и волнениях, которые он доставляет самым дорогим для него существам.
Принятое всеми решение никогда ему не прекословить и в минуты ужаса
притворяться спокойным казалось прямому и здравому уму Консуэло какой-то
преступной небрежностью или грубой ошибкой. Она чувствовала в этом гор-
дость и эгоизм людей, нетерпимых к чужим верованиям, считающих, что
путь, ведущий на небо, единственно тот, который сурово начертан рукою
священника.
"Господи! - от всего сердца молилась Консуэло. - Неужели возвышенная
душа Альберта, такая пламенная, такая милосердная, не загрязненная чело-
веческими страстями, неужели в твоих глазах она менее драгоценна, чем
души терпеливых, но праздных людей, мирящихся с мирским злом и не возму-
щающихся тем, что справедливость и истина не признаны на земле? Возможно
ли, чтобы дьявол владел этим юношей, который в детстве отдавал все свои
игрушки, все свои вещи детям бедняков, а достигнув зрелости, хотел раз-
дать все свои богатства, дабы облегчить человеческое горе? А они, эти
знатные господа, кроткие и благодушные, оплакивающие бесплодными слезами
людские несчастия и облегчающие их ничтожными подаяниями, не ошибаются
ли они, воображая, будто скорее заслужат рай своими молитвами и подчине-
нием императору и папе, чем великими делами и огромными жертвами? Нет,
Альберт не безумец! Какой-то внутренний голос говорит мне, что это прек-
раснейший образец праведника и святого из всех созданных природой. И ес-
ли тягостные сны и странные призраки затмили ясность его рассудка, есна-
конец, он душевнобольной, как они думают, то его довели до этого тупое
неприятие его взглядов, отсутствие понимания и сердечное одиночество. Я
видела каморку, где был заперт Тассо, признанный сумасшедшим, и я поду-
мала тогда, что, быть может, он был доведен до отчаяния несправедли-
востью. Я не раз слышала в гостиных Венеции, как называли безумцами тех
христианских мучеников, над трогательной историей которых я в детстве
проливала слезы, - их чудеса считали там шарлатанством, а их откровения
- болезненным бредом. Но по какому праву эти люди, этот набожный старик,
эта робкая канонисса, верящие в чудеса святых и в гениальность поэтов, -
по какому праву они произносят над своим чадом такой позорный и отталки-
вающий приговор, применимый только к убогим и преступным? Сумасшедший!
Но ведь сумасшествие - это нечто ужасное, отталкивающее, это наказание
Божия за тяжкие преступления, - а тут человек вдруг сходит с ума в силу
своей добродетели. Я думала, что человек, изнемогающий под тяжестью не-
заслуженного несчастья, имеет право на уважение и сочувствие людей. А
если бы я сошла с ума, если бы в тот ужасный день, когда я увидела Анд-
золето в объятиях другой, я стала богохульствовать, неужели я потеряла
бы тогда всякое право на советы, на поддержку, на духовную заботу обо
мне моих братьев-христиан? Значит, меня выгнали бы и предоставили бы
бродяжничать по большим дорогам, считая, что для нее, мол, нет лекарств,
подадим ей милостыню и не станем с ней разговаривать: она слишком много
страдала и потому теперь не в состоянии ничего понимать. А ведь вот так
же относятся к несчастному графу Альберту. Его кормят, одевают, за ним
ухаживают, - словом, ему бросают подачку в виде мелочных забот. Но с ним
не разговаривают: молчат, когда он спрашивает, опускают головы или отво-
рачиваются, когда он начинает в чем-нибудь убеждать. Когда же он,
чувствуя весь ужас одиночества, стремится к еще большему уединению, ему
предоставляют возможность бежать куда-то, сами же тем временем молятся о
его благополучном возвращении, словно между ним и любящими его - целый
океан. А между тем все предполагают, что он гдето рядом. Меня заставляют
петь, чтобы разбудить его на тот случай, если он лежит в летаргическом
сне за какой-нибудь толстой стеной или в дупле какого-нибудь старого де-
рева поблизости. Как могли они не проникнуть в тайны этого древнего зда-
ния, как могли, разыскивая, не дорыться до самых недр земли? О, будь я
на месте отца или тетки Альберта, я не оставила бы камня на камне, пока
не разыскала бы его! Ни одно дерево в лесу не уцелело бы, пока не отдало
бы его мне".
