свое обезображенное лицо, этого бесконечного стояния перед зеркалом
накануне выписки, этих беспомощных попыток приукрасить себя,
прихорошиться...
Впрочем, нужно сказать, что иногда мы вовсе не кривили душой, уверяя,
что "ничего не будет заметно". Я прежде никогда не думала, что можно,
например, сделать новый нос или пересадить на лицо кусок кожи. Сколько раз
случалось, что на первых перевязках страшно было взглянуть на раненого, а
через два-три месяца он возвращался в свою часть с едва заметными следами
ран, которые должны были, казалось, обезобразить его навсегда.
Мне было трудно в стоматологической клинике, особенно первое время, и
я была рада, что мне трудно и что нужно так внимательно следить за каждым
словом и держаться уверенно, даже когда очень тяжело на душе.
Петина часть стояла на Университетской набережной. Сразу же после
отъезда детей он записался в народное ополчение. В свободное время я
забегала к нему, мы сидели на бревнах, сваленных у парапета, или
прохаживались от Филологического института до Сфинксов. Другие памятники
были уже сняты или завалены мешками с песком, а Сфинксы почему-то еще
лежали, как прежде, в далекие мирные времена, до 22 июня 1941 года.
Бесстрастно уставясь на всю эту скучную человеческую возню, лежали они на
берегу Невы, и у них были широко открытые глаза и высокомерные лапы. У
Пети становилось доброе, хитрое лицо, когда он смотрел на Сфинксов.
- Сделать такую лапу и умереть, - как-то сказал он мне и стал длинно,
интересно рассказывать, почему это гениальная лапа.
Мы с Розалией Наумовной перечинили ему все белье, но он ничего не
взял, хотя белье, которое он получил в батальоне, было гораздо хуже.
Вообще он очень старался поскорее стать настоящим солдатом.
Глава пятая
БРАТ
Накануне я была у него, и он ничего не сказал - очевидно, приказ был
получен ночью. Я дежурила. Розалия Наумовна вызвала меня и сказала, что
Петя звонил домой, просил зайти: если можно - немедленно, но, во всяком
случае, не позже полудня. Мое дежурство кончалось только в полдень, но я
отпросилась. Варя Трофимова заменила меня, и еще не было десяти часов, как
я уже была у Филологического института. Знакомый боец из Петиного
батальона мелькнул в окне, я окликнула его.
- Сковородникова? Сейчас сообразим...
Петя торопливо вышел из ворот, мы поздоровались и пошли по
набережной, к Сфинксам.
- Катя, мы сегодня уходим, - сказал он. - Я очень рад.
Он замолчал. Он был взволнован.
- Никто не думал. Мы должны были на днях отправиться в учебный поход.
Но, очевидно, положение изменилось.
Я кивнула. Раненые в последнее время поступали из-под Луги - нетрудно
было догадаться о том, что положение изменилось.
- Я написал письма, - продолжал он и стал рыться в сумке. - И хотел
просить вас... Вот это не нужно посылать.
Он достал конверт, не заклеенный, ненаписанный, и протянул его мне.
- Это - Петьке. Вы ему отдадите, если меня...
Он хотел сказать "убьют", даже губы сложил, и вдруг улыбнулся
по-детски.
- Понятно, не сейчас отдадите, а так - лет через десять.
- Саня никогда не стал бы писать таких писем.
- У него нет сына.
Должно быть, у меня немного дрогнуло лицо, потому что он испугался -
подумал, что обидел меня... Мы остановились, и он крепко взял меня за
руку.
- Что же Саня? Где он?
- Не знаю.
- Я писал ему на ППС, но не получил ответа. Все равно - он живив, и с
ним ничего не случится.
- Почему?
Он помолчал.
- Верю, что не случится. Помните, он говорил: "Небо меня не подведет.
Вот за землю я не ручаюсь".
И правда, Саня так говорил. Но это было давно, а теперь, во время
войны, как-то пусто прозвучали эти слова.
- А это отцу. - Петя достал из сумки второе письмо. - Если он жив.
