спрятаться. Принимай - твое горе.
Не поднимая глаз, проходила я мимо кабинета, в котором работала,
Варя, как будто я была виновата перед ней, в чем - и сама не знала.
День тянулся бесконечно, раненые все прибывали, пока, наконец, в
палатах не осталось мест, и старшая сестра послала меня к главврачу
спросить, можно ли поставить несколько коек в коридоре.
Я постучалась в кабинет, сперва тихо, потом погромче. Никто не
отвечал. Я приоткрыла дверь и увидела Варю.
Главврача не было, должно быть она ждала его, стоя у окна, немного
сутулясь, и крепко, монотонно выбивала пальцами дробь по стеклу.
Она не обернулась, не слышала, как я вошла, не видела, что я стою на
пороге. Осторожно она сделала шаг вдоль окна и несколько раз сильно
ударила головой об стену.
Впервые в жизни я увидела, как бьются головой об стену. Она билась не
лбом, а как-то сбоку, наверно чтобы было больнее, и не плакала, с
неподвижным выражением, точно это было какое-то дело. Волосы вздрагивали -
и вдруг она прижалась лицом к стене, раскинула руки...
Она знала. Весь этот трудный, утомительный день, когда пришлось даже
отложить несрочные операции, потому что не хватало рук на приеме, когда
больных некуда было класть и все нервничали, волновались, она одна
работала так, как будто ничего не случилось. В первой палате она учила
разговаривать одного несчастного парня, лежавшего с высунутым языком, - и
знала. Она долго скучным голосом отделывала повара за то, что картофель
был плохо протерт и застревал в трубках, - и знала. То в одной, то в
другой палате слышался ее сердитый, уверенный голос - и никто, ни один
человек в мире не мог бы догадаться о том, что она знала.
Глава седьмая
"ЕКАТЕРИНЕ ИВАНОВНЕ
ТАТАРИНОВОЙ-ГРИГОРЬЕВОЙ"
Все чаще я оставалась в госпитале на ночь, потом на двое-трое суток
и, наконец, стала приходить домой только тогда, когда Розалия Наумовна
просила меня об этом.
- Что-то мне стало скучно без вас, Катя, - говорила она.
"Скучно" - это означало, что она снова не знает, что делать с Бертой,
которая становилась все более пугливой и молчаливой и уже не ходила по
очередям, а целые дни лежала на диване и, главное, почти перестала есть.
Плохи были ее дела, и я советовала Розалии Наумовне немедленно увезти
ее из Ленинграда. Но Розалия Наумовна боялась отпустить ее одну, а сама об
отъезде не хотела и слышать.
...Тихо было в квартире и пусто, тонкие полоски света лежали на
мебели, на полу, солнце сквозило через щели прикрытых ставен. Я подсела к
Берте, задумалась, потом очнулась, как от сна, от беспокойных,
утомительных мыслей, которые точно за руку увели меня из этой комнаты, где
стояла мебель в чехлах и худенькая старушка в чистой ночной кофточке
сидела и с детским вниманием вырезала бумажные салфетки - за последнее
время это стало ее любимым занятием.
- Вот так возьмешь, да и сойдешь с ума...
Должно быть, я сказала это вслух, потому что Берта на мгновение
оторвалась от своих салфеток и рассеянно посмотрела на меня.
- Там вас ждут, Катя, - сказала она, помолчав.
- Кто ждет?
- Не знаю.
Я побежала к себе. Совершенно незнакомый старый человек спал в моей
комнате, сложив на животе руки.
- Он сказал, что знает меня? - спросила я, выйдя на цыпочках и
вернувшись к Берте.
- Роза говорила с ним. А что?
- Да ничего, просто я вижу этого человека первый раз в жизни.
- Что вы говорите? - с ужасом спросила Берта. - Он же сказал, что
знакомый!
Я успокоила ее. Но никогда у меня не было такого почтенного
знакомого, длинного, бородатого, с полосками от пенсне на носу. Мне стало
смешно. Вот так штука! Это был моряк - китель и противогаз висели на
стуле.
Наконец он проснулся. Длинно зевнув, он сел и, как все близорукие
люди, пошарил вокруг себя - должно быть, искал пенсне. Я кашлянула. Он
вскочил.