Погруженная в свои мысли, Консуэло тихонько вышла из молельни графа
Христиана и, сама не зная как, набрела на дверь, выходившую наружу. Она
направилась в лес; отыскивая самые дикие, самые непроходимые тропинки,
бродила она, влекомая романтическим, полным героизма стремлением и на-
деждой разыскать Альберта. В этом смелом желании не было никаких низмен-
ных побуждений, ни тени безрассудной прихоти. Правда, Альберт заполнил
ее воображение, ее мечты, но она разыскивала в этих пустынных местах не
молодого красавца, увлеченного ею, для того чтобы встретиться с ним нае-
дине, а несчастного благородного человека, которого хотя и не мечтала
спасти совсем, но все же надеялась несколько успокоить своею нежной за-
ботой. Точно так же она стала бы разыскивать старого больного отшельни-
ка, чтобы ухаживать за ним, или заблудившегося ребенка, чтобы вернуть
его матери. Она сама была еще ребенком, но в ней уже пробудилось мате-
ринское чувство, у нее была наивная вера, пламенное милосердие, востор-
женная храбрость. Она мечтала об этом благочестивом подвиге и приступила
к нему так же, как Жанна д'Арк мечтала об освобождении своей родины и
предприняла его. Ей не приходило даже в голову, что могут осмеять или
осудить ее решение. Она не могла понять, как Амелия, близкая Альберту по
крови и вначале надеявшаяся снискать его любовь, не додумалась до такого
плана и не осуществила его.
Она шла быстро, никакие препятствия не останавливали ее. Тишина, ца-
рившая в этих дремучих лесах, теперь не навевала на нее грусти и не пу-
гала. Видя на песке следы волков, она нисколько не боялась встречи с их
голодной стаей. Ей казалось, что ее направляет божий перст, делающий ее
неуязвимой. Она, знавшая наизусть Тассо (недаром распевала она его чуть
не каждую ночь на лагунах), воображала, что идет под защитой талисмана,
как некогда шел средь опасностей заколдованного леса великодушный
Убальдо в поисках Ринальда. Легкая, стройная, она пробиралась среди скал
и колючих кустарников; на челе ее сияла тайная гордость, а на щеках выс-
тупил легкий румянец. Никогда в героических ролях не была она так прек-
расна, а между тем в эту минуту она в такой же мере не думала о сцене,
как, играя на ней, не думала о самой себе.
Поглощенная своими мечтами и мыслями, она изредка останавливалась.
"А что, если я вдруг встречу его, - спрашивала она себя, - что смогу
я сказать ему, чтобы убедить его и успокоить? Я ведь ничего не знаю о
таинственных и глубоких мыслях, волнующих его. Я вижу их только сквозь
поэтическую завесу, едва приподнятую перед моими глазами, ослепленными
новыми видениями. Ведь мало рвения и любви к ближнему - надо обладать
знанием и красноречием, чтобы найти слова, достойные быть выслушанными
человеком, стоящим настолько выше меня, безумцем, более мудрым, чем все
рассудительные люди, среди которых я живу. Но господь вдохновит меня,
когда настанет эта минута, а теперь, сколько бы я ни придумывала, я все
больше терялась бы в дебрях своего невежества. Ах! Если бы я прочла
столько религиозных и исторических книг, как граф Христиан и канонисса
Венцеслава! Знай я наизусть все церковные правила и молитвы, быть может,
я и смогла бы применить их удачно при случае, но ведь я едва поняла, а
потому едва заучила несколько мест из катехизиса. Да и молиться-то я
умею, только когда пою в церкви. Как ни действует на Альберта музыка, но
не смогу же я убедить такого ученого богослова какой-нибудь музыкальной
фразой. Ничего! Мне кажется, что в моем сердце, преисполненном решимос-
ти, больше силы, чем во всех ученых догматах его родных, очень добрых и
кротких, но вместе с тем таких же нерешительных и холодных, как туманы и
снега их страны".
