должны были трещать кости... Сильное животное... Жаль, что никто не сме-
ет не то чтобы обтесать его, - об этом и говорить нечего, - но хотя бы
оградить от волчьих ям, в которые он сам сдуру падает, - из-за чудовищ-
ных ошибок в языке, в истории, в естественных науках и т.д. Какого черта
он сует во все это нос? "Но почему бы мне не посметь?.. Я не намерена
сидеть здесь и стучать зубами от страха, как все эти трусы... Я пос-
мею... И я смею..."
Она посмела. Она храбро выправила не непристойности (это был его
герб, трогать это было нельзя), но ошибки. Обезьяне разрешается быть
обезьяной, но не ослом. "Я тебе подрезаю уши. Остальное - твое!"
Помощник редактора ничего не заметил. У него не хватило терпения све-
рять с рукописью Тимона. Но от самого Тимона ничто не ускользнуло. Долго
ждать не пришлось. Едва перепечатанные листки были ему доставлены, снова
раздался бешеный звонок. Помощник опять рысью пустился к циклопу, выги-
бая спину, как кошка. Он мгновенно выскочил обратно, бледный от страха и
ярости, и на своих коротеньких и кривых ножках таксы бросился к Аннете,
крича на ходу:
- Негодяйка! Ведь я тебя предупреждал! А теперь пожалуйте, моя доро-
гая!.. Он желает на тебя посмотреть... Вот чертова кукла!.. Ну погоди,
сейчас тебе достанется...
Он задыхался от злости... Анкета встала, оправила на себе платье и,
стараясь сохранять спокойный вид, пошла в берлогу (сердце ее, однако,
билось, как птица в клетке!). Волнения ее никто не заметил. Это было са-
мое главное. Она подымалась по ступенькам не спеша. Только на секунду
задержалась перед дверью - и вошла.
Тимон сидел за столом, подавшись всем корпусом вперед и держа два мо-
гучих кулака на рукописи. У него были глаза похожие на Антонелло или Ду-
че. Аннета подошла. И остановилась в трех шагах от стола.
- Так это ты? - насмешливо обратился он к ней. - Кто тебе позволил
стирать мое белье?
- Оно не стало чище, уверяю вас! Я только зачинила прорехи.
Грозные кулаки ударили по столу с такой силой, что струйка чернил
выплеснулась из чернильницы и попала на платье Аннете. И, опираясь на
кулаки, Тимон поднялся, точно собираясь броситься на нее.
- Ты что, издеваешься надо мной? Аннета холодно ответила:
- Простите! Дайте мне, пожалуйста, промокательную бумагу.
Он машинально протянул ей промокательную бумагу. Они стояли так близ-
ко друг от друга, что она почувствовала у себя на щеке его яростное ды-
хание. Она избегала смотреть на него. Пытаясь вывести чернильное пятно у
себя на платье, она ледяным тоном сказала:
- Послушайте, надо же владеть собой! Он задыхался. Еще несколько се-
кунд продолжал он раскачиваться, опираясь на кулаки, потом тяжело опус-
тился в кресло. Аннета заканчивала чистку. Он следил за ней. Наконец она
положила пресс-бювар на стол.
- В вашем белье были дыры, - сказала она.
Я подумала, что лучше заштопать их. Может быть, я поступила опромет-
чиво. Это чисто женская мания: когда женщина видит рваное белье, ей хо-
чется его починить. Если я сделала не так, - что ж, очень жаль, тогда
увольте меня. Но какой вам смысл показывать прислуге (она кивнула в сто-
рону редакции), что белье у вас грязное и все в дырах?
При последних словах она взглянула ему прямо в лицо. Он уже раскрыл
рот, чтобы разразиться бранью, но вдруг на нахмуренном лбу разгладились
морщины, свирепый рот усмехнулся и, почти развеселившись, Тимон сказал:
- А ну-ка, прачка, садись!
- Говорят вам, я и не думала стирать! Я возвращаю вам тючок таким
же... чистым...
Она села.
- Понимаю! Ты хочешь сказать, что испачкала себе руки, возясь с ним.
- Не беспокойтесь, моим рукам не раз приходилось копаться в грязном
белье! Нет, я не из брезгливых.
- В таком случае сделай милость, объясни, почему ты позволила себе
внести изменения в мой текст.