Видите, все такие письма, что никак не пошлешь почтой, - добавил он
горько. - Работы мои возьмут в Русский музей. Я уже сговорился.
Я даже руками всплеснула.
- Да нет, это просто так, - поспешно сказал Петя, не потому, что
могут убить, а вообще. И Косточкин сделал то же, и Лифшиц, и Назаров.
Это были художники.
- Мало ли что может случиться... Да не со мной же, господи, - добавил
он уже нетерпеливо. - Или вы думаете, что Москву бомбят, а Ленинград так и
не тронут?
Я этого не думала. Но он так распорядился всеми своими делами, как
будто в глубине души и не надеялся на возвращение.
- Нам еще кажется, что мы - одно, а война - другое, - задумчиво
сказал он. - А на самом деле...
В конце концов, он стал совать мне свои часы, но тут уж я возмутилась
и стала так ругать его, что он засмеялся и положил часы обратно.
- Чудачка, мне же выдали новые, с компасом, - сказал он. - Ведь вы
знаете, Катя, кто я? Младший лейтенант, - пожалуйста, не шутите!
Не знаю, когда он успел получить младшего лейтенанта, - он всего-то
был в армии месяц. Но он сказал, что еще в академии прошел курс и числился
командиром запаса.
Мы дошли до Сфинксов и, как всегда, остановились у того места, где
почему-то был снят парапет и кусок сломанных перил болтался на талях.
Вздохнув, Петя уставился на Сфинксов - прощался? Длинный, подняв голову,
стоял он, и что-то орлиное было в этом худом профиле с гордо прикрытыми,
рассеянными глазами. "Плевал он на эту смерть", как рассказывал мне потом,
через много дней, командир его батальона. Как ни странно, но именно в этот
день, прощаясь с Петей у Сфинксов, я почувствовала эту гордость, это
презрение.
Он знал, что я всегда считала Петеньку за сына. Но, наверно, нужно
было еще раз сказать ему об этом всеми словами. Расставаясь, непременно
нужно говорить все слова - уж кому-кому, а мне-то пора было этому
научиться! Но я почему-то не сказала ему и, вернувшись домой, сразу же
пожалела об этом.
Он снова взял меня за руки, поцеловал руки, мы крепко обнялись, и он
чуть слышно сказал:
- Сестра...
Я проводила его до института и пешком пошла на Петроградскую, хотя
чувствовала усталость после бессонной ночи.
Жарко было, свежий асфальт у Ростральных колонн плавился и оседал под
ногами. Легкий запах смолы доносился от барок, стоявших за Биржевым
мостом, и Нева, великолепная, просторная, не шла, а шествовала,
раскинувшись на две такие же великолепные, просторные Невы, именно там,
где это было прекрасно. И странно, дико было подумать о том, что в
какой-нибудь сотне километров отсюда немецкие солдаты, обливаясь потом, со
звериной энергией рвутся к этим зданиям, к этому праздничному летнему
сиянию Невы, к этому новому, молодому скверу между Биржевым и Дворцовым
мостами.
Но пока еще тихо, спокойно было вокруг, в сквере играли дети, и
старый сторож с металлическим прутиком в руке шел по дорожке,
останавливаясь время от времени, чтобы наколоть на прутик бумажку.
Глава шестая
ТЕПЕРЬ МЫ РАВНЫ
Как прежде я помнила по числам все наши встречи с Саней, так же
теперь я запомнила, и, кажется, навсегда, те дни, когда получала от него
письма. Второе письмо, если не считать записочки, в которой он называл
меня "Пира-Полейкин", я получила 7 августа - день, который потом долго
снился мне и как-то участвовал в тех мучительных снах, за которые я даже
сердилась на себя, как будто за сны можно сердиться.
Я ночевала дома, не в госпитале, и рано утром пошла разыскивать
Розалию Наумовну, потому что квартира оставалась пустая. Я нашла ее во
дворе: трое мальчиков стояли перед ней, и она учила их разводить краску.
- Слишком густо так же плохо, как и слишком жидко, - говорила она. -
Где доска? Воробьев, не чешись. Попробуйте на доске. Не все сразу.
