Мы жили, как в мертвом царстве: что и как происходило на
свете -- одни слухи, неизвестно, сколько в них правды. Тому,
что писали немецкие газеты, нельзя было верить и на грош.
Читали только между строк. Кто-то где-то слушал радио, кто-то
все знал, но не мы. Однако с некоторых пор нам не стало нужно
и радио. У нас был дед.
Он прибегал с базара или от знакомых возбужденный и
выкладывал, когда и какой город у немцев отбили и сколько
сбито самолетов.
-- Не-ет, им не удержаться! -- кричал он, -- Наши их
разобьют. Вот попомните мое слово. Дай, господи милосердный,
дожить!
После краха с нашим последним обменом дед перепугался не на
шутку. Он возненавидел фашистов самой лютой ненавистью, на
которую был способен.
Столовую для стариков давно закрыли, идти работать
куда-нибудь в сторожа деду было бессмысленно: на зарплату
ничего не купишь. И вот однажды ему взбрело в голову, что мы с
мамой для него -- камень на шее. Он немедленно переделил все
барахло, забрав себе большую часть, и заявил:
-- Живите за стенкой сами по себе, а я буду вещи менять,
богатую бабу искать.
Мама только покачала головой. Иногда она стучала к деду и
давала ему две-три оладьи из лушпаек, он жадно хватал и ел, и
видно было, что он жутко голодает, что тряпки, которые он
носит на базар, никто не берет, а ему страшно хочется еще
жить, и он цепляется за что только может. Он позавидовал моему
бизнесу и сам взялся продавать сигареты. Все кусочки земли и
даже дворик он перекопал и засадил табаком, ощипывал листья,
сушил, нанизав на шпагат, и потом резал их ножом, а стебли
толок в ступе и продавал махорку на стаканы. Это его и спасло.
Иногда к нему приходил старый садовник, дед поил его
липовым чаем без сахара и рассказывал, как раньше, при
Советской власти, было хорошо, какой он был хозяин, имел
корову, откармливал кабанов, если б не сдохли от чумки, а
какие колбасы жарила бабка на пасху!
-- Я всю жизнь работал! -- жаловался дед. -- Я б но одну
пенсию прожил, если б не эти зар-разы, воры, а-ди-оты! Но наши
еще придут, попомнишь мое слово.
Его ненависть возрастала тем больше, чем голоднее он был.
Умер от старости дедушка Ляли Энгстрем. Мой дед прибежал в
радостном возбуждении.
-- Вот! Ага! Хоть и фольксдойч был, а умер!
В соседнем с нами домике, где жила Елена Павловна,
пустовала квартира эвакуированных. Приехали вселяться в нее
какие-то аристократические фольксдойчи. Дед первый это увидел.
-- У-у, г-гады, буржуйские морды, мало вас Советская власть
посекла, но погодите, рано жируете, кончится ваше время!
УБИТЬ РЫБУ
Я все думаю, и мне кажется, что умным, правдивым и
по-настоящему добрым людям, которые будут жить после нас,
трудно будет понять, как же это все-таки могло быть, --
постичь зарождение самой мысли убийства, массового убийства в
темных закоулках извилин мозга обыкновенного людского
существа, рожденного матерью, бывшего младенцем, сосавшего
грудь, ходившего в школу... Такого же обыкновенного, как
миллионы других, -- с руками и ногами, на которых растут
ногти, а на щеках -- поскольку оно мужчина -- растет щетина,
которое горюет, радуется, улыбается, смотрится в зеркало,
нежно любит женщину, обжигается спичкой -- словом,
обыкновенного во всем, кроме патологического отсутствия
воображения.
Нормальное человеческое существо при виде чужих страданий,
даже при одной мысли о них в воображении видит, как бы это
происходило с ним самим, во всяком случае, чувствует хотя бы
душевную боль.
Иногда на базаре продавали рыбу. Нам она, конечно, была не
по карману, но, все время судорожно размышляя, где бы добыть
поесть, я подумал: а почему бы мне не ловить рыбу?
