Напрасно ускоряла она шаг. Пыхтение автомобиля, показавшегося вдали,
предупредило ее, что погоня приближается. Догонявший тоже увидел ее. Еще
три минуты, и он будет здесь. Не колеблясь ни секунды, Аннета бросилась
прямо в болото. Ледяная корка подломилась. Аннета попала в холодную цеп-
кую тину и ухватилась за ивовые корни. С шоссе долетел до нее охрипший
голос Фердинанда. Фердинанд был встревожен и раздражен, он заклинал ее
вернуться. Но она вскарабкалась на покрытый грязью пень и крикнула ему:
"Нет!" - затем снова упрямо бросилась в заросли и скрылась. С шоссе было
видно, как колышутся камыши и болотные травы там, где проходит загнанная
волчица. От этого дикого упрямства волна бешенства ударила в лицо охот-
нику. Весь багровый, он орал, что если она не вернется немедленно, он
будет стрелять. Она крикнула: "Стреляй!" Она тоже вышла из себя. Она бы-
ла пьяна от ярости. Она по самую грудь стояла в грязи, по ней скользили
зловонные водоросли, похожие на липких черных пиявок. В мутном небе мяу-
кал ястреб. Она подумала:
"Не дамся! Уж лучше кормить болотных крыс и пауков!"
Фердинанд пришел в ужас. Он переменил тон. Он умолял. Он клялся своей
честью (плевать ей было на его честь!), что уважает ее, что весь отдает
себя к ее услугам, что заранее принимает все ее условия. Она ничему не
верила, теперь ее нельзя было провести!.. Она упрямо сжимала губы, -
чтобы не отвечать и чтобы не наглотаться зловонной жижи, в которой она
барахталась. Она бы ни за что не сдалась, если бы болото не обступило ее
со всех сторон и не парализовало ее движений; пытаясь высвободиться, она
еще больше запутывалась в водорослях, они душили ее. Ботилеску решил ей
помочь. Он сам рисковал увязнуть, но в конце концов добрался до нее. Ему
удалось схватить ее под мышки, он с трудом вытащил из из тины и вывел на
берег. Она была вся черная от грязи - с головы до пят, но все такая же
бесстрашная. Она бросала Ботилеску вызов. Однако Ботилеску не хотел его
принять. Он восхищался ею. Он уже говорил почтительно и жалел, что выну-
дил ее к бегству. Он умолял Аннету простить его и вернуться в имение. Он
говорил и униженно и высокопарно, но все же искренне, и это вызвало
улыбку на лице Аннеты, казавшемся особенно суровым от переполнявшей ее
ненависти и от приставшей к нему грязи. Она сказала:
- Ладно, забудем! Нам это нужно обоим... Но вернуться - нет! Об этом
и речи быть не может... Я уезжаю.
Ботилеску изобразил изумление, но только из приличия, - не так уж он
был изумлен. Он предвидел это решение и даже захватил с собой чемодан
Аннеты и все оставленные ею вещи. Он предложил довезти ее до ближайшей
станции, на которой останавливался международный экспресс, и просил с
жалким видом напроказившего старого школьника, чтобы она великодушно из-
бавила его от неприятностей и написала в имение письмо, в котором объяс-
няла бы свой внезапный отъезд известиями о сыне, срочно потребовавшими
ее возвращения в Париж. Она согласилась и села в автомобиль.
Они остановились в ближайшей деревушке и зашли в наименее грязную хи-
жину, чтобы Аннета могла умыться и переодеться. Вскипятили котел воды, и
Аннета вымылась с головы до ног и переменила белье. Фердинанд, прогнав
детвору и хозяев дома, целомудренно и свирепо караулил дверь, повернув-
шись к ней спиной. Аннета стояла голая, кожа у нее раскраснелась от об-
тираний, зубы стучали от холода, и внезапно на нее напал дикий хохот:
она вспомнила рассказ Сен-Симона о герцоге, который со шпагой в руке
расхаживал взад и вперед перед церковью, где в это время облегчалась да-
ма его сердца. Грипп и пробравший ее до костей, холод болота выворачива-
ли ей все внутренности, и она, как истинная бургундка, не поколебалась
сделать во дворике, под охраной своего доблестного рыцаря, то же самое.
