знаю, как получилось, что в этой теплушке я не был ни разу. Он лежал вниз
лицом, ноги забинтованы, но так небрежно, неумело. Девушки подсели к нему,
окликнули...
Ромашов замолчал.
- Что же вы не пьете, Катя? - немного охрипнувшим голосом спросил он.
- Все я один. Напьюсь, что станете делать?
- Прогоню. Досказывайте вашу историю.
Он выпил залпом, прошелся, сел, Я тоже пригубила. Мало ли летчиков на
свете!
Глава двенадцатая
ВЕРЮ
Вот эта история, как ее рассказал Ромашов.
Саня был ранен в лицо и ноги, рваная рана на лице уже подживала. Он
не сказал, при каких обстоятельствах был ранен, - об этом Ромашов узнал
совершенно случайно из многотиражки "Красные соколы", где была помещена
заметка о Сане. Он вез мне этот номер газеты и, без сомнения, довез бы,
если бы не глупая история, когда он чуть не утонул в подвале, спасая
детей. Но это не имеет значения - он помнит заметку наизусть:
"Возвращаясь с боевого задания, самолет, ведомый капитаном
Григорьевым, был настигнут четырьмя истребителями противника. В неравной
схватке Григорьев сбил один истребитель, остальные ушли, не принимая боя.
Машина была повреждена, но Григорьев продолжал полет. Недалеко от линии
фронта он был вновь атакован, на этот раз двумя "юнкерсами". На объятой
пламенем машине Григорьев успешно протаранил "юнкерс". Летчики энской
части всегда будут хранить память о сталинских соколах - коммунистах
капитане Григорьеве, штурмане Лури, стрелке-радисте Карпенко и воздушном
стрелке Ершове, до последней минуты своей жизни боровшихся за отчизну".
Может быть, текст неточен, слова стоят в другом порядке, но за
содержание заметки Ромашов ручался головой. Он держал этот номер в
планшете, вместе с другими бумагами, очень важными, планшет попал в воду,
газета превратилась в мокрый комочек, и, когда он ее просушил, как раз той
полосы, на которой была напечатана заметка, не оказалось. Но и это не
имеет значения.
Итак, Саню считали погибшим, но он не погиб, он был только ранен в
лицо и в ноги. В лицо легко, а в ноги, очевидно, серьезно - во всяком
случае, сам передвигаться не мог.
"Как он попал в эшелон?" - "Не знаю, - сказал Ромашов, - мы не
говорили об этом". - "Почему?" - "Потому что через час после нашей встречи
в двадцати километрах от Христиновки эшелон расстреляли немецкие танки".
Он так и сказал: "расстрляли".
Это было неожиданно - наткнуться на немецкие танки в нашем тылу.
Эшелон остановился - с первого выстрела был подбит паровоз. Раненые стали
прыгать под насыпь, разбежались, и немцы через эшелон стали стрелять по
ним шрапнелью.
Прежде всего, Ромашов бросился к Сане. Нелегко было под огнем
вытащить его из теплушки, но Ромашов вытащил, и они спрятались за колеса.
Тяжело раненные кричали в вагонах: "Братцы, помогите!", а немцы все били,
уже близко, по соседним вагонам. Больше нельзя было лежать за колесами, и
Саня сказал: "Беги, у меня есть пистолет, и они меня не получат". Но
Ромашов не оставил его, поволок в сторону, канавой, по колено в грязи,
хотя Саня бил его по рукам и ругался. Потом один лейтенант с обожженным
лицом помог Ромашову перетащить его через болото, и они остались вдвоем в
маленькой мокрой осиновой роще.
Это было страшно, потому что большой немецкий десант захватил
ближайшую станцию, вокруг шли бои, и немцы в любую минуту могли появиться
в этой рощице, которая на открытой местности была единственным удобным для
обороны местом. Необходимо было, не теряя времени, двигаться дальше. Но у
Сани открылась рана на лице, температура поднялась, он все говорил
Ромашову: "Брось меня, пропадешь!" А один раз сказал: "Я думал, что в моем
положении придется тебя опасаться". Когда он опускал ноги, у него
появлялась мучительная боль - кровь приливала к ранам. Ромашов сделал ему
костыль: расщепил сук, сверху привязал шлем, и получился костыль. Но Саня
все равно не мог идти, и тогда Ромашов пошел один, но не вперед, а назад,
к эшелону, - он надеялся отыскать давешних девушек из Станислава. До
эшелона он не дошел - за болотом по нему открыли огонь. Он вернулся.
