халиц, графиня Рудольштадт, была погребена в той же часовне и под той же
плитой, где в прошлом году был погребен Альберт Рудольштадт. Он страдал
той же болезнью, был подвержен таким же припадкам каталепсии и стал
жертвой такой же ошибки. Сын никогда не был бы извлечен из этой ужасной
могилы, если бы мать, которая знала об угрожавшей ему опасности, не сле-
дила, оставаясь невидимой, за его агонией и не видела своими глазами его
погребение. Мать спасла это существо, еще полное сил и жизни, от мо-
гильных червей, на съедение которым его оставили. Мать вырвала его из
рабства того мира, где он прожил слишком долго и где больше не мог жить,
и перенесла в другой, таинственный мир, в недоступное убежище, где она
сама вновь обрела если не физическое здоровье, то по крайней мере душев-
ный покой. Это необыкновенная история, Консуэло, и тебе надо узнать ее,
чтобы понять историю Альберта, его безрадостную жизнь, его мнимую смерть
и чудесное воскресение. Сборище Невидимых, где будет происходить твое
посвящение, начнется лишь в полночь. Слушай же меня, и пусть волнение,
которое ты испытаешь, узнав эту историю, подготовит тебя к тем волнени-
ям, которые тебе предстоят.
XXXIII
- Я была богата, красива, принадлежала к знатному роду, когда в двад-
цать лет меня выдали замуж за сорокалетнего графа Христиана. Он годился
мне в отцы и внушал чувство привязанности и уважения, но отнюдь не люб-
ви. Я была воспитана в неведении того, что значит это чувство в жизни
женщины. Мои родители, ревностные лютеране, вынужденные, однако, испове-
довать свою религию втайне, отличались чрезвычайной суровостью взглядов
и огромной силой духа. Их ненависть ко всему чужеземному, их внутреннее
возмущение против религиозного и политического ига Австрии, их фанати-
ческую любовь к прежней свободе родины я впитала с молоком матери, и эти
благородные страсти полностью удовлетворяли меня в годы моей юности. Я
не подозревала о том, что существует иная страсть, а моя мать, которая
никогда не знала ничего, кроме чувства долга, сочла бы преступным пре-
дупредить меня об этом. Император Карл, отец Марии-Терезии, долго прес-
ледовал мою семью за еретические воззрения и поставил под угрозу наше
состояние, нашу свободу и почти что самую нашу жизнь. Я могла спасти ро-
дителей замужеством с католическим вельможей, приверженцем империи, и
принесла себя в жертву с гордостью, даже с восторгом. Из тех лиц, на ко-
торых мне указали, я выбрала графа Христиана, ибо его кроткий, спокойный
и, по-видимому, слабый характер давал надежду на то, что мне удастся
тайно склонить его к политическим взглядам моей семьи. Отец и мать при-
няли это доказательство моей преданности и благословили меня. Я думала,
что моя добродетель принесет мне радость. Но несчастье, если ты чувству-
ешь всю его силу и всю несправедливость, не есть та сфера, где свободно
развиваются душевные силы. Вскоре я поняла, что под благожелательной
кротостью рассудительного и тихого Христиана скрываются непреодолимое
упорство, упрямая преданность обычаям своего сословия и предрассудкам
своей среды, а также нечто вроде сострадательной ненависти и горестного
презрения к любой идее сопротивления и борьбы против установленного по-
рядка вещей. Общение с сестрой его Венцеславой, любящей, деятельной, ве-
ликодушной, но еще более, чем он, порабощенной пустыми обрядами благо-
честия и высокомерием своего круга, было мне и приятно и мучительно. Эта
тирания ласкала, но и давила; эта дружба, хоть и непритворная, была в то
же время совершенно невыносима. Я смертельно страдала от полного от-
сутствия духовной близости с этими существами. И хоть я любила их, соп-
рикосновение с ними меня убивало, и вся атмосфера их дома медленно иссу-
шала мою душу. Вам известна история юности Альберта, его восторженные
порывы, которые всегда подавлялись, его религиозные идеи, которых не по-
нимали, его протестантские убеждения, за которые его обвинили в ереси и
безумии. Моя жизнь была прелюдией к его жизни, и вам, наверное, случа-
лось слышать от когонибудь из Рудольштадтов восклицания, выражавшие ужас
и скорбь по поводу этого пагубного сходства между сыном и матерью как в
нравственном, так и в физическом отношении.
