непроницаемое лицо Маркуса слегка смягчилось, нахмуренные брови раздви-
нулись. Рука его задрожала, потом сжалась в кулак; он глубоко вздохнул,
отнял ухо от груди моего сына, от того места, где, быть может, забилось
его сердце, хотел что-то сказать, но не сказал, видимо, боясь напрасно
обнадежить меня, снова наклонился, стал слушать, весь затрепетал, отки-
нулся назад и вдруг зашатался, словно готовый испустить дух.
"Надежды нет?" - вскричала я, схватившись за голову.
"Ванда! - глухо проговорил Маркус. - Ваш сын жив!"
И, не выдержав страшного напряжения, исчерпав до предела свое внима-
ние, мужество, тревожное участие, мой героический и нежный друг упал как
подкошенный на землю около Зденко.
XXXV
Взволнованная этим воспоминанием, графиня Ванда умолкла и лишь через
несколько минут продолжила свой рассказ:
- Мы провели в пещере несколько дней, и за это время силы и здоровье
вернулись к моему сыну с поразительной быстротой. Но Маркус, удивляясь,
что не находит у него ни органического повреждения, ни резкого изменения
жизненно важных функций, тем не менее был испуган суровым молчанием, а
также искренним или притворным безразличием, с каким он относился к
изъявлениям нашей радости и к необычности своего положения. Альберт пол-
ностью потерял память. Погруженный в мрачную задумчивость, он тщетно и
молчаливо пытался понять, что происходит вокруг него. Я же, зная, что
единственной причиной его болезни и последовавшей за ней катастрофы было
горе, не столь нетерпеливо, как Маркус, ждала возврата мучительных вос-
поминаний Альберта о его любви. Впрочем, Маркус и сам признавал, что
только этим забвением прошлого и можно объяснить столь быстрое восста-
новление физических сил. Тело Альберта оживало за счет разума столь же
быстро, сколь быстро оно надломилось под болезненным воздействием мрач-
ных мыслей. "Он жив и, несомненно, будет жить, - говорил мне Маркус, -
но вот рассудок его, быть может, помутился навсегда". - "Выведем его как
можно скорее из этого подземелья, - отвечала я. - Воздух, солнце и дви-
жение не могут не пробудить его от этого душевного сна". - "А главное,
избавим его от этой уродливой, невозможной жизни, - говорил Маркус. -
Она-то и убила его. Разлучим его с этой семьей, с этим обществом - они
противоречат всем его инстинктам. Отвезем его к друзьям, и общение с ни-
ми поможет его душе вновь обрести ясность и силу".
Могла ли я колебаться? Как-то в сумерках, бродя с опаской по окрест-
ностям Шрекенштейна и делая вид, что прошу милостыню, я узнала от редких
прохожих, что граф Христиан как будто бы впал в детство. Он не понял бы,
что означает возвращение сына, а сам Альберт, увидев и поняв трагедию
этой преждевременной духовной смерти, мог бы окончательно погибнуть. Так
должно ли было вернуть его домой и доверить неразумным заботам старой
тетки, невежественного капеллана и опустившегося дяди, по вине которых
он так плохо жил и так печально умер?
"Да, бежим с ним вместе, - сказала я наконец Маркусу. - Он не должен
видеть агонию отца и ужасающее зрелище католического идолопоклонства,
каким здесь окружают смертное ложе. Мне больно при мысли, что, когда
супруг мой будет расставаться с землей, я не смогу проститься с ним и
получить от него прощение. Правда, он никогда меня не понимал, однако
его бесхитростная, чистая душа всегда вызывала во мне уважение, и, уйдя
от него, я так же свято берегла его честное имя, как и во время нашей
совместной жизни. Но раз уж это необходимо, раз наше появление - мое и
сына - может оказаться для него либо безразличным, либо гибельным, не
отдадим ризенбургскому склепу того, кого мы отвоевали у смерти. Для
Альберта - я все еще надеюсь на это - открывается широкая дорога. После-
дуем же душевному порыву, который привел нас сюда! Вырвем Альберта из
темницы ложного долга, созданного положением и богатством! Этот долг был
и будет преступлением в его глазах, а если в угоду родным, которых ста-
рость и смерть уже собираются у него отнять, он все-таки заставит себя
выполнять его, то умрет и сам, умрет раньше их. Я хорошо знаю, сколько
мне пришлось выстрадать в этом рабстве мысли, в этом смертельном и бес-
конечном поединке между духовной и обыденной жизнью, между принципами,
инстинктами и вынужденными поступками. Мне ясно, - он прошел теми же пу-
тями и впитывал тот же яд. Так спасем его, а если когда-нибудь он захо-
чет отказаться от нашего решения, разве не будет он волен сделать это?
