углу Старо-Невского, чтобы взяться удобнее. Иван Иваныч прошел вперед.
Широкий подъезд был совершенно пуст - это показалось мне странным.
"Наверно, теперь садятся с Лиговки", - подумала я.
Удивительно, как запомнилась мне эта минута: площадь Восстания,
залитая солнцем, длинный доктор в морской шинели, поднимающийся по
ступеням, тень, которая сломилась на ступенях, поднималась за ним,
тревожная пустота у главного входа...
Дверь была закрыта. Доктор постучал. Полная женщина в железнодорожной
фуражке выглянула и сказала ему не знаю что, два слова. Он постоял, потом
медленно вернулся ко мне. У него было строгое лицо.
- Ну-ка, давайте сюда мешок, Катя, - сказал он, - и - айда домой.
Последняя дорога перерезана. Поезда больше не ходят...
Доктор улетел через несколько дней.
Глава девятая
ОТСТУПЛЕНИЕ
Шофер в первый раз вел машину на этот участок фронта, и несколько раз
мы останавливались у развилки дорог, чтобы посмотреть на карту. Мы ехали
уже больше часу, и я удивлялась, что немцы все-таки еще далеко от
Ленинграда. Но здесь был самый отдаленный участок - за Ораниенбаумом через
Гостилицы, по направлению к Копорью. Моряки держали эти места под огнем
дальнобойных судовых батарей.
Мы ехали в дивизию народного ополчения, и дорогой я стала надеяться,
что увижу Петю, потому что он служил именно в этой дивизии, и я даже знала
фамилию комиссара полка.
...Уже волокли тягачи навстречу нам подбитые пушки. Легко раненные по
двое, по трое брели по открытой, среди полей, пыльной дороге. Где-то
впереди дорога простреливалась, об этом мне сказала коротенькая, крепкая,
с детскими щечками санитарка Паня. Косички у нее были заплетены вокруг
головы, и каждый раз, когда машину подбрасывало на выбоинах, она не могла
удержаться от смеха.
Мы проскочили место, которое простреливалось, хотя что-то раза два
рванулось за нами, и, приоткрыв заднюю дверь, я увидела на дороге
опускающееся облачко пыли. На полном ходу мы влетели в деревню, шофер
затормозил, и пока он ругался, рассматривая надорванное крыло, мы с Паней
пошли искать командира медсанбата.
Деревня была самая обыкновенная, и все вокруг самое обыкновенное:
свежие плетни из ракиты, кое-где пустившие ростки, кирпичные очаги во
дворах, амбары с оторванными, повисшими на одной петле дверями, за
которыми чувствовалась прохладная темнота и пахло молодым сеном. Здесь
стоял штаб дивизии, а передовая была отсюда за два-три километра, "вон
там, где лесочек", сказала мне сандружинница в штанах, с большим наганом
на ремне, указав в ту сторону, где луга переходили в жидкий перелесок, а
за ним, сияя под солнцем, стояла березовая роща.
Раненых приказано было везти, когда начнет смеркаться, поближе к
ночи, и только что выдавалась свободная минута, как я начинала искать
Петю. Я спрашивала раненых, сандружинниц, связного комиссара дивизии, о
котором мне сказали, что он знает всех командиров. Комиссар Петиного
полка, тот самый, фамилию которого я знала, накануне был убит - об этом
мне сообщили в политотделе.
- Скорняков тоже убит, - сказал мне огромный, плотный человек с двумя
шпалами инструктора политотдела.
Должно быть, я побледнела, потому что он перестал есть суп - я
застала его за обедом - и, оглянувшись, строгим, рычащим голосом спросил
командира, лежащего под шинелью на лавке:
- Рубен, Скорняков убит?
Командир под шинелью сказал, что убит.
- Сковородников, - не своим голосом поправила я. - Почему Скорняков?
Младший лейтенант Сковородников!
- Сковородников? Такого не знаю. Обедали?
- Да, спасибо.
У меня ноги еще дрожали, когда я вышла из политотдела...
