соглашусь расстаться с моими театральными кенкетами, моими котурнами,
моими руладами.
- Вы, стало быть, тоже актер? - сухо, с холодным презрением спросила
канонисса.
- Актер, шут, к вашим услугам, illustrissima [21], - нимало не смуща-
ясь, отвечал Андзолето.
- И у него есть талант? - спросил у Консуэло старый граф Христиан со
свойственным ему мягким, добродушным спокойствием.
- Никакого, - промолвила Консуэло, с сожалением глядя на своего про-
тивника.
- Если это так, то ты себя же порочишь, - сказал Андзолето, - ведь я
твой ученик.
- Однако, надеюсь, - продолжал он по-венециански, - у меня хватит та-
ланта, чтобы смешать твои карты.
- Вы только себе этим повредите, - возразила Консуэло на том же наре-
чии, - дурные намерения оскверняют сердце, а ваше сердце потеряет при
этом гораздо больше, чем вы заставите потерять меня в сердцах других.
- Очень рад видеть, что ты принимаешь мой вызов. Начинай же, прекрас-
ная воительница! Как ни спускаете вы свое забрало, а я вижу в блеске ва-
ших глаз досаду и страх.
- Увы! Вы можете прочесть в них только глубокое огорчение. Я думала,
что смогу забыть, сколь вы достойны презрения, а вы стараетесь мне это
напомнить.
- Презрение и любовь часто отлично уживаются.
- В низких душах.
- В душах самых гордых; так было и будет всегда.
В таких пикировках прошел весь обед. Когда перешли в гостиную, кано-
нисса, по-видимому решившая потешиться наглостью Андзолето, попросила
его что-нибудь спеть. Он не заставил себя просить и, с силой ударив
нервными пальцами по клавишам старого, дребезжащего клавесина, запел од-
ну из залихватских песен, оживлявших интимные ужины Дзустиньяни. Слова
песни были неприличные. Канонисса не поняла их - ее забавлял пыл, с ка-
ким пел Андзолето. Графа Христиана не могла не поразить красота голоса
певца и необычайная легкость исполнения, и он наивно наслаждался, слушая
его. После первой песни он попросил Андзолето спеть еще. Альберт, сидя
подле Консуэло, ничего, казалось, не слышал, - он не проронил ни слова.
Андзолето вообразил, что молодой граф раздосадовав и сознает, что над
ним наконец одержали верх. Он позабыл о своем намерении разогнать слуша-
телей непристойными песнями; к тому же, видя, что благодаря наивности
хозяев или их незнанию венецианского наречия это совершенно напрасный
труд, он поддался соблазну вызвать восхищение, какое рождает артист, по-
ющий ради удовольствия петь; а кроме того, ему захотелось похвастаться
перед Консуэло своими успехами. Он действительно подвинулся вперед в
возможных для него пределах. Голос его, быть может, потерял свою перво-
начальную свежесть, оргии лишили его юношеской мягкости, но зато теперь
Андзолето лучше владел им, стал более умелым в преодолении трудностей, к
чему всегда инстинктивно стремился. Он спел хорошо и получил много пох-
вал от графа Христиана, канониссы и даже капеллана, поклонника рулад, не
способного оценить манеру петь Консуэло, отличавшуюся простотой и ес-
тественностью.
- Вы говорили, что у него нет таланта, - сказал граф, обращаясь к
Консуэло, - вы слишком строги или слишком скромны в отношении своего
ученика. Он очень талантлив, и наконец я вижу в нем что-то, присущее
вам.
Добрый Христиан хотел этим маленьким триумфом Андзолето загладить
унижение, которое перенесла мнимая сестра из-за выходок брата: он уси-
ленно подчеркивал достоинства певца, а тот слишком любил блистать, да и
скверная роль, навязанная им себе, стала уже на - доедать ему, и, заме-
тив, что граф Альберт становится все более задумчив, он снова сел за
клавесин.
Канонисса, дремавшая обыкновенно при исполнении длинных музыкальных
вещей, попросила спеть еще какую-нибудь венецианскую песенку; и на этот
раз Андзолето выбрал более приличную. Он знал, что лучше всего ему уда-
вались народные песни. Даже у Консуэло своеобразные особенности венеци-
анского наречия не звучали так естественно и характерно, как у этого сы-
на лагун, врожденного певца и мима.
