сейчас они пустынны - и побеседовать со мной? Достаточно ли вы спокойны,
достаточно ли сосредоточены для этого ваши чувства?"
"Вы друг моей матери! - воскликнул он. - Вам она поручила рассказать
о себе! О да, говорите, говорите! Вот видите - я не ошибся, внутренний
голос предупредил меня! Я почувствовал, что в вас есть что-то от нее.
Нет, я не суеверен, не безумен, просто сердце у меня более чувстви-
тельно, более восприимчиво к иным вещам, которых многие другие не
чувствуют и не понимают. Вы поймете это - ведь вы знали мою мать. Расс-
кажите же мне о ней, расскажите ее голосом, ее словами".
Когда мне удалось немного успокоить Альберта, я увела его в галерею и
начала расспрашивать о его детстве, воспоминаниях, о принципах, в кото-
рых его воспитали, о том, как он относится к взглядам и убеждениям своей
матери. Мои вопросы показали ему, что я посвящена во все семейные тайны
и способна понять его сердце. О дочь моя! Какой восторг, какая гордость
овладели мною, когда я увидела горячую любовь ко мне моего сына, его
уверенность в моем благочестии и добродетели, его отвращение к суеверно-
му ужасу, который внушала моя память католикам Ризенбурга, когда я уви-
дела чистоту его души, величие его религиозных и патриотических чувств,
наконец - все те благородные инстинкты, которые не смогло в нем заглу-
шить католическое воспитание! И в то же время какую глубокую скорбь выз-
вала во мне преждевременная и неизлечимая печаль этой юной души и
борьба, котарая уже готова была ее надломить, как некогда пытались над-
ломить мою душу! Альберт все еще считал себя католиком. Он не осмеливал-
ся открыто восстать против законов церкви. У него была потребность ве-
рить в догматы общепринятой религии. Образованный и не по годам склонный
к размышлению (ему едва исполнилось двадцать), он глубоко задумывался
над длинной и печальной историей различных ересей и не мог решиться осу-
дить некоторые из наших доктрин. Однако под влиянием историков церкви,
которые так преувеличили и так извратили заблуждения сторонников нового,
он не мог поверить им и был полон сомнений, то осуждая бунт, то прокли-
ная тиранию и делая лишь один вывод - что люди, жаждущие добра, сбились
с пути в своих попытках к преобразованиям, а люди, жаждущие крови, оск-
вернили алтарь, стремясь его защитить.
Итак, надо было внести ясность в его суждения, осведомить об ошибках
и крайностях обоих лагерей, научить смело защищать сторонников нового,
несмотря на их прискорбную, но неизбежную горячность, и убедить покинуть
стан хитрости, насилия и порабощения, напомнив при этом о несомненно
важном значении некоторых действий наших противников в более отдаленные
времена. Просветить Альберта оказалось нетрудно. Он провидел, предугады-
вал, делал выводы еще до того, как я успевала закончить свои доказа-
тельства; его прекрасная натура была близка тому, что я хотела ему вну-
шить. Однако, когда он окончательно понял все, скорбь, еще более тягост-
ная, нежели сомнение, завладела его сокрушенной душою. Стало быть, исти-
на нигде не признается на этой земле! Нет больше святилища, где бы соб-
людался божеский закон! Ни один народ, ни одна каста, ни одно учение не
проповедует христианскую добродетель и не пытается разъяснить ее и расп-
ространить! И католики и протестанты свернули с дороги, ведущей к богу.
Повсюду царит право сильного, повсюду слабый унижен и находится в цепях.
