"Deutsches Haus", публичный дом по всем правилам, на
Саксаганского, 72, тоже... Слушай, у тебя есть три тысячи? Тут
один сутенер продает мешок советских денег, решил, что они
пропали, просит три тысячи. Возьмем?
-- У меня двести, вся зарплата.
-- Жалко... А то пошел он в ж... с такими деньгами. Эх,
доживем ли мы еще до наших?
В витрине парикмахерской были выставлены карикатуры на
красноармейцев, на Сталина. На одном рисунке он был изображен
в виде падающего глиняного колосса, которого напрасно пытаются
поддержать Рузвельт и Черчилль.
Мы посмотрели, позевали.
-- В Первомайском парке, -- сказал Шурка, -- вешали ребят.
Они кричали: "Да здравствует Сталин!" Им нацепили доски
"Партизан", а на другое утро вместо этих досок висят другие:
"Жертвы фашистского террора". Немцы рассвирепели, как тигры,
поставили полицейских сторожить. На третье утро -- трупов нет,
а полицаи висят... Вот что, я пошел! Скажи Болику, что я
приеду!
-- Где ты живешь? -- закричал я, удивляясь, почему он так
быстро уходит.
-- Там! -- махнул он. -- Тикай, облава! Болику привет!
Только теперь я увидел, что по улице мчатся крытые
грузовики. Люди, как мыши, побежали по дворам, шмыгали в
подъезды. Я прислонился к стене, не очень волнуясь: мне еще не
было четырнадцати лет.
КАК ИЗ ЛОШАДИ ДЕЛАЕТСЯ КОЛБАСА
Дегтярев был плотный, немного сутуловатый и мешковатый, но
подвижный и энергичный мужчина лет пятидесяти с гаком, с
сединой в волосах, большим мясистым носом, узловатыми руками.
Одет был скверно: замусоленный пиджак, грязные, заплатанные
штаны, кепка блином, стоптанные сапоги в навозе.
Наиболее часто употребляемые выражения; "фунт дыма" -- в
смысле "пустяк", "пертурбации" -- в смысле "смена режимов",
"погореть на девальвации" -- в смысле "лишиться состояния при
денежной реформе".
Я явился в шесть утра, и первое, что сделал Дегтярев (и
очень правильно, добавлю), -- это накормил меня до отвала.
В доме у него было уютно и чисто, полно разных белых
салфеток, покрывал, на кровати белоснежное белье; и среди
такой чистоты сам хозяин выглядел сиволапым мужиком,
затесавшимся в ресторан.
Я живо поглощал жирный борщ с бараниной, кашу с молоком,
пампушки, которые подсовывала мне старуха, а Дегтярев с
любопытством и некоторой жалостью смотрел, как я давлюсь, и
вводил меня в курс дела.
Когда-то у него была небольшая колбасная фабрика, но в
революцию ее забрали. Был нэп, и у него опять стала почти
фабрика, но поменьше, потом ее забрали. Теперь у него просто
мастерская, но подпольная, так как патент стоит бешеных денег,
поэтому ее заберут.
-- Революции, перевороты, пертурбации, а мы должны как-то
жить? Я считаю повезет -- пляши, не повезет -- фунт дыма.
Соседи знают все про меня, я им костями плачу. А другие не
должны знать. Спросят, что делаешь, говори: "Помогаю по
хозяйству". Как в старое время батрак. Будешь водить лошадей,
а то когда я по улице веду, все пальцем показывают: "Вон,
Дегтярев клячу повел на колбасу".
Я натянул свой картуз, и мы пошли на площадь к школе. Шла
посадка на пароконные площадки биндюжников, исполнявшие теперь
роль трамваев, и автобусов, и такси. Бабы с корзинками,
деревенские мужики, интеллигенты в шляпах лезли, ссорились,
подавали мешки, рассаживались, свесив ноги на все четыре
стороны.
Мы втиснулись меж корзин с редиской, ломовик завертел
кнутом -- поехали на Подол быстрее ветра, три километра в час,
только кустики мелькают. Я трясся, весь переполненный
сознанием законности проезда (а то ведь все зайцем да пешком,
а тут Дегтярев заплатил за меня, как за порядочного), и с
чувством превосходства смотрел на тащившиеся по тротуарам
унылые фигуры в рваных фуфайках, гнилых шинелях, калошах или
босиком.