- Имею я право говорить начистоту?
- Мне кажется, ты уже присвоила себе это право!
- Так вот, вы написали сильную статью. Но если я вижу, что вы рискуе-
те сами испортить весь ее эффект ученическими ошибками, разве я вам не
оказываю услугу, незаметно их исправляя?
Тимон покраснел до ушей.
- Классная дама, а? - сказал он обиженным тоном. - Где ты была репе-
титоршей?
- В последний раз - в румынских болотах.
- Что ты мне рассказываешь? Я их знаю. Немало я там сапог износил.
- А я там чуть не погибла. И с тех пор все никак не могу отмыться.
- Ты, видно, бывалая...
- Как и вы. Как все за последние десять лет. Но в отличие от вас я
мхом не обросла.
- Ничего, ничего, ты тоже обросла. Вон у тебя каркая грива!
- Без этого не проживешь! В наше время у кого лысая голова или лысая
душа, тот пропал.
- Немало их еще валяется под ногами!
- Вряд ли это вас стесняет.
- Ты хочешь сказать, что я по ним шагаю? Ох, они хуже, чем дунайские
топи! В них увязаешь по самое брюхо. Ты не заметила этого в моей статье?
- Заметила! Я видела следы ваших рук...
- Когда копаешься в человечине, некогда прыскать на себя духами.
- А копаетесь вы здорово!
- Первый комплимент, который я от тебя слышу.
- Мне платят не за то, чтобы я делала вам комплименты, а за то, чтобы
я вам служила.
- А по-твоему, зашивать мои дырки значит служить мне?
- Разумеется! Конечно, было бы проще пустить вас щеголять по Парижу в
дырявом платье. Однако раз я у вас служу, я служу - хорошо ли, плохо ли,
но добросовестно. И я не хочу...
- Чтобы я показывал Парижу мой зад? Ах ты, глупышка, да я ведь только
это и делаю! И я этим горжусь! Тратить на тебя красноречие - значит по-
пусту изводить слюну, а то бы я разыграл перед тобой Дантона, который
орет во всю глотку: "Я им показываю голову медузы!.." Но с тобой это
лишнее! Садись, репетиторша, за этот стол и покажи мне мои ученические
ошибки.
Она ему все объяснила просто, по-товарищески, не смущаясь, и он крот-
ко слушал ее. Потом сказал:
- Благодарю. Я тебя оставляю. Будешь следить за моим бельем. А пока
что получи в возмещенье убытков! Я тебе забрызгал платье своими лапами.
Купи себе другое!
- Я ничего не беру из рук в руки, - возразила Аннета. - А что касает-
ся платья, то для работы оно еще достаточно хорошо. Так даже будет прак-
тичней. При случае сможете повторить!
Она осталась на работе в качестве личной секретарши и машинистки Ти-
мона. Ей поставили стол у него в кабинете, в углу. Дверь бывала почти
всегда открыта. Люди постоянно входили и выходили. Тимон ни на минуту не
отрывался от своей машины. Он следил за всеми ее оборотами, все ее сод-
рогания доходили до этого Дионисиева уха. Сутолока не мешала ему, одна-
ко, принимать по пятьдесят посетителей в день, делать двадцать дел од-
новременно, вести разговоры по телефону, отдавать распоряжения, дикто-
вать статьи и болтать о чем придется с секретаршей.
Это были странные беседы, внезапные и неожиданные. Тут уж надо было
держать ухо востро - подхватывать мяч на лету и сразу отсылать его об-
ратно. Глазу и руке Аннеты можно было довериться: в свое время она была
чемпионкой по теннису, и ее несколько отвердевшие суставы быстро обрели
прежнюю гибкость. Тимон делал ей по этому поводу комплименты, но до-
вольно грубо, "принимая во внимание возраст" (он знал, сколько ей лет:
не такая она была женщина, чтоб это скрывать). Ему самому нужно было это
фехтование, эти быстрые удары. И она не сомневалась, что, если она
сдаст, он в тот же день выбросит ее, как старую клячу. Жизнь у нее была
не слишком спокойная. Тимон держал ее в напряжении с утра до вечера.
Угадывать его мысли, схватывать их на лету, распутывать их, придавать
благопристойный вид его выражениям, отстукивая их на машинке, и постоян-
но быть начеку, постоянно ожидать выпада и быть готовой отразить его...