Христа ежедневно распинают на всех алтарях, воздвигнутых людьми!.. Вся
ночь прошла в этой горькой и волнующей беседе. Башенные часы медленно
отбивали время, но Альберт не обращал на них ни малейшего внимания. Меня
пугала эта сила умственного напряжения, сулившая такую склонность к
борьбе и к скорби. С восхищением и тревогой я любовалась выражением му-
жественной гордости и отчаяния на лице моего благородного и несчастного
сына. Я узнавала в нем себя, и мне казалось, что я перечитываю книгу
своего прошлого и вновь начинаю вместе с ним путь длительных терзаний
моего сердца и рассудка. На его высоком, освещенном луной челе отража-
лась духовная красота моей бесплодной, непонятой и одинокой юности, и я
одновременно оплакивала его и себя. Его жалобы длились долго и надрывали
мне сердце. Я еще не решалась рассказать ему тайну нашего заговора - я
боялась, что сгоряча он может в своей скорби отвергнуть его как беспо-
лезную и опасную попытку. Обеспокоенная тем, что он не спит и находится
на улице в столь поздний час, я постаралась с осторожностью воздейство-
вать на его воображение, пообещав, что укажу ему спасительную гавань,
если он согласится ждать и готовить себя к важным секретным сведениям, и
отвела его в гостиницу, где жили мы оба, пообещав новую встречу, но лишь
через несколько дней: мне не хотелось чересчур сильно возбуждать его
фантазию.
Только в минуту расставания ему пришло в голову спросить меня, кто я.
"Я не могу ответить вам на это, - возразила я, - так как ношу вымыш-
ленное имя. У меня есть причины скрываться, никому обо мне не говорите".
Больше он никогда не задавал мне никаких вопросов и, казалось, был
удовлетворен моим ответом, но его деликатная сдержанность сопровождалась
и другим чувством - странным, как его характер, и мрачным, как вся его
манера мыслить. Значительно позже он сказал мне, что с той поры он долго
принимал меня за душу своей матери, которая предстала перед ним в форме
реальной женщины и при обстоятельствах, вполне объяснимых для обыкновен-
ного человека, но в действительности сверхъестественных. Итак, мой доро-
гой Альберт, несмотря ни на что, упорно видел во мне свою мать. Он пред-
почитал придумывать какой-то нереальный мир, только бы не сомневаться в
моем существовании, и мне не удавалось победить властный инстинкт его
сердца. Все мои старания умерить его экзальтацию помогали лишь удержи-
вать его в состоянии какого-то спокойного и сдержанного восторга, кото-
рому никто не противоречил и которым он ни с кем не делился - даже и со
мной, источником этого восторга. Он благоговейно подчинялся воле призра-
ка, запрещавшего ему узнавать и называть себя, и упорно почитал себя в
полной его власти.
Пугающее спокойствие, которое отныне сопутствовало Альберту во всех
заблуждениях его ума, мрачное, стоическое мужество, помогавшее ему, не
бледнея, встречать образы, порожденные его воображением, - все это вмес-
те привело меня к роковой ошибке, длившейся очень долго. Я ничего не
знала о его странной фантазии: оказывается, он решил, что я вторично по-
явилась на земле. Я думала, что он принимает меня за таинственную подру-
гу своей покойной матери и друга его юности. Правда, меня удивило, что
неусыпные мои заботы почти не вызывают в нем удивления или любопытства,
но слепая почтительность, мягкая покорность, полное отсутствие заботы о
повседневных делах, - все это, казалось мне, вполне соответствовало его
сосредоточенной, мечтательной, созерцательной натуре, и я недостаточно
вдумывалась в тайные причины его поведения. Итак, стараясь укрепить его
рассудок, борясь с чрезмерной восторженностью, я бессознательно помогала
развитию того возвышенного и в то же время прискорбного безумия, жертвой
и игрушкой которого он был столько времени.
Постепенно в ряде бесед, которые всегда проходили без наперсников и
свидетелей, я раскрыла ему учение, принятое и секретно распространяемое
нашим орденом. Я посвятила его в проект всемирного преобразования. В Ри-
ме, в подземельях, где происходили наши таинства, Маркус свел Альберта с
масонами, и те допустили его к начальным степеням своего братства. Прав-
да, Маркус не открыл ему заранее тех символов, которые скрываются под
столь неясными и необычными формами и имеют столь разнообразные толкова-
ния в зависимости от уровня понимания и мужества адептов. В течение семи
лет я следовала за своим сыном, куда бы он ни поехал, причем всегда вы-
езжала из оставленного им места на день позже, чем он, и приезжала в го-
род, который он собирался посетить, на следующий день после его прибы-
тия. Я всегда выбирала себе жилье подальше от него и никогда не показы-
валась на глаза ни его гувернеру, ни слугам, которых, впрочем, по моему
совету он часто менял и не слишком приближал к себе. Нередко я спрашива-
ла, не удивляет ли его то обстоятельство, что я бываю всюду, где бывает
он.