- Катерина Ивановна?
- Да.
- В общем, Катя, - добродушно сказал он. - А я вот пришел и уснул,
как это ни странно.
Я смотрела на него во все глаза.
- Вам, конечно, трудно меня узнать. Но зато с вашим Саней мы
знакомы... сколько, давай бог?
Он считал в уме.
- Двадцать пять лет. Господи ты мой! Двадцать пять лет, не больше и
не меньше.
- Иван Иваныч?
- Он самый.
Это был доктор Иван Иваныч, о котором я тысячу раз слышала от Сани.
Он научил Саню говорить, и я даже помнила эти первые смешные слова:
"Абрам, кура, ящик". Он летал с Саней в Ванокан, и если бы не его
удивительная энергия, плохо было бы дело, когда трое суток Сане пришлось
"пурговать" без малейшей надежды на помощь! Мне всегда казалось, что даже
в том восторге, с которым Саня говорил о нем, было что-то детское,
сказочное. И действительно, он был похож на доктора Айболита, со своим
румяным морщинистым лицом, с толстым носом, на котором задорно сидело
пенсне, с большими руками, которыми он смешно размахивал, когда говорил,
точно бросал вам в лицо какие-то вещи.
- А я-то ломала голову, какой же знакомый! Доктор, но откуда же вы?
Вы же были где-то далеко?
- Нет, недалеко. На шестьдесят девятой параллели.
- Вы моряк?
- Я моряк, красивый сам собою, - сказал доктор. - Все расскажу. Один
стакан чаю!
Он зачем-то поцеловал меня, приложился бородкой, и я побежала ставить
чай. Потом вернулась и сказала, что Саня до сих пор возит с собой
стетоскоп, который доктор когда-то забыл в занесенной снегом избушке в
глухой далекой деревне под Энском.
Он засмеялся, и через несколько минут мы сидели и разговаривали, как
будто тысячу лет знакомы. Так оно и было - хотя не тысячу, но очень давно,
с тех пор, когда я впервые услышала о нем от Сани.
Доктор служил на флоте совсем недавно, с начала войны. Он сам
попросился, хотя Ненецкий национальный округ протестовал и какой-то Ледков
говорил с ним целую ночь - все убеждал остаться. Но доктор настоял. Его
сын Володя был в армии на Ленинградском фронте, и доктор считал, что надо
воевать, а не сидеть у черта на куличках. Он был назначен в Полярное на
базу подводного флота. Полярное - это не Заполярье. Это военный городок на
Кольском заливе, в двух тысячах километров от Заполярья. Морские летчики в
Полярном сказали ему, что Саня в АДД (авиация дальнего действия), что он
летал на Кенигсберг и что один из полков АДД, по слухам, вскоре прилетит
на Север.
- Как на Кенигсберг? Я ничего не знаю.
- Здрасти! - сердито сказал доктор. - А кто должен знать, голубчик,
если не вы?
- Откуда? Ведь Саня об этом не напишет.
- Положим, - согласился доктор. - Все равно, надо знать, надо знать.
Я принесла чай, он залпом выпил стакан и сказал: "Недурственно".
- Сейчас на фронтах тяжело, - сказал он. - Я видел Володю, и он тоже
говорил, что тяжело. Именно здесь, под Ленинградом. Позвольте, но я же
привез вам письмо!
- От кого?
- От старого друга, - загадочно сказал доктор и стал искать
противогаз, который висел у него под носом: очевидно, письмо было в
противогазе. - Служит с Володей в одной части. Именно он сказал мне, что
вы в Ленинграде. Уезжая, просил передать вам письмо.
"Екатерине Ивановне Татариновой-Григорьевой", - было написано на
конверте - и адрес, очень подробный. И второй адрес - госпиталя, на
случай, если доктор не найдет меня дома. Почерк был ясный, острый и
незнакомый. Нет, знакомый. С изумлением я смотрела на конверт. Письмо было
от Ромашова.
- Ну, что? - торжественно спросил доктор. - Узнала?
- Узнала. - Я бросила письмо на стол. - Вы с ним знакомы?