Рука выпрямляется, как пружина, и здоровый, крепко сжатый кулак наносит
ему прямой удар в подбородок. Тимон в таких случаях смеялся: "Попало!.."
Впрочем, попадало и ей. По вечерам она возвращалась домой без сил... А
завтра опять то же самое? То же самое и завтра. В сущности, это было ей
полезно. Непрерывное умственное напряжение было для нее гимнастикой, ко-
торая не позволяла колесикам покрываться ржавчиной и предохраняла мозг
от засорения, приходящего с возрастом. Опасность положения обостряла у
нее восприятие и вкус к жизни; ее чувства становились живей и уверенней.
Она не жаловалась на трудности.
Опасный человек, которому она служила, платил ей. Не только деньгами
(он платил хорошо!), но и доверием. Очень скоро дошел он до в высшей
степени откровенных признаний. Впрочем, у нее он тоже вытянул коекакие
признания, на которые она обычно бывала скупа. И вот что удивительно:
она не возражала и даже не обижалась, когда его требования бывали неск-
ромны. Если иметь дело с животным этой породы, ничего не нужно скрывать
(кроме, разумеется, того, что в тебе самом составляет животное начало, -
кроме того, что для Аннеты как раз и являлось самым существенным). Ну, а
все остальное неважно. Стыдливость для Тимона была пустым звуком. Между
Аннетой и Тимоном установилась полная откровенность.
Для всякого, кто их слышал, - для всех этих газетных ушей, ловивших
обрывки их разговоров, - Аннета была любовницей хозяина. И сотрудники
бесились и в то же время восторгались этой пройдохой.
А для Анкеты, так же как и для Тимона, было совершенно бесспорно, что
именно об этом никто из них и не помышляет. Об этом и речи не было! "И
слава богу!" - думала Аннета. "К черту!.." - думал, вероятно, Тимон. Ни
того, ни другого это не прельщало. Тимон гонялся за более молодой
дичь-ю. Аннете ухаживания надоели... Нет, нет, их сближала молчаливая
уверенность, что животного начала им друг в друге остерегаться нечего.
Сила Аннеты была в том, что Тимон не смотрел на нее как на искательницу
приключений, как на одну из тех машинисток, которые постоянно гоняются
за хозяином. Тимон был уверен, что в любую минуту, если только он скажет
лишнее слово, она способна встать из-за стола, заправить пальцами волосы
под шапочку и, вскинув голову, сказать ему: "Прощайте, хозяин!" И нав-
сегда. Ничто ее не удерживало. Именно поэтому он хотел ее удержать. Сот-
рудница, достоинства которой очевидны и которая, зная себе настоящую це-
ну (иначе он бы ее презирал), сочетает добросовестное отношение к делу с
полнейшим безразличием к хозяину (это и есть верх бескорыстия), - такая
сотрудница представляла собой большую редкость, и он был не настолько
глуп, чтобы потерять ее. Но она, - ее-то что удерживало? Только ли место
и жалованье? Сам Тимон тоже. В конце концов он ее все-таки интересовал.
Оми не питали никакого влечения друг к другу, ничто их не связывало, и
все же оба чувствовали, что они люди незаурядные. Они смотрели на вещи
по-разному, но смотрели не так, как все. Каждый сам создал себе "я", и
оно не было взято с чужого плеча: они его выкроили из собственного мате-
риала - выкроили ножницами, которые резали грубо, но верно, - своим лич-
ным опытом. Как бы ни были у них различны и покрой и материал, Аннета и
Тимон чувствовали друг в друге родственные души. Они понимали друг друга
с полуслова. Но они употребляли также и целые слова.
Тимону осточертело раболепство всех тех, кто гнул перед ним спину
только потому, что боялся его брани, и подставлял зад под его пинок. На-
конец-то он увидел настоящего человека (и это была женщина; по-немецки
оба представителя великой породы определяются одним словом), наконец-то
человек смотрит вам прямо в глаза, говорит вам: "Нет! ", спокойно зас-
тавляет вас выслушать его критику, его обоснованное порицание, и притом
ясно, что он прав... (В этом не принято сознаваться, и этим можно вос-
пользоваться!) Это приятно. Это твердая почва. В ней не вязнешь. На нее
не страшно поставить ноги. Или прислониться головой. Большой головой,
