Павлыч сказал, что ты приедешь. Здесь надо помыть, да? - нерешительно
спросил он.
Я засмеялась. Он сел на кровать и тоже стал смеяться.
- Честное слово, некогда. Я ведь здесь почти не живу - все время на
фронте. А зимой тут было очень прилично. Зимой я взял зверей к себе,
потому что в институте был дьявольский холод.
Разумеется, он взял не всех зверей, а только ценные экземпляры, и это
была превосходная мысль, хотя бы потому, что какая-то редкая заморская
крыса, которая до сих пор решительно отказывалась иметь детей, у Вали
родила - так подействовала на нее семейная обстановка. Мебель Валя сжег, и
это тоже было только к лучшему, потому что Кира, без сомнения, очень
огорчилась бы, увидев, во что превратили ее "ценные экземпляры".
- Но из необходимой мебели я стопил только кухонный стол, -
озабоченно сказал Валя, - так что главное все-таки осталось. Вот стулья,
тумбочка, которую Кира очень любила, портьеры и тик далее.
Весной звери вернулись в институт, а Валя получил звание капитана и
стал работать в Военно-санитарном управлении. Я спросила, кому он нужен на
фронте со своими грызунами, и он сказал очень серьезно:
- А вот это уже военная тайна.
В общем, все было превосходно. Плохо только, что зимой он "пережег
проклятый лимит" и свет выключили - просто пришли и перерезали провод. Но,
в конце концов, день сейчас длинный, а по ночам Валя работает при
спиртовой лампочке - великолепная штука!
- А воду согреть на этой лампочке можно?
Валя растерянно посмотрел на меня.
- Боже мой, что я за болван! - закричал он. - Ты с дороги, а я даже
не предложил тебе чаю.
- Нет, мне нужно много воды, - сказала я, - очень много. У тебя ведро
найдется?
Он только ахнул и жалобно завыл, когда, разувшись и подоткнув юбку, я
с мокрой тряпкой в руке принялась наводить порядок.
Сандаля пальцами нос, он с изумлением смотрел, как я выгребаю из-под
кровати картофельную шелуху, как сдираю с окон грязную бумагу, как растет
на полу гора заплесневелого хлеба.
Вот так-то, босиком, в подоткнутой юбке, я стояла на столе и
наматывала на швабру мокрую тряпку, чтобы смести со стен паутину, когда
кто-то постучал и Валя побежал в переднюю, прихватив ведро с грязной
водой.
Я слышала, как он шепотом сказал кому-то: "Ничего, хорошо держится!
Молодец, превосходно!" И больше уже ничего не было слышно.
Длинная фигура мелькнула мимо открытых дверей. Кто-то снял шляпу,
поставил палку, вынул гребешок и расчесал перед зеркалом седые усы. Кто-то
вошел, остановился и уставился на меня с удивлением.
- Иван Павлыч, дорогой!
Он знал, что я должна приехать, - мы переписывались, и не было ничего
неожиданного в том, что он нашел меня у Вали; но как будто только во сне
могла я увидеть эту встречу, так мы бросились в объятия друг друга. Я не
сдержалась, заплакала, и он тоже всхлипнул и полез в карман за платком.
- Что же не ко мне? - сердито спросил он и стал долго вытирать глаза,
усы.
- Иван Павлыч, сегодня собиралась заехать!
Я одевалась за открытой дверцей шкафа, и мы говорили, говорили без
конца, о том, как я летела, как была больна, о ленинградской блокаде, о
нашем наступлении под Москвой... Теперь стало видно, как постарел Иван
Павлыч, как покрылся морщинами его высокий лоб и на щеках появилась
неровная, старческая краснота. Но он был еще статен, изящен.
В последний раз мы виделись в сороковом году. Но, боже мой, как давно
это было! Вдруг, соскучившись по старику, мы нагрянули к нему с тортом и
французским вином на Садово-Триумфальную, в его одинокую, холостую
квартиру. Как он был доволен, как смаковал вино, как они с Саней хохотали,
вспоминая Гришу Фабера и трагедию "Настал час", в которой Гриша играл
главную роль приемыша-еврея! До поздней ночи сидели мы у камина. То был
другой мир, другое время!
