"Так вы очень страдаете, Альберт? - спросила канонисса.
"Да, очень", - ответил он таким тоном, словно его спросили, хорошо ли
он спал.
"Стало быть, аббат был тебе очень неприятен? - в свою очередь спросил
его граф Христиан.
"Очень", - тем же тоном ответил Альберт.
"А почему же, сын мой, ты не сказал мне об этом раньше? Как мог ты
так долго выносить антипатичного тебе человека, не поделившись этим со
мной? Неужели ты сомневался, дорогой мой мальчик, в том, что, узнав о
твоих страданиях, я бы немедленно избавил тебя от них?"
"Это так мало прибавляло к моему горю, - ответил Альберт с ужасающим
спокойствием. - Я не сомневаюсь в вашем добром отношении ко мне, отец,
но то, что вы удалили бы аббата, мало облегчило бы мою участь, ибо вы,
наверно, заменили бы его другим надзирателем".
"Скажи лучше - товарищем по путешествию; при моей любви к тебе, сын
мой, мне больно слышать слово "надзиратель".
"Ваша любовь, дорогой отец, и заставляла вас заботиться обо мне таким
образом. Вы даже не подозревали, как мучили меня, удаляя от себя и из
этого дома, где, по воле провидения, я должен был бы жить до момента,
пока не свершатся надо мной его предначертания. Вы думали, что спо-
собствуете моему выздоровлению и покою, и, хотя я лучше понимал, что по-
лезнее для нас с вами, я должен был вам повиноваться. Сознавая свой сы-
новний долг, я его выполнил".
"Я знаю, Альберт, твое доброе сердце и твою привязанность к нам, но
разве ты не можешь выразить свою мысль яснее?"
"Это очень легко, - ответил Альберт, - и настало время сделать это".
Альберт проговорил это таким спокойным тоном, что нам показалось,
будто мы дожили до той счастливой минуты, когда душа его наконец перес-
танет быть для нас мучительной загадкой. Мы все окружили его, побуждая
ласками и взглядами впервые в жизни открыть свою душу. По-видимому, он
решил довериться нам, и вот что он поведал:
"Вы всегда смотрели на меня, да и сейчас еще смотрите, как на больно-
го и безумного. Не чувствуй я ко всем вам такой бесконечной любви и неж-
ности, я, пожалуй, раскрыл бы пропасть, разделяющую нас, и доказал вам,
что, в то время как вы погрязли в мире заблуждений и предрассудков, мне
небо открыло сферу истины и света. Но, не отказавшись от всего того, что
составляет ваш покой, верования и благополучие, вы не были бы в силах
понять меня. Когда невольно в порыве восторга у меня вырывается нес-
колько неосторожных слов, я тотчас замечаю, что, желая выдернуть с кор-
нем ваши заблуждения и показать вашим ослабевшим глазам ослепительный
светоч, которым я обладаю, я причиняю вам страшные мучения. Все мелочи
вашей жизни, все ваши привычки, все фибры вашей души, все силы вашего
разума - все это до такой степени связано, перепутано ложью, до такой
степени подчинено законам тьмы, что, стремясь дать вам новую веру, я,
кажется, даю вам смерть. Между тем и наяву и во сне, и в тиши и в бурю я
слышу голос, повелевающий мне просветить вас и обратить на путь истины.
Но я человек слишком любящий и слабый, чтобы совершить это. Когда я вижу
ваши глаза, полные слез, ваши удрученные лица, когда слышу ваши вздохи,
когда чувствую, что приношу вам печаль и ужас, я убегаю, прячусь, чтобы
не поддаться голосу своей совести и велению моей судьбы. Вот в чем мое
горе, моя мука, мой крест и моя пытка. Ну что, понимаете ли вы меня те-
перь?"
Дядя, тетка и капеллан понимали отчасти, что Альберт создал для себя
религию и нравственные правила, совершенно отличные от их собственных,
но, будучи правоверными католиками, они, боясь впасть в малейшую ересь,
не решались вызвать его на большую откровенность. У меня же тогда было
еще очень смутное представление о некоторых особенностях его детства и
ранней юности, и потому я решительно ничего не могла понять. К тому же,
Нина, в то время я так же мало, как и вы теперь, была осведомлена о том,
что такое гуситство, что такое лютеранство. Потом я много и часто слыша-
ла об этом, и, правду сказать, бесконечные пререкания на эту тему между
Альбертом и капелланом не раз наводили на меня невыносимую тоску. Итак,
я с нетерпением ждала от Альберта более подробных разъяснении, но их так
и не последовало.