- Я вернулся через час или немного больше, - сказал Ромашов, - и не
нашел его. Роща была маленькая, и я пересек ее вдоль и поперек. Я боялся
кричать, но все же крикнул несколько раз - никакого ответа. Я искал его
всю ночь, наконец, свалился, уснул, а утром нашел то место, где мы
расстались: мох был сорван, примят, самодельный костыль стоял под
осиной...
Потом Ромашов попал в окружение, но пробился к своим с отрядом
моряков из Днепровской флотилии. Больше он ничего не слышал о Сане...
Тысячу раз представлялось мне, как я узнаю об этом. Вот приходит
письмо, обыкновенное, только без марки, я открываю письмо - и все
перестает существовать, я падаю без слова. Вот приходит Варя, которую я
столько раз утешала, и начинает говорить о нем - сперва осторожно,
издалека, потом: "Если бы он погиб, что ты стала бы делать?" И я отвечаю:
"Не пережила бы". Вот в военкомате я стою среди других женщин, мы смотрим
друг на друга, и у всех одна мысль: "Которой сегодня скажут - убит?" Все
передумала я, только одно не приходило мне в голову: что об этом расскажет
мне Ромашов.
Конечно, все это была ерунда, которую он сочинил или прочитал в
журнале. Вернее всего, сочинил, потому что характерный для него расчет был
виден в каждом слове. Но как несправедливо, как тяжко было, что на меня за
что-то свалилась эта неясная, тупая игра! Как я не заслужила, чтобы этот
человек явился в Ленинград, где и без него было так трудно, - явился,
чтобы подло обмануть меня!
- Миша, - сказала я очень спокойно. - Вы написали мне: "Счастье мое и
жизнь". Это правда?
Он молча смотрел на меня. Он был бледен, а уши - красные, и теперь,
когда я спросила: "Это правда?", они стали еще краснее.
- Тогда зачем же вы придумали так мучить меня? Я должна сознаться,
что иногда немного жалела вас. Этого не бывает, чтобы женщина хоть раз в
жизни не пожалела того, кто любит ее так долго. Но как же вы не понимаете,
тупой человек, что если бы, не дай бог, Саня погиб, я стала бы вас
ненавидеть? Вы должны сознаться, что все это ложь, Миша. И попросить у
меня прощенья, потому что иначе я действительно прогоню вас, как негодяя.
Когда это было - то, что вы рассказывали?
- В сентябре.
- Вот видите - в сентябре. А я получила письмо от десятого октября, в
котором Саня пишет, что жив и здоров и может быть, прилетит на денек в
Ленинград, если позволит начальство. Ну-ка, что вы на это скажете, Миша?
Не знаю, откуда взялись у меня силы, чтобы солгать в такую минуту! Не
получала я никакого письма от десятого октября. Уже три месяца, как не
было ни слова от Сани.
Ромашов усмехнулся.
- Это очень хорошо, что вы не поверили мне, - сказал он. - Я боялся
другого. Пусть так, все к лучшему.
- Значит, все это - ложь?
- Да, - сказал Ромашов, - это ложь.
Он должен был убеждать меня, доказывать, сердиться, он должен был, -
как тогда на Собачьей Площадке, - стоять передо мной с дрожащими губами.
Но он сказал равнодушно:
- Да, это ложь.
И у меня забилось, упало, опустело сердце.
Должно быть, он почувствовал это. Он подошел и взял меня за руку -
смело, свободно. Я вырвала руку.
- Если бы я хотел обмануть вас, я просто показал бы вам газету, в
которой черным по белому напечатано, что Саня погиб. А я рассказал вам то,
чего не знает никто на свете. И это смешно, - сказал он надменно, - что я
сделал это будто бы из низких личных побуждений. Или я думал, что подобное
известие может расположить вас ко мне? Но это - правда, которую я не смел
скрыть от вас.