Самолет кружил над деревней, сандружинницы шли задними дворами, и
слышно было, как они кричали: "Маруся, воздух!" Снаряды все чаще ложились
вдоль улицы и теперь стало ясно, что немцы бьют не по батареям, а по самой
деревне. Наши отходили - в одну минуту деревня наполнилась людьми в
грязных, красных от глины шинелях и так же быстро опустела. Худенький
горбоносый юноша со сжатыми губами, с разлетающимися бровями забежал в
медсанбат, попросил напиться. Паня подала ему - и с такой сильной, чистой
нежностью, какой я не испытала ни к кому на свете, я смотрела, как он
пьет, как ходит вверх и вниз его худой кадык, как со злобой косятся его
глаза на дорогу, по которой еще отходили наши.
Мы выехали в девятом часу, и весь медсанбат снялся вместе с нами.
Березовая роща, которая еще так недавно была легкой, сияющей, спокойной,
теперь горела, и ветер гнал прямо на нас темные, шаткие столбы дыма. Это
было кстати: мы без труда проскочили ту часть дороги, которая
простреливалась, - на выезде из деревни. Теперь не так трясло - машина
была полна, но каждый раз, когда она ныряла в рытвину, раздавался стон, и
мы с Паней совсем замотались, следя, чтобы кто-нибудь из раненых не
ударился головой о раму.
Это было 8 сентября - день, когда, готовясь к решительному штурму,
немцы впервые начали серьезно бомбить Ленинград. Мрачное зарево пожара
летело навстречу машине. Мы выехали на Международный, и стало казаться,
что весь город охвачен огнем. Говор послышался среди раненых, и в красных
отблесках, искоса забегавших в автобус, я увидела, что один из них,
плечистый моряк с забинтованной головой, рвет на себе тельняшку и плачет.
Глава десятая
А ЖИЗНЬ ИДЕТ
Деревянные щиты перед окнами магазинов уже поста - рели,
потрескались, облупились; в садах и парках давно заросли травой: щели и
траншеи; в квартирах с утра был полумрак, потому что тревога объявлялась
по многу раз в день и не имело смысла все время открывать и закрывать
ставни. "Окопы", на которые я ездила в июле, давно превратились в сильные
укрепления с дзотами, стальные каркасы для которых отливались на заводах.
Кажется, никогда в жизни я столько не работала, как этой осенью в
Ленинграде. Я училась на курсах РОКК ездила на фронт и даже получила
благодарность в приказе за то, что под сильным огнем вывезла раненых с
линии фронта.
А писем все не было - все чаще приходилось мне вынимать из сумки
белого медвежонка. Писем не было - напрасно искала я Саню среди летчиков,
награжденных за полеты в Берлин, Кенигсберг, Плоешти.
Но я работала, "набирая скорость", как на сумасшедшем поезде, который
мчится вперед, не разбирая сигнальных огней, - только свистит и бросается
в сторону ветер осенней ночи!
И вот пришел день, когда поезд промчался мимо, а я одна осталась
лежать под насыпью, одинокая, разбитая, умирающая от горя.
Еще в детстве мне почему-то было стыдно рассказывать сны. Как будто я
сама доверяла себе заветную тайну, а потом сама же раскрывала ее,
рассказывая то, что было известно мне одной в целом свете. Но этот сон я
все-таки должна рассказать.
Я уснула в госпитале после дежурства, на десять минут, и мне
приснилось, что я сижу у окна и занимаюсь испанским. Так и было, когда мы
жили в Крыму: Саня сердится, что я забросила языки, и я стала снова
заниматься испанским. Но разве Крым за окном? Словно в раю, клонится вниз
тяжелая ветка сливы с матовыми синими плодами, прозрачные желтые персики
светятся, тают на солнце, и всюду - цветы, и цветы: табак, левкои, розы.
Тишина - и вдруг оглушительный птичий крик, взмахи крыльев, волнение! Я
бросаю книгу - и в сад, через стол, через окно. И что же? Коршун или
ворон, не знаю, большая птица с горбатым клювом сидит на платане, раскинув
острые крылья. И эта птица держит в клюве другую, маленькую, кажется,
соколенка. Она держит соколенка за ноги, и тот уже не кричит, только
смотрит, смотрит на меня человеческими глазами. У меня сердце падает, я
кричу, ищу что-нибудь, палку, а коршун поднимается медленно и летит.