Он так чудесно изображал то грубую откровенность рыбаков Истрии, то
остроумную, удалую бесшабашность гондольеров Венеции, что невозможно бы-
ло без живого интереса ни внимать ему, ни глядеть на него. Его красивое,
живое и выразительное лицо становилось то суровым и гордым, как у пер-
вых, то ласковым и насмешливо-веселым, как у вторых. Вульгарное ко-
кетство его наряда, от которого за милю отдавало Венецией, еще усиливало
впечатление и в данный момент не только не портило его, а, напротив, шло
к нему.
Консуэло, вначале относившейся к выходкам Андзолето безразлично,
пришлось теперь притворяться равнодушной и чем-то озабоченной. Волнение
все более и более охватывало ее. В Андзолето она видела всю Венецию, а в
этой Венеции - всего Андзолето прежних дней, с его веселым нравом, цело-
мудренной любовью, с его ребяческой гордостью. Глаза ее заволакивались
слезами, а игривость Андзолето, смешившая других, будила в ее сердце
глубокую нежность. После народных песен граф Христиан попросил Андзолето
исполнить духовные.
- О, что касается этих песнопений, я знаю все, какие только исполня-
ются в Венеции, но они на два голоса, и если сестра - она тоже их знает
- не захочет петь со мной, то я не смогу исполнить желание ваших сия-
тельств.
Все тотчас стали упрашивать Консуэло. Она долго отказывалась, хотя ей
самой очень хотелось петь. Наконец, уступая просьбам добрейшего Христиа-
на, стремившегося примирить ее с братом и старавшегося показать, что сам
он совершенно примирился с ним, она села подле Андзолето и робко запела
одну из длиннейших духовных песен на два голоса, которые в Венеции во
время великого поста поют по целым ночам у статуй мадонн на перекрестках
улиц. Мелодия у них скорее веселая, чем печальная, но однообразие припе-
ва и поэтичность слов, в которых чувствуется часто что-то языческое, ис-
полнены нежной грусти, - она мало-помалу овладевает слушателем и наконец
совсем захватывает.
Консуэло, подражая женщинам Венеции, пела нежным, глуховатым голосом,
а Андзолето - резким, гортанным, как поют тамошние юноши, сопровождая
свое пение аккомпанементом на клавесине, тихим, непрерывным и легким,
напомнившим его подруге журчание воды у каменных плит и шелест ветерка в
виноградных лозах. Ей почудилось, что она в Венеции в волшебную летнюю
ночь, под открытым небом, у какой-нибудь часовенки, увитой виноградными
листьями, освещенной трепетным сиянием лампады, отражающимся в слегка
подернутых рябью водах канала. О, какая разница между зловещим, душу
раздирающим волнением, пережитым ею этим утром, когда она слушала скрип-
ку Альберта у других вод - неподвижных, черных, молчаливых, полных приз-
раков, и этим видением Венеции - с дивным небом, сладкими мелодиями, ла-
зурными волнами, изборожденными отражением то быстро мелькавших огней,
то лучезарных звезд! Андзолето как бы возвращал ее к созерцанию чудного
зрелища, воплощавшего для нее идею жизни и свободы, тогда как пещера,
суровые древнечешские напевы, кости, освещенные зловещим светом факелов,
отражающимся в воде, где, быть может, таились те же наводящие ужас ре-
ликвии, бледное восторженное лицо аскета Альберта, мысли о неведомом ми-
ре, символические картины, мучительное возбуждение от непонятных чар
слишком тяготили спокойную, простую душу Консуэло. Чтобы проникнуть в
эту область отвлеченных идей, ей достаточно было одного усилия, которое
при ее яркой фантазии ей ничего не стоило сделать, но в результате все
существо ее было надломлено, истерзано таинственными муками, изнуряющим
очарованием. Ее южный темперамент, больше даже, чем воспитание, восста-
вал против сурового посвящения в мистическую любовь. Альберт был для нее
гением севера, глубоким, могучим, иногда величественным, но всегда пе-
чальным, как ветер ледяных ночей, как приглушенный голос зимних потоков.