Раньше мы с пацанами ходили на рыбалку. Это, вы сами
знаете, огромное удовольствие. Правда, мне было жалко рыбу, но
ее обычно кладешь в мешок или держишь в ведерке, она себе
попрыгивает там, пока не уснет, а ты, в общем, не вдаешься в
подробности. Зато какая она потом в ухе -- мечта!
Удочка у меня была примитивная, с ржавым крючком, но я
решил, что для начала хватит и этого, накопал с вечера червей,
а едва стало светать -- отправился к Днепру.
Между Куреневкой и Днепром лежит обширный богатый луг,
который начинается сразу за насыпью. Весной его часто
заливало, и он превращался в море до горизонта. Я шел долго
сквозь травы, и ноги мои совсем промокли, но голод и мечта
поймать много рыбы вдохновляли меня.
Берега Днепра песчаные, с великолепными пляжами и обрывами,
вода коричневатая. Здесь абсолютно ничто не напоминало о
войне, о фашистах. И я подумал, что вот Днепр совершенно такой
же, как и в те дни, когда по стрежню реки плыли лодки князя
Олега или шли караваны купцов, пробиравшихся по великому пути
"из варяг в греки". Такие мысли и подобные им приходят потом
много и много раз в жизни и в конце концов становятся
пошлостью. Но мне было тринадцать лет.
Я забросил удочку, положил в карман коробку с червями и
пошел за поплавком по течению. Течение в Днепре быстрое. Тут
два выхода: либо сидеть на месте и каждую минуту
перезакидывать удочку, либо идти по берегу за поплавком.
Прошел, наверное, добрый километр, пока не уперся в
непроходимые заросли прибрежного тальника, но ничего не
поймал. Бегом я вернулся и снова проделал тот же путь -- с тем
же успехом. Так я бегал, как дурачок, досадуя, нервничая, но,
видно, я чего-то не умел, либо грузило не так установил, либо
место и наживка были не те. Солнце уже поднялось, стало
припекать, а у меня ни разу не клюнуло, как будто рыба в
Днепре перевелась.
Расстроенный, голодный, чуть не плачущий, понимая, что
лучшее время клева безнадежно упущено, я решил попытать
счастья в небольшом омутике среди зарослей, хоть и боялся, что
там крючок зацепится за корягу, а он у меня один.
Омутик этот был обособленным, течение захватывало его лишь
косвенно, и вода в нем чуть заметно шла по кругу. Я не знал
его глубины, наугад поднял грузило как можно выше -- и
забросил. Почти тотчас поплавок стал тихонько прыгать.
Едва он ушел под воду, я дернул и выхватил пустой крючок из
воды: кто-то моего червя съел. Это уже было хорошо, уже
начиналась охота. Я наживил и снова забросил, в глубине опять
началась игра.
Что я только ни делал, как я ни подсекал -- крючок
неизменно вылетал пустым. Рыба была хитрее меня. Я весь
запарился, мне так хотелось поймать хотя бы ершишку величиной
с мизинец!
Вдруг, дернув, я почувствовал тяжесть. С ужасом подумал,
что крючок наконец зацепился, и в тот же миг понял, что это
все-таки рыба. Нетерпеливо, совсем не думая, что она может
сорваться, я изо всех сил потянул, так что она взлетела высоко
над моей головой, -- и вот я уже с торжеством бросился в
траву, где она билась: "Ага, умная, хитрюга, доигралась! Я
тебя все-таки взял!" Счастливый миг! Кто хоть раз поймал рыбу,
знает, о чем я говорю.
Это был окунь, и сперва он показался мне больше, чем был на
самом деле. Красивый окунь, с зелеными полосами, яркими,
красными плавниками, упругий и будто облитый стеклом, хоть
пиши с него картину.
Но неудачи преследовали меня: окунь слишком жадно и глубоко
заглотал червя. Леска уходила ему в рот, и крючок зацепился
где-то в желудке. Одной рукой я крепко сжал упругую
дергающуюся рыбу, а другой "водил", пытаясь вытащить из ее
желудка крючок, но он зацепился там, видно, за кости. И я все
дергал, тащил, сильно тащил, а рыба продолжала бить хвостом,
открывая рот, глядя на меня выпученными глазами. Потеряв
терпение, я потянул изо всех сил, леска лопнула, а крючок
остался в рыбе. Вот в этот момент я вообразил, как из меня
вырывают крючок, и холодный пот выступил на лбу.
