покинул меня, но, исполненный ужаса, внушенного зрелищем той, кого лю-
бил, забыл закрыть мой гроб?
Однако, погруженный в мрачное раздумье, Маркус размышлял в это время
над одним планом, трагическим, как его скорбь, необычным, как его харак-
тер. Он решил избавить мое тело от мерзости разложения. Он решил тайно
вынести его, набальзамировать, замуровать в металлическом гробу и нав-
сегда сохранить подле себя. Он спрашивал себя, хватит ли у него мужества
на это, и вдруг, в порыве экзальтации, сказал себе, что хватит. Он вынул
меня из гроба и, не зная еще, позволят ли ему силы донести труп до его
жилища, находившегося более чем в миле от замка, положил меня на камен-
ный пол, а нишу закрыл плитой с тем нечеловеческим хладнокровием, какое
часто сопровождает порывы безумия. Потом он плотно закутал меня своим
плащом и вынес из замка: в то время замок не запирался так тщательно,
как сейчас, ибо шайки преступников, появившихся после войны, еще не по-
казывались в окрестностях. Я была так худа, что ноша оказалась не слиш-
ком тяжелой. Выбирая самые безлюдные тропинки, Маркус миновал лес. Он
много раз опускал меня на землю, изнемогая не столько от усталости,
сколько от отчаяния и горя. Впоследствии он рассказывал мне, что мысль о
похищении трупа ужасала его и что были минуты, когда он готов был отнес-
ти меня обратно в могилу. Наконец он дошел до своего жилища, бесшумно
проник в сад и тайком пронес меня в отдельный флигель, служивший ему ка-
бинетом для занятий. Только здесь радость, которую я испытала, увидев
себя спасенной, первая радость за десять лет жизни, развязала мне язык,
и я произнесла какое-то слово.
На смену изнеможению пришел новый бурный припадок. У меня откуда-то
взялись непомерные силы - я кричала, вопила. Прибежали служанка и садов-
ник, думая, что Маркуса убивают. Но у него хватило присутствия духа вы-
бежать им навстречу и сказать, что некая дама явилась к нему, чтобы тай-
но разрешиться от бремени, и что он убьет каждого, кто попытается ее
увидеть, а тот, кто проговорится об этом, будет немедленно уволен. Обман
увенчался успехом. Тяжело больная, я пролежала в этом флигеле три дня.
Не отходя ни на шаг, Маркус ухаживал за мной с умением та старанием,
равными силе его воли. Когда я начала выздоравливать и обрела способ-
ность рассуждать, то со страхом приникла к нему, думая, что теперь нам
надо расстаться.
"О, Маркус! - вскричала я. - Зачем вы не дали мне умереть здесь, в
ваших объятиях? Если вы любите меня, то лучше убейте! Для меня возвраще-
ние в семью хуже смерти".
"Сударыня, - ответил он твердо, - вы никогда не вернетесь домой, я
дал эту клятву богу и самому себе. Отныне вы принадлежите одному мне и
покинете меня, только переступив через мой труп".
Это страшное решение ужаснуло и в то же время восхитило меня. Я была
слишком потрясена и слишком слаба, чтобы осознать всю его важность. Я
слушала Маркуса с боязливой и доверчивой покорностью ребенка. Он забо-
тился обо мне, лечил меня, и постепенно я привыкла к мысли никогда не
возвращаться в Ризенбург, не опровергать своей мнимой смерти. Стараясь
меня убедить, Маркус был необыкновенно красноречив. Он говорил, что моя
супружеская жизнь немыслима и что я не имею права идти на верную смерть.
Он клялся, что найдет способ надолго укрыть меня от людей и сумеет на
всю жизнь оградить от опасности видеть тех, кто знал меня прежде. Обе-
щал, что будет следить за здоровьем моего сына и найдет для меня возмож-
ность тайно видеть его. Он так твердо уверил меня в реальности этой нео-
быкновенной перспективы, что я позволила себя убедить. Я согласилась уе-
хать с ним и навсегда отказаться от имени графини Рудольштадт.