Если же дни его отца продлятся и его собственное нравственное здоровье
позволит, он всегда успеет вернуться и облегчить последние дни Христиана
своим присутствием и любовью". - "Это будет трудно, - возразил Маркус. -
Если Альберт передумает и захочет снова вернуться в общество, в свет и в
семью, перед ним возникнут огромные препятствия. Но вряд ли это случит-
ся. Быть может, его семья угаснет прежде, чем он обретет память. Что же
касается восстановления имени, почестей, высокого положения и бо-
гатства... я знаю, как он посмотрит на все это в тот день, когда вновь
станет самим собой. Дай бог; чтобы этот день настал! Самая важная, самая
неотложная наша задача - поместить его в такие условия, где его выздо-
ровление станет возможным".
И вот однажды ночью, как только Альберт смог держаться на ногах, мы
вышли из пещеры. Неподалеку от Шрекенштейна мы посадили его на лошадь и
таким образом добрались до границы. Как вы знаете, граница находится
очень близко оттуда, и мы нашли там более удобный и быстрый способ пе-
редвижения. Отношения, которые наш орден поддерживает с многочисленными
членами масонского братства, дают нам во всей Германии возможность путе-
шествовать инкогнито, не подвергаясь допросам полиции. Единственным
опасным для нас местом была Чехия из-за недавних волнений в Праге и бди-
тельного надзора австрийских властей.
- А что сталось со Зденко? - спросила молодая графиня Рудольштадт.
- Зденко едва не погубил нас, так как хотел воспрепятствовать нашему
отъезду, или, во всяком случае, отъезду Альберта, не желая ни расстаться
с ним, ни его сопровождать. Он был убежден, что Альберт не может жить
вне зловещей и мрачной пещеры Шрекенштейна. "Только здесь мой Подебрад
спокоен, - говорил он. - В других местах его мучают, мешают спать, зас-
тавляют отрекаться от наших отцов с горы Табор и вести постыдную, прес-
тупную жизнь, которая приводит его в отчаяние. Оставьте его здесь, у ме-
ня. Я выхожу его, как уже выхаживал много раз. Я не буду мешать его раз-
мышлениям. Когда ему захочется молчать, я буду ходить совершенно бесшум-
но, а морду Цинабра буду держать в руках целыми часами, чтобы пес не ис-
пугал его, вздумав лизать ему руку. Когда он захочет повеселиться, я
стану петь его любимые песни и придумаю для него новые, которые тоже
понравятся ему, - ведь он любил все мои песни, только он один и понимает
их. Говорю вам - оставьте мне моего Подебрада. Я лучше вас знаю, что ему
нужно. Когда же вы приедете снова, то услышите, как он играет на скрип-
ке, увидите, как он сажает на могилу своей любимой матери красивые кипа-
рисовые ветки - я нарежу их в лесу, если он захочет. Я буду хорошо кор-
мить его. Мне известны все хижины, где бедному старому Зденко никогда не
отказывали в хлебе, молоке, фруктах. Сами того не зная, бедные крестьяне
Богемского Леса давно уже кормят своего благородного господина, богача
Подебрада. Альберт не любит пиров, где едят мясо животных, он предпочи-
тает жизнь невинную и простую. Он не нуждается в солнечном свете, ему
приятнее луч луны, скользящий сквозь деревья, а когда ему хочется видеть
людей, я вожу его на уединенные лужайки, где на ночь разбивают свои шат-
ры его друзья цыгане, божьи дети, которые не знают ни законов, ни бо-
гатств".
Я жадно слушала Зденко, потому что его наивные речи открывали мне ту
жизнь, какую вел Альберт во время своих частых посещений Шрекенштейна.