"Я вижу, - сказал наконец Альберт, пораженный воцарившимся вокруг не-
го молчанием, - что вы не хотите меня понять из боязни понять слишком
хорошо. Пусть будет по-вашему. Ослепление ваше с давних пор подготовляло
кару, тяготеющую надо мной. Вечно несчастный, вечно одинокий, вечно чу-
жой среди тех, кого я люблю, я нахожу поддержку и убежище лишь в обещан-
ном мне утешении".
"Что же это за утешение, сын мой? - спросил смертельно огорченный
граф Христиан. - Не можем ли мы сами дать тебе его, и неужели мы никогда
не сможем понять друг друга?"
"Никогда, отец мой. Будем же любить друг друга, раз нам только это и
дано. И пусть небо будет свидетелем, что наше бесконечное, непоправимое
разногласие никогда не уменьшало моей любви к вам".
"А разве этого недостаточно? - сказала канонисса, беря Альберта за
руку, в то время как брат ее пожимал ему другую руку. - Скажи, - продол-
жала она, - не можешь ли ты забыть свои странные мысли, свои удиви-
тельные верования и жить любовью среди нас?"
"Я и живу ею, - отвечал Альберт. - Любовь - это благо, которое дает
радость или горечь, в зависимости от того, одну ли веру исповедуют люди,
связанные ею. Сердца наши, дорогая тетушка Венцеслава, бьются в унисон,
а разум враждует, - и это большое несчастье для всех нас! Я знаю, что
вражда эта продлится еще века; вот почему в этом столетии я жду обещан-
ного мне блага, которое даст мне силы надеяться".
"Что же это за благо, Альберт? Не можешь ли ты сказать мне?"
"Не могу, потому что оно неведомо и для меня самого. Но оно придет.
Не проходит недели без того, чтобы моя мать не возвещала мне этого во
сне; и все голоса леса, когда я вопрошаю их, всегда подтверждают мне то
же самое. Часто вижу я бледный, излучающий свет лик ангела, пролетающего
над скалой Ужаса; здесь, в этом зловещем месте, под тенью этого дуба, в
то время, когда мои современники звали меня Жижкой, я был охвачен гневом
божьим и впервые стал орудием господнего возмездия. Здесь же, у подножия
этой самой скалы, я видел, когда звался Братиславом, как под ударом саб-
ли скатилась изувеченная, окровавленная голова моего отца Витольда. И
это грозное искупление научило меня печали и состраданию, этот день ро-
ковой расплаты, когда лютеранская кровь смыла кровь католическую, прев-
ратил фанатика и душегубца, каким я был сто лет назад, в человека слабо-
го, с нежным сердцем".
"Боже милостивый! - в ужасе воскликнула тетушка, осеняя себя крестным
знамением. - Безумие снова вернулось к нему!"
"Не прерывайте его, сестрица, - остановил канониссу граф Христиан,
сделав над собой страшное усилие. - Дайте ему высказать все. Говори же,
сын мой. Что сказал тебе ангел у скалы Ужаса?"
"Он сказал мне, что мое утешение уже близко, - ответил Альберт с ли-
цом, сияющим от восторга, - и снизойдет оно в мое сердце, когда мне ис-
полнится тридцать лет".
Бедный дядя поникнул головой. Указывая на возраст, в котором умерла
его мать, Альберт как бы намекал на собственную смерть. По-видимому, по-
койная графиня часто во время своей болезни предсказывала, что ни она и
ни один из ее сыновей не доживут до тридцатилетнего возраста. Кажется,
тетушка Ванда была тоже немного ясновидящей, чтобы не сказать больше; но
определенно я ничего об этом не знаю: никто не решается будить в дяде
такие тяжкие воспоминания.
Капеллан, стремясь рассеять мрачные мысли, навеянные предсказанием,
пытался вынудить Альберта высказаться относительно аббата. Ведь с не-
го-то и начался разговор.
Альберт, в свою очередь, сделал над собой усилие, чтобы ответить ка-
пеллану.