Однако в ту ночь, когда мы собирались ехать, за Маркусом пришли из
замка с известием, что Альберт опасно заболел. Материнская нежность, ка-
залось, заглушенная несчастьем, вновь вспыхнула в моей груди. Я решила
во что бы то ни стало сопровождать Маркуса в Ризенбург, и ни один чело-
век в мире, даже сам Маркус, не смог бы меня разубедить. Я села с ним в
карету и, покрытая длинной вуалью, стала с мучительной тревогой ждать
невдалеке от замка возвращения Маркуса, чтобы получить известие о здо-
ровье сына. Вскоре Маркус вернулся, уверил меня, что мальчик вне опас-
ности, и предложил отвезти меня обратно, с тем чтобы самому опять пое-
хать в замок и провести ночь возле Альберта. Но я не могла согласиться
на это. Прячась за темными стенами замка, дрожа и волнуясь, я решила
ждать еще, а он ушел в дом ухаживать за моим сыном. Но не успела я ос-
таться одна, как ужасная тревога стала грызть мое сердце. Я вообразила,
что Маркус скрыл от меня истинное положение Альберта, что, быть может,
он умирает, что он умрет без последнего материнского поцелуя. Под влия-
нием этой ужасной мысли я бросилась в галерею замка. Слуга, попавшийся
мне навстречу, уронил факел и убежал крестясь. Вуаль закрывала мое лицо,
но появления женщины среди ночи было вполне довольно, чтобы разбудить
суеверные догадки простодушных слуг. Они не сомневались, что я - призрак
несчастной и нечестивой графини Ванды. Благодаря счастливой случайности
мне удалось проникнуть в спальню сына, не встретив никого более, а кано-
нисса как раз в эту минуту вышла оттуда за каким-то лекарством, которое
велел дать ребенку Маркус. Муж мой, вместо того чтобы деятельно бороться
с опасностью, по своему обыкновению молился в часовне. Я бросилась к
Альберту и прижала его к груди. Он совершенно не испугался и отвечал на
мои поцелуи - он не понимал тех, кто говорил ему, что я умерла. В этот
миг на пороге появился капеллан. Маркус решил, что все погибло. Однако с
редким присутствием духа он продолжал стоять неподвижно и делать вид,
что не замечает меня. Капеллан прерывающимся голосом произнес несколько
слов заклинания и, не посмев сделать ни шагу, упал без чувств. Тогда я
решилась бежать через другую дверь и в темноте добралась до места, где
прежде меня оставил Маркус. Я успокоилась - ведь я увидела, что Альберту
стало лучше; у него были теплые ручки, и на лице уже не играл лихорадоч-
ный румянец. Обморок и испуг капеллана были приписаны тому, что ему по-
мерещился призрак. Он уверял, что видел меня с ребенком на руках рядом с
Маркусом. Маркус же уверял, что ничего не видел. Альберт быстро заснул.
Но наутро он стал расспрашивать обо мне и потом, не веря, что я умерла,
хоть ему и старались это внушить, стал часто видеть меня во сне и без
конца призывал меня к себе. С этого дня детство Альберта было омрачено
неусыпным надзором, и суеверные души Ризенбурга без конца возносили мо-
литвы, отгоняя роковой призрак матери от его колыбели.
Маркус отвел меня домой до рассвета, и мы отложили наш отъезд еще на
неделю, а когда мой сын поправился совершенно, покинули Чехию. С той по-
ры для меня началась кочевая, исполненная таинственности жизнь. Вечно
скрываясь в случайных убежищах, вечно прячась под вуалью во время путе-
шествий, нося вымышленное имя и не имея во всем мире ни одного наперсни-
ка, кроме Маркуса, я долгие годы провела с ним в чужих краях. Он посто-
янно переписывался с одним своим другом, и тот подробно сообщал ему обо
всем, что происходило в Ризенбурге, то есть о здоровье, характере и вос-
питании моего сына. Плачевное состояние моего собственного здоровья да-
вало мне право вести самую замкнутую жизнь и никого не видеть. Я счита-
лась сестрой Маркуса и много лет прожила в Италии на уединенной вилле,
тогда как он проводил часть года в путешествиях и продолжал добиваться
осуществления своих обширных замыслов.