Знаю я отлично, что это детские "телячьи нежности". С
готовностью отдаюсь на смех любому рыбаку. Но я был на берегу
реки один, вокруг было хорошо, солнце шпарило, вода искрилась,
стрекозы садились на осоку, а мне нечем было ловить дальше.
Я отбросил окуня подальше в траву и сел подождать, пока он
уснет. Время от времени там слышались шорох и хлопанье: он
прыгал. Потом затих. Я подошел, тронул его носком -- он
запрыгал в пыли, облепленный сором, потерявший свою красоту.
Я ушел, задумался и ждал долго, совсем потерял терпение,
наведывался к нему, а он все прыгал, и вот меня стало это
мучить уже не на шутку. Я взял окуня за хвост и стал бить его
головой о землю, но он открывал рот, глядел и не умирал: земля
была слишком мягкая.
В ярости я размахнулся и швырнул его о землю изо всех сил,
так что он подпрыгнул, как мячик, но, упав, он продолжал
изгибаться и прыгать. Я стал искать палку, нашел какой-то
корявый сучок, приставил к голове окуня -- на меня продолжали
смотреть залепленные сором бессмысленные рыбьи глаза -- и стал
давить, протыкать эту голову, пока не проткнул ее насквозь, --
наконец он затих.
Лишь тогда я вспомнил, что у меня есть ножик, не без дрожи
разрезал окуня, долго ковырялся в нем, отворачивая нос от
сильного запаха, и где-то среди жиденьких внутренностей нашел
свой ржавый крючок с целым червем. Причем окунь приобрел такой
потрепанный и гнусный вид, словно вытащенный с помойки, что
было странно: в чем тут держалась такая сильная жизнь, зачем
надо было ее, упругую, ловко скроенную, в зеленых полосах и
красных перьях, так бездарно разрушать. Я держал в руках
жалкие вонючие рыбьи ошметки, и как я ни был голоден, я понял,
что после всего случившегося не смогу это жрать.
Это я только начинал знакомство с жизнью, потом я убил
много животных, больших и малых; особенно неприятно было
убивать лошадей, но ничего, убивал и ел; но об этом дальше.
...Был солнечный день, и пока я возился с окунем, там, в
Яру, и по всему континенту работали машины. Я меньше всего
рассказываю здесь об убийствах животных. Я говорю о
воображении, обладая которым очень нелегко даже убить рыбу.
ГЛАВА ПОДЛИННЫХ ДОКУМЕНТОВ
+------------------------------------------------------------+
| ОБЪЯВЛЕНИЕ |
| Очень строго запрещается в какой-либо форме помогать|
|русским военнопленным при побеге -- то ли предоставляя им|
|помещение, то ли продовольствие. |
| За нарушение этого запрета будет наказанием тюрьма либо|
|смертная казнь. |
| Штадткомиссар РОГАУШ.|
| Киев, 8 мая 1942 г.|
+------------------------------------------------------------+
("Новое украинское слово", 23 мая 1942 г.)
+------------------------------------------------------------+
| Все трудоспособные жители Киева в возрасте от 14 до 55|
|лет обязаны трудиться на работах по повесткам Биржи труда. |
| ВЫЕЗД ТРУДОСПОСОБНЫХ ЛИЦ ИЗ КИЕВА МОЖЕТ ПРОИЗВОДИТЬСЯ|
|ЛИШЬ С РАЗРЕШЕНИЯ РАЙОННЫХ УПРАВ. |
| В случаях самовольного выезда из Киева, а также неявки по|
|повесткам Биржи труда в течение 7 дней со времени|
|самовольного отъезда виновные привлекаются к ответственности|
|КАК ЗА САБОТАЖ, А ИМУЩЕСТВО ИХ КОНФИСКУЕТСЯ. |
+------------------------------------------------------------+
(Там же, 10 мая 1942 г. "Постановление № 88 Головы города
Киева".)
+------------------------------------------------------------+
| Май 1942 г. СМОТРИТЕ В КИНОТЕАТРАХ: |
| ГЛОРИЯ -- "Таковы уж эти мужчины", "Трижды свадьба". |