"Я говорю вам о божественном и вечном, - сказал он после некоторого
колебания, - а вы напоминаете мне о мимолетном, пустом и суетном, уже
почти забытом мной".
"Говори же, сын мой, говори, - вмешался граф Христиан. - Дай нам уз-
нать тебя сегодня!"
"Вы до сих пор не знали меня, отец, и не узнаете в том, что вы назы-
ваете этой жизнью. Но если вас интересует, почему я путешествовал, поче-
му терпел этого неверного, невнимательного стража, которого приставили
ко мне с тем, чтобы он ходил за мной по пятам, как голодный, ленивый
пес, привязанный к руке слепого, то я в нескольких словах могу объяснить
вам это. Довольно я помучил вас, нужно было убрать с ваших глаз сына,
глухого к вашим наставлениям и вашим увещеваниям. Я прекрасно знал, что
не излечусь от того, что вы звали моим безумием, но необходимо было ус-
покоить вас, дать вам надежду, и я согласился на изгнание. Вы взяли с
меня слово, что я не расстанусь без вашего согласия со спутником, данным
мне вами, и я предоставил ему возить меня по свету. Я хотел сдержать
свое слово и хотел также дать ему возможность поддерживать в вас надежду
и спокойствие, сообщая о моей кротости и терпении. Я был кроток и терпе-
лив. Я закрыл для него свое сердце и уши, а он был настолько умен, что
даже и не делал усилий открыть их. Он гулял со мною, одевал и кормил ме-
ня, как малого ребенка. Я отказался от той жизни, какую считал для себя
правильной, я приучил себя спокойно смотреть на царящие на земле горе,
несправедливость и безумие. Я увидел людей я их учреждения. Негодование
сменилось в моем сердце жалостью, когда я понял, что угнетатели страдают
больше угнетенных. В детстве я любил только жертвы; теперь я стал отно-
ситься с состраданием и к палачам - жалким грешникам, искупающим в этой
жизни преступления, совершенные ими в прежних воплощениях, и обреченным
за это богом быть злыми, - пытка, в тысячу раз более жестокая, нежели
та, которую испытывают их невинные жертвы. Вот почему теперь я раздаю
милостыню только для того, чтобы облегчить бремя богатства для себя, се-
бя одного, вот почему я больше не тревожу вас своими проповедями, - я
понял, что время быть счастливым еще не настало, так как, говоря языком
людей, время быть добрым еще далеко".
"Ну, а теперь, когда ты избавился от этого, как ты называешь его,
надзирателя, когда ты можешь жить спокойно, не видя несчастий, которые
ты постепенно устраняешь вокруг себя, не встречая препятствий своим ве-
ликодушным порывам, - скажи, разве теперь ты не мог бы, сделав над собой
усилие, изгнать из сердца тревогу?"
"Не спрашивайте меня больше, дорогие мои родные, - проговорил
Альберт. - Сегодня я больше ничего не скажу!"
И он сдержал слово даже на больший срок: он не раскрывал рта целую
неделю.
XXXI
- История Альберта будет закончена в нескольких словах, милая Порпо-
рина, так как мне почти нечего прибавить к уже рассказанному. В течение
полутора лет, проведенных мною здесь, фантазии Альберта, о которых вы
теперь имеете представление, то и дело повторялись. Только его воспоми-
нания о том, чем он был и что видел в прошлые века, приобрели какую-то
страшную реальность с тех пор, как в нем проявилась особенная, порази-
тельная способность, о которой вы, быть может, слыхали, но в которую я
не верила, пока не получила тому доказательств. Говорят, что в других
странах эта способность зовется ясновидением и что будто обладающие ею
пользуются большим уважением среди людей суеверных. Что касается меня,
то я совершенно не знаю, что и думать об этом, не берусь объяснить и
вам, но нахожу в этом лишний повод не выходить замуж за человека, кото-
рый видит за сотни миль каждый мой шаг и в состоянии читать все мои мыс-
ли. Для этого надо быть по меньшей мере святой, а разве это возможно,
когда живешь с человеком, обрекшим себя дьяволу?
- Вы обладаете способностью все вышучивать, - заметила Консуэло. - Я
просто поражаюсь, как вы можете говорить так весело о вещах, от которых