По-прежнему я сидела ровно, неподвижно, но все вокруг стало медленно
уходить от меня: Сашин стол с кисточками в высоком бокале и этот рыжий
военный у стола, фамилию которого я забыла. Я молчала, и мне не нужно было
ничего, но этот военный почему-то поспешно ушел и вернулся с маленькой
седой, изящной женщиной, которая схватилась за голову, увидев меня, и
сказала:
- Катя, боже мой! Дайте воды, воды! Да что же с вами, Катя?
Глава тринадцатая
НАДЕЖДА
- Варенька, что со мной? Я больна?
- Ничуть не больна - здорова.
Она махнула рукой, и, осторожно скрипя сапогами, кто-то вышел и
сказал негромко.
- Очнулась.
- Кто это?
- Да все тот же - рыжий твой, - с досадой сказала Варя.
Я помолчала.
- Варенька, ты знаешь?
- Боже мой, да еще ничего не случилось. Ну, ранен, эка штука!
Голубчик ты мой, - она прижалась ко мне, обняла. - Да разве можно так? Что
же мне-то тогда - умереть? И ведь какая внешность обманчивая! Я бы о тебе
ничего подобного никогда не сказала. Или прежде очень измучилась? Или он
сказал неосторожно?
- Нет, осторожно. Это пройдет.
- Ну, конечно, пройдет. Уже прошло. Кофе хочешь?
Я опять помолчала.
- Варенька!
- Что, голубчик?
- Я надеюсь.
- Ну, конечно, еще бы не так! И нужно надеяться! Я тебе говорю - вот
запомни мои слова - никуда не денется, вернется твой Саня.
Газету "Красные соколы", в которой была напечатана заметка о Сане,
очень трудно было достать в Ленинграде. Сперва я старалась достать, даже
узнала у одного военного корреспондента, в какой части выходит эта газета.
Потом перестала, когда Петя написал мне, что он читал заметку своими
глазами: "Я думаю и думаю о вас, дорогая Катя. Саня погиб мужественно,
великолепно! Для меня он был самым близким человеком на свете, с детских
лет милым и любимым братом. Всегда у него что-то звенело в душе, и легче
становилось жить, как, бывало, прислушаешься к этому молодому звону. Это
было наше детство, наша мечта, наша клятва, которую он помнил всю жизнь.
Как бы мне хотелось увидать вас, разделить ваше горе!"
В ответ я подробно изложила рассказ Ромашова и прибавила, что не
теряю надежды...
Все реже я возвращалась домой. Я кончила курсы РОКК и стала работать
в госпитале уже не "общественницей", а профессиональной сестрой. И голод
долго не мешал мне, куда дольше, чем, например, Варе, которая на вид была
гораздо крепче, чем я. Для меня было легче, что горе свалилось на меня в
такие тяжелые дни в Ленинграде, где можно было попасть под артиллерийский
снаряд, лежа в своей постели, где улицы были занесены первым снегом, а
окна стояли открытыми, потому что многие ленинградцы, когда еще было
тепло, перешли на казарменное положение и уже не вернулись домой.
Легче потому, что, сопротивляясь всему, что принесла блокада, я
невольно сопротивлялась и собственному горю. И Ромашов, как ни странно,
понимал меня. Недаром он совершенно перестал уговаривать меня уехать из
Ленинграда...
Он повторил свой рассказ, и я узнала много новых подробностей, о
которых в первый раз он не упомянул ни слова. Когда Ромашов с лейтенантом
тащили Саню через болото, они сложили руки крестом, и он обнял их руками
за шеи. Одну из девушек звали Катей, и Саня ужасно обрадовался и потом
только и звал ее: "Катя, Катя!" Когда Саня сказал: "А я думал, что мне
придется тебя опасаться", Ромашов только засмеялся в ответ, и это
действительно было смешно - каждую минуту в рощице могли появиться немцы.
Это была правда, зачем ему лгать? Ведь если бы он захотел обмануть
меня, он просто показал бы газету, в которой черным по белому напечатано,
что Саня погиб. Так он сказал - и это тоже было правдой. "Но ведь это