- Познакомились у Володи. Превосходный человек. Заведует хозяйством,
и Володя говорит, что он без него, как без рук. Очень милый. К сожалению,
уехал.
Я что-то пробурчала.
- Да, очень милый, - продолжал доктор. - Пьет, правда, но кто не
пьет?
- Интересно, откуда же он знает, что я в Ленинграде?
- Вот так раз! Разве он у вас не был?
Я промолчала.
- Да-с, - поглядев на меня поверх пенсне, сказал доктор. - Я полагал,
что именно друг. Он, например, рассказал мне всю вашу жизнь, особенно
последние годы, о которых я знал очень мало.
- Это страшный человек, доктор.
- Ну да!
- И вообще, ну его к черту. Еще чаю?
Доктор выпил второй стакан, тоже залпом, потом стал угощать меня
концентратом - шоколад с какао.
- Очень странно, - задумчиво сказал он. - И что же, не станете читать
письмо?
- Нет, прочитаю.
Я разорвала конверт. "Катя, немедленно уезжайте из Ленинграда, - было
написано крупно, торопливо. - Умоляю вас. Нельзя терять ни минуты. Я знаю
больше, чем могу написать. Да хранит Вас моя любовь, дорогая Катя! Вот
видите, какие слова. Разве я посмел бы написать их, если бы не сходил с
ума, что вы останетесь одна в Ленинграде? До Тихвина можно доехать на
машине. Но лучше поездом, если они еще ходят. Не знаю, боже мой! Не знаю,
увижу ли я Вас, моя дорогая, счастье мое и жизнь..."
Глава восьмая
ЭТО СДЕЛАЛ ДОКТОР
Каждый вечер мы собирались на Петроградской. Как-то я пригласила Варю
Трофимову, и с доктором она впервые заговорила о муже. Он что-то спросил
очень просто, она ответила, и сразу стало видно, как это важно для нее -
говорить о муже, и как трудно скрывать свое горе. На другой день она
принесла его письма, мы вспомнили саратовскую поездку, даже всплакнули -
это было так давно, и мы были тогда такие девчонки! У нее были спокойные,
грустные глаза, когда я ее провожала. Ей стало легче жить.
Это сделал доктор.
За ту неделю, что он провел у нас, положение на Ленинградском фронте
ухудшилось, немцы подтянули свежие силы, тревоги начинались с утра. Я
плохо спала - волновалась за Саню. Однажды, когда я только что легла, не
раздеваясь, доктор постучал, вошел и в темноте сунул мне в руку маленького
медвежонка.
- Работа Панкова, - сказал он, - отличный ненецкий мастер. На память.
От имени доктора Ивана Иваныча этот белый медведь будет говорить вам, что
Саня вернется.
Конечно, это была просто ерунда, но теперь, когда тоска добиралась до
сердца, я вынимала из сумки медвежонка, смотрела на него, и, честное
слово, мне становилось веселее.
По утрам доктор пел или бормотал стихи, комические, должно быть,
собственного сочинения, потом долго мылся в ванной и уверял, что между его
мытьем и немецкими налетами существует таинственная связь: стоит ему
залезть в ванну, как немедленно начинается тревога. Так и было несколько
раз. К столу он приходил с мокрой, симпатичной бородкой и первым делом
бросал мне стул, который я должна была поймать за ножки и бросить обратно.
У него были какие-то веселые странности. Он любил удивлять.
Да, это была отличная неделя, которую доктор провел у меня! Это было
так, как будто в грозе и буре вдруг послышался спокойный человеческий
голос.
Но вот пришел день, когда он сложил свой мешок и связал книги,
которые накупил в Ленинграде.
Я поехала провожать его...
Кажется, никогда еще на Невском не было так много народу. Беспокойно
оглядываясь на усталых, запыленных детей, женщины везли на садовых
тележках узлы, сундуки, корыта... Не городские, загорелые старики,
сгорбясь, шагали по тротуарам навстречу движению. Это были колпинцы,
детскосельцы... Пригороды входили в город!
Добрых два часа мы добирались до Московского вокзала. Я не позволила
доктору тащить через площадь его мешок, потащила сама и остановилась на