- Постарел, да? - спросил он, заметив, что я все смотрю на него.
- Мы все постарели, Иван Павлыч, милый. А я?
Он помолчал. Потом сказал грустно:
- А ты, Катя, стала похожа на мать...
Был уже вечер. Валя зажег свою лампочку, но мы сразу же погасили ее -
приятно было сидеть без затемнения у открытого окна, при мягком, падавшем
из переулка вечернем свете. Там, в переулке, была легкая, прозрачная
темнота, а у Вали - комнатная, совсем другая. Незаметно смеркалось, и уже
не Ивана Павловича я видела, а только его седые усы, и не Валю, а только
его очки, поблескивающие при каком-то повороте. Это было мгновение тишины,
когда с удивительной силой я почувствовала себя среди настоящих, верных,
на всю жизнь друзей. "Может быть, самое тяжелое уже позади, - сказала я
себе, - раз так случилось, что эти люди, которые так любят меня, - раз они
будут теперь вместе со мной, чтобы все в жизни стало легче и лучше? Раз
такая тишина и так смутно видны в темноте эти добрые седые усы?"
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ,
(рассказанная Саней Григорьевым)
БОРОТЬСЯ И ИСКАТЬ
Глава первая
УТРО
Катя сидела на балконе у Нины Капитоновны; сквозь сон я слышал их
негромкие, чтобы не разбудить меня, голоса. Вчерашний вечер живо
представился мне.
Ради приезда Нины Капитоновны впервые был вынесен в садик обеденный
стол, мы долго ждали ее, и, наконец, она явилась, торжественная, строгая,
в новом платье с буфами образца 1908 года и в ботинках с пуговицами и
длиннейшими носами.
Как чудно рассказала она об экономке Николая Антоныча, которая
поставила на плиту свои грязные туфли! Как представляла в лицах поездку в
собственной машине на новую квартиру - Николай Антоныч получил новую
квартиру на улице Горького, в четыре комнаты, с газом и паровым
отоплением! Она сказала голосом Николая Антоныча: "Выбирайте любую, Нина
Капитоновна", и ответила своим голосом, с гордым выражением: "Мне,
спасибо, Николай Антоныч, о зеленой декорации думать пора, а чужого от
чужого не надо".
И я представил себе, как в Москве, в превосходной новой квартире,
пользуясь светом, воздухом, газом и паровым отоплением, сидит старый
человек и пишет все наоборот - то есть все белое называет черным, а все
черное - белым.
Пора было вставать, четверть седьмого, но это было так приятно -
лежать на спине с закрытыми глазами и слушать, как Катя ходит по
старенькой дачке и сухие половицы осторожно скрипят у нее под ногами. Вот
она постояла у моей двери - наверно, послушала, сплю ли я, и подумала, что
жалко будить. Вот пошла на кухню и сказала "научной няне", что, может
быть, сегодня не стоит идти на базар, потому что все равно с десятичасовым
я уеду.
Жена! Мы так часто разлучались, и я так привык представлять ее в
воображении, что представил и сейчас, хотя она была рядом: в полосатом
шелковом халатике и причесанную, или, вернее, непричесанную, именно так,
как мне понравилось в то утро, когда я впервые увидел ее с этой небрежной,
наскоро заколотой косой. Мы так часто разлучались, что каждый раз у нас
все как бы начинялось сначала.
Половина седьмого. Она вошла на цыпочках и поцеловала меня.
- Ты сто лет спишь. Купаться пойдем?
- А хорошо?
Это я спросил о погоде.
- Очень.
- Тогда пойдем.
- На речку?
Речка была совсем близко, под косогором. Но мы любили купаться на
озере и пошли на озеро, хотя времени было маловато.