Да будет стыдно тому, для кого это дурно пахнет! У Клеопатры - и то бы-
вает расстройство желудка...
Они снова сели в автомобиль. До ближайшей станции было далеко, а от-
тепель испортила дорогу; когда же они наконец добрались, то оказалось,
что произошла серьезная катастрофа и движение восточноевропейского
экспресса приостановлено на несколько дней: у выхода из Карпат полотно
размыло наводнением. Ботилеску предложил Аннете отвезти ее в Бухарест,
где она могла бы переждать в гостинице, пока будет восстановлено движе-
ние. Но она решительно отказалась - ей хотелось как можно скорее уехать.
Было бы, конечно, благоразумней полечиться от простуды, сидя в комнате,
но лихорадка, которая бродила у нее по всему телу, и возбуждение, выз-
ванное бегством и погоней, гнали ее прочь из этой страны. Она была разд-
ражена и нетерпелива, ее преследовал страх, что она может здесь умереть.
Когда Аннета билась в болоте, она о страхе не думала. А теперь ей было
страшно; тина подступала к самому горлу (гнилостный запах преследовал ее
по ночам, она ощущала его на пальцах); она дрожала от ужаса, что захлеб-
нется болотной жижей, она задыхалась. По ее желанию Фердинанд отвез ее в
Констанцу, и там она села на первый пароход. Это было итальянское судно,
оно шло в Бриндизи по довольно длинному маршруту. Но Аннета и слушать не
хотела увещеваний Ботилеску. Она заперлась в каюте, и там ее свалила
смертельная усталость. Она была одна со своей лихорадкой и ничего не ви-
дела в течение всего переезда. Она думала только об одном: живой или
мертвой, но вернуться.
Аннета вернулась в Париж. Она приехала раньше, чем Марк получил ее
телеграмму, завалявшуюся у привратницы. Марк за это время несколько раз
снимался с лагеря, и Аннета не успела получить его последний адрес. Най-
ти его оказалось не так легко. Сильвия не знала, где он живет. Аннета
была недовольна равнодушием сестры и не скрыла от нее этого. Сильвия по-
няла, в чем дело, и ответила, что она не нянька. У нее свои заботы! Ан-
нета тотчас ушла. Она заметила, как сильно изменилась сестра: вся расп-
лылась, лицо опухшее, багровое, под глазами мешки. И Аннета упрекнула
себя за то, что в сердцах даже не справилась о ее здоровье. Сильвия тоже
чувствовала себя виноватой.
На след направил Аннету Сент-Люс. Но, как хороший товарищ, он не ска-
зал ей, что Марк служит рассыльным в ночном кабаке. Он знал, насколько
его приятель самолюбив, и предупредил его о приезде матери. Аннета прож-
дала сына всю ночь в его комнате, в гостинице, не ложась спать. Марк
пришел на рассвете и постучал. Ему так же не терпелось увидеть мать, как
ей не терпелось увидеть сына. Но когда они увиделись, никаких излияний
не было. Оба сразу почувствовали холодок. Они нашли друг друга не таки-
ми, как при расставании. У каждого были потрясения, и каждый перенес их
по-своему. К тому же оба были взвинчены бессонной ночью. Аннета плохо
скрывала несколько раздраженное нетерпение, с каким она ждала сына, и те
подозрения, которые ей внушала его ночная жизнь. А Марк почувствовал это
и тоже рассердился. Ведь она приехала неожиданно, как раз в такой мо-
мент, когда ему приходилось особенно туго, и он был не уверен, что
Сент-Люс не рассказал, какая у него унизительная должность. Он спросил
скорее сухо, чем нежно, почему она не легла спать. Она, быть может, мяг-
че, чем хотела, ответила вопросом на вопрос:
- А ты, мой мальчик? Он смело мог бы рассказать матери, что тоже не
веселился, но он был слишком горд, чтобы объясняться. Она словно спраши-
вала у него отчета. А он и мысли не допускал, что перед кем-то обязан
отчитываться. Он не удостоил ее ответом. Аннета присматривалась к нему,
к поблекшему цвету его лица, к изможденным чертам, к ранним морщинам,
залегшим вокруг ноздрей и говорившим о преждевременной изношенности, об
отвращении к жизни. Ее сердце сжималось, она подозревала, что он ведет
беспутную жизнь, и подумала о том, какой отпечаток это налагает... Марк
предоставил ей думать что угодно. Он осмотрел ее и тоже остался недово-
лен. Она выглядела слишком здоровой, слишком упитанной, у нее был цвету-
щий вид, в ее глазах, во всех ее движениях сверкала, быть может, помимо
ее воли, радость жизни. Никто бы не подумал, что она только что еле выр-
валась из румынского болота и перенесла тяжелый грипп. Краски на ее лице
были обманчивы. У нее все еще повторялись приливы крови. Но одно было
бесспорно: несмотря на все свои злоключения, Аннета считала, что жизнь
совсем не так плоха.