XXXV
После бесконечных поворотов и переходов по извилистым и путаным тро-
пинкам леса, разбросанного по гористой и неровной местности, Консуэло
очутилась на пригорке, среди скал и развалин, которые даже трудно было
отличить друг от друга, столь разрушительно действовала здесь когда-то
рука человека, соперничая с разрушительной рукой времени. Лишь гора об-
ломков высилась теперь там, где в былое время целая деревня была сожжена
по приказу "Грозного слепца", знаменитого главы каликстинов - Яна Жижки,
потомком которого считал себя Альберт и от которого, быть может, он про-
исходил на самом деле. В одну темную, зловещую ночь этот грозный и неу-
томимый полководец отдал приказ своему войску взять приступом крепость
Великанов, находившуюся тогда в руках саксонцев, приверженцев императо-
ра; он услышал ропот солдат, а один из них, стоявший неподалеку, прого-
ворил: "Этот проклятый слепой воображает, что все, как и он, могут обой-
тись без света!" Услышав это, Жижка обратился к одному из четырех своих
ближайших приверженцев (они неразлучно были с ним, правя его лошадью или
повозкой и сообщая ему самые точные сведения о топографии местности и
передвижении неприятеля) и сказал, обнаруживая при этом необыкновенную
память и прозорливость, заменявшую ему зрение:
- Нет ли здесь поблизости деревни?
- Да, отец, - ответил ему проводник таборитов, - направо от тебя - на
возвышенности, что против крепости.
Жижка подозвал недовольного солдата, на ропот которого он обратил
внимание.
- Дитя, - сказал он ему, - ты жалуешься на темноту? Так отправляйся
поскорее вон в ту деревню, что направо от меня на горе, и подожги ее, -
при свете пламени мы сможем выступить и сражаться.
Страшный приказ был выполнен. Пылающая деревня освещала передвижение
и штурм таборитов. Крепость замка Великанов пала через два часа, и Жижка
завладел ею. Когда рассвело, Жижке доложили, что среди обгорелых разва-
лин деревни, на самой вершине холма, с которого солдаты наблюдали нака-
нуне за действиями осажденных, уцелел, сохранив свою листву, молодой, но
уже крепкий дуб, единственный во всей округе. Очевидно, он не пострадал
от пламени благодаря воде колодца, питавшей его корни.
- Я хорошо знаю этот колодец, - ответил Жижка, - десять человек из
наших были брошены туда проклятыми жителями этой деревни, и после того
камень, закрывающий колодец, ни разу не был сдвинут с места. Пусть оста-
ется он там и послужит им надгробным памятником. Мы ведь не из тех, кто
верит, будто блуждающие души умерших будут отогнаны от врат рая покрови-
телем Рима - Петром-ключарем, которого они превратили в святого, - отог-
наны только потому, что тела их гниют в земле, не освященной жрецами Ва-
ала. Пусть кости наших братьев почивают с миром в этом колодце, - души
их живы, они уже возродились в новых телах, и эти мученики, хотя мы и не
знаем их, сражаются среди нас. Что касается жителей деревни - они полу-
чили возмездие по заслугам. А дуб хорошо сделал, посмеявшись над пожа-
ром: ему предстоит более славная будущность, чем укрывать под своей
тенью неверующих. Нам нужна виселица, вот мы ее и нашли. Приведите ко
мне двадцать монахов-августинцев, которых мы захватили вчера в их монас-
тыре и которые так неохотно следуют за нами. Давайте-ка развесим их по-
выше на ветвях этого славного дуба! Такое украшение окончательно вернет
ему здоровье.
Сказано - сделано. С этого времени дуб зовется "Гуситом", камень на
колодце - скалой Ужаса", а разрушенная деревня и покинутый холм - Шре-
кенштейном".
Консуэло слышала уже со всеми подробностями эту мрачную историю от
баронессы Амелии. Но так как она видела это место лишь издали и ночью,
подъезжая к замку, то не узнала бы его, если бы не заглянула в овраг,
пересекающий дорогу, и не увидела на дне его огромные обломки дуба, рас-