Голова его повернута в сторону от меня. Летит, раскинув, распластав
неподвижные крылья.
- Вот, Лукерья Ильинична, объясните сон, - сказала я нашей
канцеляристке, пожилой, старомодной и чем-то всегда напоминавшей мне тетю
Дашу.
- Ваш муж прилетит.
- Почему же? Ведь улетел коршун и птичку унес?
Она подумала.
- Все равно прилетит.
Весь день я была под впечатлением этого страшного, глупого сна, а
вечером уговорила Варю поехать ко мне ночевать.
Тревоги начались, как обычно, в половине восьмого. Первую мы
пересидели, хотя Розалия Наумовна звонила по телефону и от имени группы
самозащиты приказывала спуститься. Вторую тоже пересидели. В бомбоубежищах
на меня всегда находила тоска, и я давно решила, что если мне "не повезет"
- пускай это случится на свежем воздухе, под ленинградским небом. Кроме
того, мы жарили кофе - важное дело, потому что это был не только кофе, но
и лепешки, если к гуще прибавить немного муки.
Но началась третья тревога, бомбы упали близко, дом качнулся, точно
сделал шаг вперед и назад, в кухне посыпались с полок кастрюли, и Варя
взяла меня за руку я повела вниз, не слушая возражений. Женщины стояли в
темном подъезде и говорили быстро, тревожно. Я узнала знакомый голос
дворничихи татарки Гюль Ижбердеевой, которую все в доме почему-то называли
Машей.
- Девятка побита, - сказала она. - Очень побита. Комендант велел -
бери лопата, пошла, отрывать нада.
"Девятка" - это был дом, в котором помещался гастрономический магазин
номер девять.
- Бери лопата, пошла. Все пошла! Кому нет лопата, там дадут. Бери,
бабка, бери! Тебя побьют, тебя отрывать будут.
Она гремела в темноте лопатами, одну сунула мне, другую Варе. Ужас
как не хотелось идти! Мне уже случалось "отрывать", когда разбомбили
нейрохирургическую клинику Военно-медицинской академии. Но женщины в
подъезде поворчали и пошли - и мы пошли за ними.
Ночь была великолепная, ясная - самая "налетная", как говорили в
Ленинграде. Похожая на желтый воздушный шар луна висела над городом,
первые заморозки только что начались, и воздух был легкий, крепкий. Гулять
бы в такую ночь, сидеть на набережной с милым другом под одним плащом, и
чтобы где-то внизу волна чуть слышно ударялась о каменный берег!
А мы шли, усталые, молчаливые, злые, с лопатами на плечах, доставать
из-под развалин дома живых или мертвых.
"Девятка" была расколота надвое - бомба пробила все пять этажей, и в
черном неправильном провале открылся узкий ленинградский двор с
фантастическими ломаными тенями. Дом упал фасадом вперед, обломки
загородили улицу, и в этой каше битого кирпича, мебели, арматуры торчало
черное крыло рояля. С третьего этажа висел, накренясь, буфет, на стене
были ясно видны пальто и дамская шляпа.
Как и тогда, на развалинах клиники, тихо было вокруг, люди
неторопливо, со странным спокойствием приближались к дому, и голоса были
неторопливые, осторожные. Женщина закричала, бросилась на землю, ее
отнесли в сторону, и снова стало тихо. Мертвый старик в белом, засыпанном
известью и щебнем пальто лежал на панели, на него натыкались, заглядывали
в лицо и медленно обходили.
Вода залила подвалы. Прежде всего, нужно было что-то сделать с водой,
и худенький ловкий сержант милиции, распоряжавшийся спасательными
работами, поставил нас с Варей на откачку воды, к насосу.
Снова двинулась и остановилась под ногами земля, и прямо над нами,
догоняя друг друга, пошли в небо желтой дугой трассирующие пули.
Прожектора, чудесно укорачиваясь и удлиняясь, скрестились, и мне
