе не нужно оружия.
- Умру я или нет, это уж мое дело. Но ты мне верни пистолет, если не
хочешь попасть под полевой суд. Понятно?
Он стал коротко, быстро дышать.
- Какой там полевой суд! Мы одни, и никто ничего не узнает. В
сущности, тебя уже давно нет. О том, что ты еще жив, ничего неизвестно.
Теперь он в упор смотрел на меня, и у него были очень странные глаза
- какие-то торжественные, широко открытые. Может быть, он помешался?
- Знаешь что? Глотни-ка из фляги, - сказал я спокойно, - и приди в
себя. А уж потом мы решим - жив я или умер.
Но Ромашов не слушал меня.
- Я остался, чтобы сказать, что ты мешал мне всегда и везде. Каждый
день, каждый час! Ты мне надоел смертельно, безумно! Ты мне надоел тысячу
лет!
Безусловно, он не был вполне нормален в эту минуту. Последняя фраза
"надоел тысячу лет" убедила меня.
- Но теперь все кончено, навсегда! - в каком-то самозабвении
продолжал Ромашов. - Все равно ты умер бы, у тебя гангрена. Теперь ты
умрешь скорее, сейчас, вот и все.
- Допустим! - Между нами было не больше трех шагов, и, если удачно
бросить костыль, возможно, я мог бы оглушить его. Но я еще говорил
спокойно. - Но за чем же ты взял планшет? Там мои документы.
- Зачем? Чтобы тебя нашли просто так. Кто? Неизвестно. (Он пропускал
слова.) Мало ли валяется, чей-то труп. Ты будешь трупом, - сказал он
надменно, - и никто не узнает, что я убил тебя.
Теперь эта сцена представляется мне почти фантастической. Но я не
изменил и не прибавил ни слова.
Глава восьмая
НИКТО НЕ УЗНАЕТ
Мальчиком я был очень вспыльчив и прекрасно помню то опасное чувство
наслаждения, когда я давал себе полную волю. Именно с этим чувством, от
которого уже начинала немного кружиться голова, я слушал Ромашова. Нужно
было приказать себе стать совершенно спокойным, и я приказал, а потом
незаметно отвел руку за спину и положил ее на костыль.
- Имей в виду, что я успел написать в часть, - сказал я ровным
голосом, который удался мне сразу. - Так что на эту заметку ты
рассчитываешь напрасно.
- А эшелон?
С тупым торжеством он взглянул на меня. Он хотел сказать, что после
обстрела ВСП нет ничего легче, как объяснить мое исчезновение. В эту
минуту я понял, что он очень давно, может быть со школьных лет, желал моей
смерти.
- Допустим. Но, как ни странно, ты ничего не выиграешь на этом, -