Житний рынок был человеческим морем и чревом Подола (Золя я
уже прочел, найдя на свалке). Кричали торговки, гнусавили
нищие, детишки пели: "Кому воды холодной?" У ворот стояла
худущая-прехудущая (как у нас говорят, "шкилетик") девочка пет
десяти и продавала с тарелки пирожные "Свежие пирожные, очень
вкусные, купите, пожалуйста". Ах ты черт возьми!..
По Нижнему Валу тянулась грандиозная барахолка, стояли
нескончаемые шеренги. "Шо воно такое?" "Палто". "Куда ж воно
годно, такое пальто?" "Хорошее палто! Теплое, как гроб".
Дегтярев уверенно пробивался в толпе, я хватался за его
пиджак, чтоб не отстать, чуть не свалил старушку, продававшую
одну ложку: так вот стояла и держала перед собой стальную
(хоть бы уж серебряная!) ложку. Ах ты черт возьми!..
Большой плац был забит телегами, под ногами навоз и
растоптанное сено, ревели коровы и визжали свиньи. "А чтоб
отдать?" "Семьсят тыщ" "Шоб ты подавився!" "Давай шиисят!"
Дегтярев к свиньям только приценивался, в память добрых старых
времен, а ухватился за старого, хромого, в лишаях мерина. Губы
мерина отвисли, с них капали слюни, грива полна репьев, он
стоял понуро, наполовину закрыв веками бельмастые глаза, и не
обращал внимания на мух, которые тучами облепили его морду.
"За пять беру!" "Ты шо, сказився? Это ж конь!" "Голова, четыре
уха, за шесть по рукам?" "Бери за сем, хозяин, будеть все шо
хошь возить, конь-огонь, на ем только на еподроме скакать".
Дегтярев торговался жутко, хватко, размахивая деньгами, бил
по рукам, плевался, уходил, опять возвращался, но дядька
оказался лопоухим только с виду, уже не сходились только на
какой-то десятке, наконец, повод перешел в мои руки, и мы с
трудом выбрались из этого котла. У стоянки извозчиков Дегтярев
напутствовал меня:
-- Можешь сесть верхом, если он не упадет, но, упаси бог,
не проезжай мимо полиции. Я буду ждать.
Я подвел мерина к тумбе, влез ему на спину и толкнул
пятками. Хребет у него был, как пила. Он тащился медленно,
хромая, поминутно выражая желание остановиться, я его
подбадривал и так и этак, лупил прутиком, потом мне стало его
жалко, я слез и повел за уздечку.
Долго мы плелись боковыми улицами, тихими, поросшими
травой, Я назвал коня Сивым, и он понравился мне, потому что и
не думал лягаться или кусаться. Я ему давал попастись под
заборами, отпускал совсем, потом говорил:
-- Сивый, жми сюда, тут трава лучше!
Он поднимал голову, смотрел на меня и шел, понимая,
спокойный, умный и добрый старик. Мы совеем подружились,
Дегтярев поджидал меня в Кошицевом проулке. Мы долго
высовывали из него носы, выжидая, пока на улице никого не
будет, потом быстро, бегом завели Сивого во двор, прямиком в
сарай.
-- Дай ему сена, чтоб не ржал! -- велел Дегтярев.
Сивый при виде сена оживился, активно стал жевать,
пофыркивать, видно, не ждал, что привалит такое добро.
Дегтярев был в отличном настроении, полон энергии. Поточил
на бруске два ножа, сделанные из полосок стали и обмотанные
вместо рукоятки изоляцией; взял в сенях топор, ушат, ведра, и
мы пошли в сарай, а за нами побежали две кошки, волнуясь и
мяукая, забегая вперед, словно мы им мясо несем.
Сивый жевал сено, ничего не подозревая. Дегтярев повернул
его, поставил головой против света и велел мне держать за
уздечку -- держать крепко! Покряхтывая, он нагнулся и связал
ноги коню. Сивый, видно, привыкший в этой жизни ко всему,
стоял равнодушно, не сопротивляясь.
Дегтярев встал перед мордой коня, поправил ее, как
парикмахер, чтоб держалась прямо, молниеносно размахнулся и
ударил коня топором в лоб.
Сивый не шевельнулся, и Дегтярев еще и еще раз ударил, так
что череп проломился. После этого конь стал оседать, упал на
колени, завалился на бок, ноги его в судороге вытянулись и
задрожали. Дегтягев отшвырнул топор, как коршун, навалился на
коня, сел верхом, крикнул коротко:
-- Бадью!