Мало сказать, что погода была хороша, - за все лето не было такого
прекрасного утра! Солнце как будто торопилось как можно скорее сделать все
сияющим, великолепным. Там, на озере, оно уже сделало все великолепным и
теперь, царственно раскинувшись, наступало на нас, и белый ночной парок
поспешно испуганно таял, запутавшись в лесу среди маленьких елей. Только
одна осина осталась от мостков через Коровий ручей, которые мы с Петей
смастерили в прошлое воскресенье; я перемахнул по этой осине, а Катя пошла
вброд, и, боже мой, как я запомнил ее в эту минуту! Она шла, придерживая
халатик, осторожно и с наслаждением пробуя ногою песчаное дно; полотенце
скользнуло с плеча, и она ловко поймала его над самой водой.
Мы поднялись наверх, к старинному шведскому кладбищу, обогнули его -
вот и озеро. Вдоль низкого, осененного ракитами берега голый, синий от
холода мальчик тянул сетку - ловил раков, чудак! Кто же в восьмом часу
ловит раков?!
Катя стала смеяться, когда я вытащил его из воды вместе с сеткой и
прочел небольшую лекцию о ловле раков, в частности голубых, которые идут
исключительно на гнилое мясо. Здесь вообще была мелочь, - в Энске вот были
раки!
Песок чуть дымился в тех местах, где солнце успело согреть его сквозь
ветки ракиты. Здесь, под ракитами, была тень, а солнце - там, на озере, от
берега несколько метров, и, как всегда, мы с Катей поплыли к солнцу и
стали "загорать" в воде с закинутыми под голову руками...
Почему я вновь начинаю свой рассказ именно с этого утра, которое
ничем, кажется, не отличалось от любого другого воскресного утра? Потому
что такою ушла от меня прежняя жизнь, а на смену ей мгновенно возникла и
по-своему распорядилась и мною, и Катей, и всеми нашими мыслями, чувствами
и впечатлениями совсем другая...
Эта другая жизнь была война, и, быть может, я не стал бы писать о ней
именно потому, что это была совсем другая жизнь, если бы то, что произошло
со мной на войне, не переплелось самым удивительным образом с историей
капитана Татаринова и "Св. Марии".
Глава вторая
ОН
Со странным чувством невозможности передать то, что я вижу,
вглядываюсь я в отрывочные картины первых дней и недель войны. Я вижу
большую, темную комнату крестьянской избы, стол, тускло освещенный
огарком, завешенные плащ-палаткою окна. Дверь открывается, человек в
расстегнутом кителе входит, шарит в печи, жадно ест. Это - Гриша Трофимов.
Другой встает с койки и садится к столу рядом с ним. Это - Лури. И я слышу
тихий разговор, от которого сердце начинает биться сильно и редко.
- На Ладоге был?
Ест и молча кивает Гриша.
- Ну, и что?
- То самое.
- А на Званке?
Ест. Молчит. Был на Званке.
И смотрят друг другу в лицо ленинградцы. Это первая ночь
ленинградской блокады.
Я вижу вымпел с запиской, летящей через борт моего самолета, - так мы
спасали людей, которые были уверены, что они находятся в окружении, и
ошибались.
Я вижу первую могилу, которую мы украсили железными цветами из
стабилизаторов и снарядов и над которой проносились как можно ниже,
возвращаясь домой после боевых полетов.
И снова озеро встает передо мной - то самое озеро, в сонной утренней
рамке которого последним виденьем явилась прежняя жизнь. Теперь оно
сумрачно, хмуро. Тускло блестит, точно налитая вровень с берегами, вода,
сизый дым ползет по ее туманному зеркалу. Это горит подожженный немцами
лес.
Вечерами мы выходим из подземного блиндажа на склоне горы. Катера
стоят под ракитами, мы мчимся среди брызг, плеска и пены по темной воде.
Из стены леса, как огромные морские птицы, выплывают навстречу нам
самолеты. Это - озеро Л., наша третья и четвертая база!
Я вижу многое. Но все, что я вижу, как бы проходит передо мной на
фоне карты, которая каждый день открывается под крыльями моего самолета, -
карты с ломающимися линиями фронта, с разливающейся все шире черной волной
германского наступления.
Каждый день в часть прибывали новые летчики, все больше из ГВФ, - с