Отсутствие любви было величайшим несчастьем моей жизни, и именно от
него произошли все остальные беды. К Христиану я питала глубокую привя-
занность, но ничто в нем не могло вызвать в моей душе более пылкое
чувство, а именно такое чувство было мне необходимо, чтобы смягчить рез-
кое различие наших взглядов. Строгое религиозное воспитание, которое я
получила, не позволяло мне разделять эти два понятия - рассудок и лю-
бовь. Я без конца терзала себя. Здоровье мое пошатнулось, нервы расстро-
ились, у меня появились галлюцинации, приступы исступленного восторга.
Мои родные называли их припадками безумия и тщательно скрывали от всех
вместо того, чтобы лечить. Все же они сделали попытку развлечь меня и
начали вывозить в свет, как будто балы, спектакли и празднества могли
заменить мне симпатию, любовь и доверие. В Вене я занемогла так серьез-
но, что меня отвезли обратно в замок Исполинов. И это Грустное убежище,
заклинания капеллана и жестокая дружба канониссы все-таки были для меня
приятнее, нежели увеселения при дворе наших тиранов.
Смерть пятерых детей, которых я потеряла одного за другим, нанесла
мне последние удары. Я решила, что само небо прокляло мой брак, и стала
упорно мечтать о смерти. От жизни я уже не ждала ничего. Я силилась не
любить Альберта, последнего моего ребенка, ибо была убеждена, что он об-
речен, как и остальные и что мои заботы все равно не смогут его спасти.
В довершение всего пришло последнее несчастье, окончательно подкосив-
шее мои силы. Я полюбила, была любима, но строгость моих взглядов заста-
вила меня задушить в себе даже мысль об этом роковом чувстве. Доктор,
пользовавший меня во время частых и мучительных припадков, был на вид
старше Христиана и не так красив, как он, так что меня привлекли не
внешние его качества, а глубокая симпатия наших душ, соответствие взгля-
дов, религиозных и философских воззрений, а также поразительная гармония
характеров. Маркус - я могу назвать вам только его имя - обладал такой
же энергией, таким же деятельным умом, такой же горячей любовью к роди-
не, как и я. К нему, как и ко мне, вполне подошли бы слова Шекспира,
вложенные им в уста Брута: "Я не из тех, кто безмятежно взирает на несп-
раведливость". Нищета и унижение бедняка, рабство, деспотические законы
и чудовищные злоупотребления, которые они допускали, все эти нечестивые
права завоевателей вызывали в нем бурю негодования. О, какие потоки слез
пролили мы вместе над невзгодами нашей родины и всего человечества, по-
рабощенного, обманутого, отупевшего вследствие невежества в одном конце
земли, разграбленного корыстолюбцами в другом, замученного и задавленно-
го опустошительными последствиями войны в третьем, приниженного и нес-
частного во всем мире! Однако Маркус, человек более просвещенный, чем я,
старался придумать средство против всех этих зол и часто говорил мне о
странных и таинственных проектах организации всемирного заговора против
деспотизма и нетерпимости. Его замыслы казались мне фантастическими меч-
тами. Я уже ни на что не надеялась - я была слишком больна и слишком
надломлена, чтобы верить в будущее. Он пылко любил меня, я это видела,
чувствовала, я разделяла его страсть. И все-таки в течение пяти лет на-
шей мнимой дружбы и целомудренной близости мы ни разу не открыли друг
другу связывавшей нас роковой тайны. Он мало бывал в замке. Под предло-
гом визитов к окрестным больным он часто отлучался куда-то, а в действи-
тельности занимался подготовкой заговора, о котором без конца рассказы-
вал мне, не убедив меня, однако, в плодотворности его результатов. Вся-
кий раз, как я снова видела Маркуса, меня все больше воспламеняли его
ум, мужество, упорство. Возвращаясь, он всякий раз находил меня все бо-
лее ослабевшей, все сильнее сжигаемой внутренним огнем, все более изну-
ренной физическими страданиями.