Я не стала любовницей Маркуса. Надо мной все еще тяготели религиозные
предрассудки, и мне понадобилось десять лет размышлений, чтобы постичь
право человеческого существа сбросить с себя иго безжалостных и неразум-
ных законов, управляющих человеческим обществом. Слывя умершей и не же-
лая рисковать так дорого доставшейся мне свободой, я не могла обратиться
ни к духовной, ни к гражданской власти, чтобы разорвать брак с Христиа-
ном; к тому же мне не хотелось растравлять его утихшую боль. Он не знал,
как несчастна была я с ним, и верил, что в смерти я обрела счастье и по-
кой, подарив мир семье и спасение его сыну. При таком положении вещей я
считала себя как бы осужденной быть ему верной до конца жизни. А впос-
ледствии, когда стараниями Маркуса ученики новой веры объединились и
осуществили тайную организацию духовной власти, когда я изменила свои
взгляды настолько, что могла бы принять этот новый собор и вступить в
новую церковь, имевшую право расторгнуть мой брак и освятить наш союз,
было уже поздно. Утомленный моим упорством, Маркус узнал новую, разде-
ленную любовь, и я самоотверженно поощряла его чувство. Он женился, я
стала другом его жены, но он не был счастлив. Эта женщина не обладала ни
достаточно большим умом, ни достаточно большим сердцем, чтобы понять ум
и сердце такого человека, как он. Он не мог посвящать ее в свои замыслы
и остерегался рассказывать ей о своих успехах. Спустя несколько лет она
умерла, так и не разгадав, что Маркус не переставал любить меня. Я уха-
живала за ней на ее смертном одре, я закрыла ей глаза с чистой совестью,
не радуясь исчезновению препятствия, вставшего на пути моей длительной и
жестокой страсти. Молодость ушла, я была сломлена. Прожитая жизнь была
слишком тяжела, слишком сурова, чтобы я могла изменить ее теперь, когда
годы начали серебрить мои волосы. Наконец-то пришло спокойствие старос-
ти, и я глубоко прочувствовала торжественность и святость этой фазы на-
шей женской жизни. Да, наша старость, как и вся наша жизнь, когда мы на-
чинаем понимать ее смысл, содержит в себе нечто более значительное, не-
жели старость мужчины. Мужчины могут обмануть бег лет, могут любить и
становиться отцами в более преклонном возрасте, нежели мы, тогда как нам
природа назначила предел, переходить который нельзя, ибо есть нечто чу-
довищное, нечестивое и смешное в нелепом желании пробуждать любовь и по-
сягать на блестящие преимущества нового поколения, которое пришло нам на
смену и уже гонит нас прочь. В этот торжественный час она ждет от нас
урока и примера, а чтобы быть вправе поучать, нужна жизнь, полная созер-
цания и размышления, - жизнь, которую бесплодные любовные треволнения
могли бы только смутить и потревожить. Молодость способна вдохновляться
собственным пылом и черпает в нем высокие откровения. Зрелый возраст мо-
жет общаться с богом, лишь сохраняя величавую ясность духа, дарованную
ему как последнее благодеяние. Сам бог помогает нам мягко и незаметно
вступить на этот путь. Он заботливо усмиряет наши страсти и преображает
их в мирные дружеские чувства; он отнимает у нас преимущество красоты и
таким образом отгоняет опасные соблазны. Итак, ничего нет легче прибли-
жения старости, что бы там ни говорили и ни думали те слабодушные женщи-
ны, которые суетятся в свете и с каким-то яростным упорством стремятся
скрыть от других и от самих себя увядание своих прелестей и конец своей
женской судьбы. Старость лишает нас пола, освобождает от страшных мук
материнства, а мы все еще не можем постичь, что настал час, когда мы де-
лаемся похожими на ангелов. Впрочем, вам, милое дитя, еще так далеко до
того предела, который страшит, но и привлекает, как привлекает тихая га-
вань после бури, что все мои рассуждения неуместны. Пусть же они помогут
вам хотя бы понять мою историю. Я по-прежнему оставалась сестрой Марку-
са, но все эти подавленные чувства, эти побежденные желания, истерзавшие
нашу молодость, придали нашей зрелой дружбе такую крепость и такое пыл-
кое взаимное доверие, каких не встретишь в обычных дружеских отношениях.
Однако я еще ничего не сказала вам о работе ума и о серьезных заняти-
ях, которые в течение первых пятнадцати лет не позволяли нам всецело от-