Я подтащил ушат. Дегтярев приподнял обеими руками
вздрагивающую голову коня, я подсунул ушат под шею, и Дегтярев
полоснул по шее ножом. Из шеи бурным потоком хлынула кровь,
она пилась, как из водопроводной трубы, толчками, и в ушате
поднялась красная пена. Дегтярев изо всех сил держал
дергающееся тело коня, чтоб кровь не лилась. мимо ушата.
Каким-то образом его руки уже были окровавлены, и на мясистом
лице -- капли крови, Копошащийся над конем, вскидывающийся
вместе с ним, крепко уцепившийся, он был чем-то похож на
паука, схватившего муху.
Я заикал ни с того ни с сего. Он поднял забрызганное лицо.
-- Чего испугался? Привыкнешь, еще не того наглядишься в
жизни. Коняка -- фунт дыма! Подкати бревно!
Кровь вылилась вся и сразу прекратилась, словно кран
закрылся. Дегтярев перевернул коня на спину и подпер с боков
бревнами; четыре ноги, растопырившись, торчали в потолок.
Дегтярев сделал на них, у бабок, кольцевые надрезы, от них
провел надрезы к брюху, и мы принялись тянуть шкуру. Она
сползала, как отклеивалась, лишь чуть помогай ножом, а без
шкуры туша уже перестала быть живым существом, а стала тем
мясом, что висит на крюках в мясном ряду.
Тут кошки подползли и вцепились в мясо, где какая
присосалась, отгрызая куски, злобно рыча. Дегтярев не обращал
на них внимания, торопился, не смахивал капли пота с лица, и
так мы вчетвером стали растаскивать Сивого на части.
Копыта, голову и шкуру Дегтярев свалил в углу, одним махом
вскрыл брюхо, выгреб внутренности, и вот уже печенка летит в
одно ведро, легкие -- в другое, ноги, грудинка отделяются в
одно касание, будто и нет в них костей. Разделывать тушу
Дегтярев был мастер. Мокрый, перепачканный, сосульки волос
прилипли к красному лбу, кивнул на бесформенную груду мяса:
-- Носи в дом!
А дом у него хитрый: спереди крыльцо, комнаты, как
положено, а сзади -- еще отдельная комната, со входом из
узкого, заваленного хламом простенка, и не догадаешься, что
там дверь.
На больших столах, обитых железом, мы отделили мясо от
костей и посыпали его солью. Ножи были, как бритвы, я сто раз
порезался, и соль дико щипала. Так я потом постоянно ходил с
пальцами в тряпицах. Дегтярев утешил:
-- Я с того же начинал, и я из батраков вылез. Я тебя
кормлю, а вот меня ни хрена не кормили, за одну науку работал.
Вот ты головастый -- учись, я сделаю из тебя человека,
получишь профессию колбасы делать, а это тебе не фунт дыма,
никогда не пропадешь, все пертурбации и девальвации
переживешь! В министры не суйся -- их стреляют; будь скромным
колбасником.
Я учился.
В центре комнаты стояла привинченная к полу мясорубка в
человеческий рост с двумя рукоятками и воронкой размером с
небольшой круглый стол. Дегтярев постучал в стену, явилась его
старуха, рыхлая и флегматичная, с белесым деревенским лицом,
вздыхая, забралась на табуретку и стала скалкой толкать мясо в
воронку. Мы взялись за корбы, машина зачавкала, заскрежетала,
старенькие шестерни затарахтели. После голодухи я не был
силен, главную прокрутку делал хозяин, он работал, как вол,
тяжело дыша, мощно вертел и вертел. Жестоко работал. Я
задыхался, и временами не я вертел, а ручка таскала меня.
Готовый фарш шлепался в ведра, а когда мясо было
прокручено, Дегтярев вывернул его в корыта, сыпал соль, перец,
толченый чеснок, какие-то белесые кристаллы горстями.
-- Это селитра, -- объяснял он, -- для цвета.
-- А не вредно?
-- Черт его знает, в общем, жрут, никто не подыхал. Я сам
лично колбасу не ем и тебе не рекомендую... Теперь льется
вода, два ведра мяса впитывают ведро воды, вот тебе и вес и
прибыль.
Удивительно мне было. Надев фартуки, мы перетирали фарш с
водой, как хозяйки трут белье на стиральных досках: чем больше