Во время одной из его отлучек у меня появились ужасные конвульсии,
которые невежественный и тщеславный доктор Вецелиус, - вы знаете его, -
пользовавший меня в отсутствие Маркуса, назвал злокачественной лихорад-
кой. После припадка я впала в полную прострацию, которую приняли за
смерть. Пульс не бился, дыхания не было слышно. И тем не менее я находи-
лась в полном сознании. Я слышала молитвы капеллана и стенания моей
семьи, слышала душераздирающие крики моего единственного ребенка, моего
бедного Альберта, но не могла сделать ни одного движения, не могла даже
взглянуть на него. Мне закрыли глаза, и у меня не было сил открыть их. Я
думала, что, быть может, это смерть и что душа, лишенная воздействия на
труп, сохранила во время кончины страдания жизни и ужас перед могилой.
Лежа на смертном одре, я услышала страшные вещи. Капеллан, пытаясь смяг-
чить искреннюю и острую скорбь канониссы, говорил ей, что надо благода-
рить бога за все и что это великое благо для моего мужа - избавиться от
вечных тревог из-за моей болезни и из-за вспышек моей заблудшей души. Он
употреблял не столь резкие выражения, но смысл их был именно таков, и
канонисса, слушая его, понемногу успокаивалась. Она даже попыталась по-
том теми же самыми доводами утешить и Христиана, еще более смягчив его
слова, но сохранив их жестокий для меня смысл. Я слышала и понимала все
с ужасающей отчетливостью. Это воля божия, говорили они, что я не буду
воспитывать своего сына и что он с малых лет будет избавлен от яда ере-
си, которым я была заражена. Вот что было сказано моему супругу, когда,
прижимая к груди Альберта, он воскликнул: "Бедное дитя! Что станется с
тобой без матери!" - "Вы воспитаете его в духе божием!" - таков был от-
вет капеллана.
Наконец, после трех дней неподвижного и немого отчаяния, я была пере-
несена в склеп, так и не найдя в себе силы сделать хоть одно движение и
ни на секунду не сомневаясь в ожидавшей меня страшной смерти. Меня осы-
пали драгоценными камнями, надели на меня роскошное подвенечное платье,
то самое, в котором вы видели меня на портрете. Голову мне украсили вен-
ком из живых цветов, на грудь повесили золотое распятие и положили меня
в длинную нишу белого мрамора, высеченную в подземной части часовни. Я
не почувствовала ни холода, ни отсутствия воздуха - во мне жила только
мысль.
Маркус приехал часом позже. Сперва отчаяние лишило его всякой способ-
ности рассуждать. Он бессознательно распростерся ниц на моей могиле. Его
увели насильно. Ночью он вернулся вооруженный молотком и ломом: ему
пришла в голову страшная догадка. Он знал о моих летаргических припад-
ках. Правда, они никогда не бывали такими длительными, до такой степени
напоминающими смерть, но несмотря на то, - что ему случалось наблюдать
это странное состояние лишь в течение нескольких минут, он мог сделать
вывод о возможности ужасной ошибки. Познания Вецелиуса не внушали ему ни
малейшего доверия. Я слышала его шаги над моей головой, я узнала их.
Звук железа, приподымавшего каменную плиту, заставил меня вздрогнуть, но
я не могла издать ни единого возгласа, ни единого стона. Когда он поднял
покрывало, закрывавшее мне лицо, я до такой степени изнемогла от усилий
окликнуть его, что казалась более мертвой, чем когда бы то ни было. Он
долго колебался, он тысячу раз вопрошал мое угасшее дыхание, мое сердце,
мои оледеневшие руки. Я была застывшей и неподвижной, как труп. Я слыша-
ла, как он в отчаянии прошептал: "Это конец! Надежды нет! Умерла, умер-
ла!.. О Ванда!" Он снова опустил покрывало, но не закрыл меня камнем.
Снова воцарилась жуткая тишина. Быть может, он лишился чувств? Или тоже