"О нет, - отвечал он, - я знаю, что вы последуете за мной всюду, где
бы я ни был".
Когда же я попросила его объяснить мне причину такой уверенности, он
сказал:
"Матушка поручила вам вернуть меня к жизни, а вы знаете, что, если
теперь покинете меня, я умру".
Он всегда разговаривал каким-то восторженным и даже вдохновенным то-
ном. Я привыкла к этому и, сама того не замечая, стала говорить так же.
Маркус часто упрекал меня, да я и сама себя упрекала в том, что таким
образом раздувала внутренний огонь, снедавший Альберта. Маркус хотел,
чтобы мои уроки отличались большей положительностью, чтобы в них было
больше хладнокровной логики, но в иные минуты я успокаивала себя мыслью,
что, не будь той пищи, которую я ему доставляла, этот огонь испепелил бы
его быстрее и еще более жестоко. Остальные мои дети проявляли когда-то
такую же склонность к восторженному возбуждению, но окружающие угнетали
их души, старались погасить их, как гасят факелы, пугаясь яркого пламе-
ни, и они погибли, еще не успев набрать силы для сопротивления. Без мое-
го живительного дыхания, беспрестанно поддерживавшего в чистом воздухе
свободы священную искру, тлевшую в душе Альберта, вероятно, он ушел бы к
своим братьям, и точно так же без живительного дыхания Маркуса угасла бы
я и сама, не успев узнать, что такое жизнь.
Впрочем, я часто пыталась отвлечь ум Альберта от этого постоянного
стремления к идеалу. Я советовала ему, даже требовала, чтобы он занимал-
ся предметами более земными. Он повиновался добросовестно и кротко. Стал
изучать естественные науки, языки тех стран, где ему приходилось бывать;
необыкновенно много читал, даже занимался искусством и пристрастился к
музыке, но не взял учителя. Все это было лишь игрой, отдыхом для его
всеобъемлющего, живого ума. Чуждаясь увлечений своего возраста, заклятый
враг света с его суетой и тщеславием, он повсюду жил в глубоком уедине-
нии и, упорно отказываясь следовать советам гувернера, не желал бывать
ни в одном салоне, ни при одном дворе. В двух-трех столицах он с трудом
согласился повидать кое-кого из самых старинных и самых преданных друзей
своего отца. В их домах он вел себя сдержанно и серьезно, ничем не выз-
вав их порицания, а в более интимные и дружеские отношения вступил лишь
с несколькими адептами нашего ордена, с которыми познакомил его Маркус.
Альберт попросил избавить его от необходимости заниматься распростране-
нием нашего учения до тех пор, пока он не обнаружит в себе дара убежде-
ния, - а он считал и нередко с полной откровенностью говорил мне, что у
него еще не может быть такого дара, ибо еще нет и полной веры в превос-
ходство наших методов. Пассивно, как покорный ученик, он переходил с од-
ной ступени на другую, но, приглядываясь ко всему, руководствовался
строгой логикой и величайшей добросовестностью, говоря, что оставляет за
собой право предлагать реформы и улучшения в будущем, когда почувствует
себя достаточно просвещенным, чтобы положиться на собственное вдохнове-
ние. Пока же он предпочитал смиренно и терпеливо подчиняться тем прави-
лам, какие были уже установлены в нашем тайном обществе. Постоянно уг-
лубленный в науку и размышления, серьезный и уравновешенный в обращении,
он умел держать своего гувернера на расстоянии. В конце концов аббат
пришел к выводу, что это скучный педант, и решил по возможности отда-
литься от него, чтобы на свободе заняться интригами своего ордена. Иног-
да Альберт подолгу жил без него во Франции и в Англии; аббат находился