По инерции она и со мной заговорила деловым тоном:
- Противопожарное мероприятие: окраска чердаков и других деревянных
верхних частей строений. Огнеупорный состав. Учу детей красить.
- Розалия Наумовна, - спросила я робко, - вы еще не скоро вернетесь
домой? Мне должны позвонить.
Я ждала звонка из Русского музея. Петины работы давно были упакованы,
но за ними почему-то не присылали.
- Через час. Пойду с детьми на чердак, задам каждому урок и буду
свободна. Катя, да что же это я! - сказала она живо и всплеснула руками. -
Вам же письмо, письмо! У меня руки в краске, тащите!
Я залезла к ней в карман и вытащила письмо от Сани...
Как всегда, я сначала пробежала письмо, чтобы поскорее узнать, что с
Саней ничего не случилось, потом стала читать еще раз, уже медленно,
каждое слово.
"Помнишь ли ты Гришу Трофимова? - писал он уже в конце, прощаясь. -
Когда-то мы вместе с ним распыляли над озерами парижскую зелень. Вчера мы
его похоронили".
Я плохо помнила Гришу Трофимова, он сразу же куда-то улетел, едва я
приехала в Саратов, и я вовсе не знала, что он служит в одном полку с
Саней. Но Варя, несчастная Варя мигом представилась мне - и письмо выпало
из рук, листочки разлетелись.
...Пора было ехать в госпиталь, но я зачем-то побрела домой, совсем
забыв, что отдала Розалии Наумовне ключ от квартиры. На лестнице меня
встретила "научная няня" и сразу стала жаловаться, что никак не может
устроиться - никто не берет, потому что "не хватает питания", и что одна
домработница поступила в Трест зеленых насаждений, а ей уже не под силу, и
т.д. и т.д. Я слушала ее и думала: "Варя, бедная Варя".
Уже приехав в госпиталь и не зайдя в "стоматологию", где она могла
увидеть меня, я снова перечла письмо и вдруг подумала о том, что Саня
прежде никогда не писал мне таких писем. Я вспомнила, как однажды в Крыму
он вернулся бледный, усталый и сказал, что от духоты у него весь день
ломит затылок. А наутро жена штурмана сказала мне, что самолет загорелся в
воздухе, и они сели с бомбами на горящем самолете. Я побежала к Сане, и он
сказал мне смеясь:
- Это тебе приснилось.
Саня, который всегда так оберегал меня, который сознательно не хотел
делить со мной все опасности своей профессиональной жизни, вдруг написал -
и так подробно - о гибели товарища. Он описал даже могилу Трофимова. Саня
описал могилу!
"В середине мы положили неразорвавшиеся снаряды, потом крупные
стабилизаторы, как цветы, потом поменьше, и получилась как бы клумба с
железными цветами".
Не знаю, может быть, это было слишком сложно - недаром Иван Павлович
когда-то говорил, что я понимаю Саню слишком сложно, - но "теперь мы
равны" - вот как я поняла его письмо, хотя об этом не было сказано ни
слова. "Ты должна быть готова ко всему - я больше ничего от тебя не
скрываю".
Шкаф с халатами стоял в "стоматологии", я поскорее надела халат,
вышла на площадку - госпиталь был через площадку - и, немного не дойдя до
своей палаты, услышала Варин голос.
- Нужно сделать самой, если больной еще не умеет,- сердито сказала
она.
Она сердилась на сестру за то, что та не промыла больному рот
перекисью водорода, и у нее был тот же обыкновенный, решительный голос,
как вчера и третьего дня, и та же энергичная, немного мужская манера
выходить из палаты, еще договаривая какие-то распоряжения. Я взглянула на
нее: та же, та же Варя! Она ничего не знала. Для нее еще ничего не
случилось!
Должна ли я сказать ей о гибели мужа? Или ничего ненужно, а просто в
несчастный день придет к ней "похоронная" - "погиб в боях за родину", -
как приходит она к сотням и тысячам русских женщин, и сперва не поймет,
откажется душа, а потом забьется, как птица в неволе, - никуда не уйти, не