Нет, право же, с годами она начала приобретать к ней вкус! Треволне-
ния, неожиданности, даже катастрофы и неуверенность в завтрашнем дне -
от всего этого жизнь становилась только еще полнее. Это было куда аппе-
титнее, чем бесцветные годы ее молодости, чем жизнь французского ме-
щанства между 1890 и 1900 годами! Аннета была сильной натурой. Более
сильной, чем Марк, - она это видела ясно. Что ж делать?! Не могла же она
в самом деле, для того лишь чтобы ему понравиться, начать жаловаться на
несварение желудка или на бледную немочь. А он был худ и пропитан го-
речью, он был зол на общество, глупые кутежи и бессильные пороки которо-
го ему приходилось не только слишком близко наблюдать, но и обслуживать.
Вернувшись из этих пьяных клоак, он не мог есть без тошноты даже тот ку-
сок хлеба, который он там заработал: от хлеба несло потом гулящих девок.
Ему хотелось подложить динамитную шашку под зад всему миру. И это жела-
ние еще усиливалось от общения с товарищами по ярму, с рабочими, с кото-
рыми он сблизился за последнее время...
Один из них оказывал на Марка известное влияние в той мере, в какой
вообще можно было влиять на такого мрачного юношу, как Марк. Эжен Массой
мало чем отличался от него в этом отношении. Они познакомились ночью в
метро, потом часто вместе возвращались с работы, часа в два, в три ночи,
и шагали пешком через весь Париж. Массой работал в газетной типографии и
устроил туда же Марка, когда Марк был уволен из своего ночного заведения
за то, что не сумел скрыть своего презрения к посетителям (с одним из
них он подрался). Газета, правда, была ультрашовинистская, она пропаган-
дировала империалистические замыслы делового мира и нападала на все идеи
Марка и Массона. Но дирекцию не интересовало, какие идеи приходят в го-
лову рабочим за пределами типографии, да и приходят ли вообще. Дирекции
было неважно, что они живые люди и имеют право думать. Делай свое дело!
За это тебе платят - и аккуратно. Вот все, чего Марк и Массой могли тре-
бовать от дирекции. Восстание далеко еще не назрело. И еще меньше созре-
ла идея отказа от сотрудничества, к которому призывал Ганди. Кого это
могло интересовать в Париже? И кто стал бы взывать к героизму самоотре-
чения, к отказу от хлеба, если хлеб должен быть заработан таким трудом,
с которым не мирится совесть? Между тем в парижском народе таится гораз-
до больше нерастраченного героизма, чем об этом подозревают его дряблые
руководители и даже он сам! Не находя себе применения, этот героизм пе-
реходит в горечь.
Горечь Массона имела то преимущество перед горечью Марка, что ее оп-
равдывал более жестокий жизненный опыт. Молодой рабочий был отравлен га-
зами на войне; смерть была у него в крови. И он весь был полон ненависти
к отвратительному эгоизму, к апатии французов, которые прошли через та-
кие страшные испытания и ничего не делали, чтобы предотвратить их повто-
рение. Он был особенно враждебно настроен против касты Марка, против мо-
лодых буржуазных интеллигентов (и против старых тоже. Но о тех и гово-
рить не стоило! Смерть сама позаботится об этих старых клячах...). Он со
страстным сарказмом говорил об их умственном гедонизме (он был начитан),
об их равнодушии к страданиям мира, об этих лжеизбранниках, которые ока-
зались предателями, об этих ни на что не годных паразитах, об этой гни-
ли, которая проедает остатки награбленного добра!.. У Марка были все ос-
нования признавать справедливость этих обвинении; он и сам (еще так не-