У него была душа мечтательная, пытливая, вопрошающая, все превращающая в
символы - и бурные грозовые ночи, и путь метеоров, и дикую гармонию ле-
сов, и стертые надписи древних могил. Андзолето, напротив, был олицетво-
рением юга, распаленной и оплодотворенной горячим солнцем и ярким светом
плотью, вся поэзия которой заключалась в интенсивности произрастания, а
гордость - в силе организма. В нем говорила жизнь чувства, жажда наслаж-
дений, беспечность и бесшабашность артистической натуры, своего рода не-
ведение или равнодушие к понятию о добре и зле, нетребовательность к то-
му, что называется счастьем, презрение или неспособность к мышлению -
словом, то был враг и противник идей.
Оказавшись между этими двумя людьми, из которых каждый был связан со
средой, совершенно чуждой другому, Консуэло точно обессилела, лишилась
всякой способности действовать энергично, смело, уподобилась душе, отде-
ленной от тела. Она любила прекрасное, жаждала идеала, и Альберт знако-
мил ее с этим прекрасным, предлагал ей этот идеал. Но Альберт, развитию
таланта которого мешал недуг, слишком отдавался умственной жизни. Он так
мало знал о потребностях жизни действительной, что часто терял способ-
ность ощущать собственное существование. Он не представлял себе, что
мрачные идеи и предметы, с которыми он сжился, могут внушить его невес-
те, находившейся всецело под влиянием любви и добродетели, иные чувства,
кроме восторженной веры и умиленной любви. Он не предвидел, не понимал,
что увлекает ее в атмосферу, где она умерла бы, подобно тропическому
растению в полярном холоде. Вообще, он не отдавал себе отчета в том, ка-
кое насилие она должна была совершить над собой, чтобы думать и чувство-
вать, как он.
Андзолето, напротив, нанося раны душе Консуэло, возмущая во всех от-
ношениях ее ум, в то же время вмещал в своей могучей груди, развившейся
под дуновением благовонных ветров юга, живительный воздух, в котором
Цветок Испании (как он, бывало, называл Консуэло) нуждался, чтобы ожить.
Он напомнил ей о жизни, исполненной бездумного созерцания, неведения и
прелести, о мире простых мелодий, светлых и легких, о спокойном, безза-
ботном прошлом, в котором было так много движения, непосредственного це-
ломудрия, честности без усилий, набожности без размышления. Это было
почти существование птицы. А разве артист не похож на птицу и разве не
следует человеку испить хоть немного от кубка жизни, общей для всего жи-
вого, чтобы самому стать совершеннее и направить к добру сокровища свое-
го ума!
Голос Консуэло звучал все нежнее и трогательнее по мере того, как она
инстинктивно поддавалась анализу, которому я здесь уделил, быть может,
слишком много времени. Да простится мне это! Иначе было бы трудно по-
нять, вследствие какой роковой изменчивости чувств эта девушка, такая
разумная, такая искренняя, за четверть часа перед тем с полным основани-
ем ненавидевшая Андзолето, забылась до того, что с наслаждением слушала
его голос, касалась его волос, дышала одним с ним воздухом. Гостиная,
слишком большая, как известно читателям, была плохо освещена, да к тому
же и день уже клонился к вечеру. Пюпитр клавесина, на который Андзолето
поставил раскрытую толстую нотную тетрадь, скрывал их от слушателей, си-
девших на некотором расстоянии, и головы певцов все ближе и ближе скло-
нялись друг к другу. Андзолето, аккомпанируя уже только одной рукой,
другой обнял гибкий стан своей подруги и незаметно привлек ее к себе.
Шесть месяцев негодования и горя исчезли из памяти молодой девушки,
как сон. Ей казалось, будто она в Венеции и молит мадонну благословить
ее любовь к красавцу жениху, предназначенному ей матерью, молящемуся с
ней рука об руку, сердце к сердцу. Она не заметила, как Альберт вышел из
комнаты, и самый воздух показался ей легче, сумерки - мягче. Вдруг по
окончании одной строфы она почувствовала на своих губах прикосновение