"Не бойтесь, - добавлял он, - я никогда не выдам врагам его тайное
жилье. Они так лживы, так безумны, что говорят теперь: "Наш ребенок
умер, наш друг умер, наш господин умер". Они не поверили бы, что он жив,
даже если бы сами увидели его. А когда они спрашивают меня, не видел ли
я где-нибудь графа Альберта, я привык отвечать так: "Как, разве он не
умер?" Разговаривая с ними, я смеюсь, и они решили, что я сумасшедший.
Но я-то говорю им о смерти только для того, чтобы поиздеваться над ними,
- ведь они верят или притворяются, что верят в смерть. Когда же люди из
замка пытаются идти за мной, я нахожу тысячи уловок, чтобы сбить их с
толку. О, мне известны все ухищрения зайца и куропатки. Я не хуже их
умею притаиться в чаще, исчезнуть в вереске, навести на ложный след, пе-
репрыгнуть через поток, укрыться в тайнике, позволить им обогнать себя,
а потом, словно блуждающий огонек, запутать и завести их в болота и тря-
сины. Они называют Зденко юродивым. А юродивый хитрее их всех. Нашлась
только одна девушка - святая девушка! - которой удалось обмануть осто-
рожного Зденко. Она знала волшебные слова и сумела обуздать его гнев. У
нее были разные талисманы, которые помогли ей выбраться из всех капка-
нов, преодолеть все опасности, - ее звали Консуэло".
Когда Зденко произносил ваше имя, Альберт слегка вздрагивал и отвора-
чивался, но потом снова опускал голову на грудь, и память его не пробуж-
далась.
Тщетно пыталась я уговорить этого преданного и слепого стража, обе-
щая, что снова привезу Альберта в Шрекенштейн, если он, Зденко, поедет
сейчас с нами. Мне так и не удалось его убедить, и, когда наполовину
добром, наполовину силой мы заставили его выпустить моего сына из пеще-
ры, он плача пошел за нами, что-то бормоча и жалобно напевая, до самой
вершины рудников Куттемберга. Добравшись до знаменитого места, где не-
когда Жижка одержал одну из величайших своих побед над Сигизмундом,
Зденко сразу узнал скалы, обозначавшие границу, ибо он, как никто дру-
гой, изучил во время своих скитаний все тропинки этой местности. Здесь
он остановился и сказал, топнув ногой: "Никогда больше Зденко не покинет
землю, где лежат кости его отцов! Еще недавно мой Подебрад изгнал меня
отсюда за то, что я не узнал святую девушку, которую он любит, за то,
что я угрожал ей, и целые недели, целые месяцы провел я на чужой земле.
Я думал, что лишусь там рассудка. Через некоторое время я вернулся в мои
любимые леса, чтобы посмотреть, как спит Альберт, потому что чей-то го-
лос пропел мне во сне, что его гнев прошел. И вот теперь, когда он уже
не проклинает меня, вы забираете его. Если вы собираетесь отвезти его к
Консуэло, я согласен. Но еще раз покинуть мой край, говорить на языке
врагов, подавать им руку, оставить Шрекенштейн заброшенным и пустым -
нет, этого я больше не сделаю. Не могу я так поступить. К тому же голо-
са, говорящие со мной во сне, запретили мне это. Зденко должен жить и
умереть на земле славян. Он должен жить и умереть с песнями, которые
восхваляют радости и горести славян на языке его отцов. Я прощаюсь с ва-
ми, уезжайте! Не запрети мне Альберт проливать человеческую кровь, вам
не удалось бы отнять его у меня, но если я подниму на вас руку, он опять
проклянет меня, и уж лучше мне не видеть его совсем, чем видеть его
гнев. Слушай же, мой Подебрад! - воскликнул он, прижимая к губам руки
Альберта, который смотрел и слушал, ничего не понимая. - Я повинуюсь те-
бе и ухожу. Когда ты вернешься, тебя будет ждать теплый очаг, книги свои
ты найдешь в полном порядке, постель будет устлана свежими листьями, а
могила твоей матери будет украшена зелеными пальмовыми ветвями. Если ты
приедешь летом, на могиле и на костях наших мучеников у ручья ты найдешь
свежие цветы... Прощай, Цинабр!" Сказав все это прерывающимся от рыданий
голосом, бедный Зденко пустился бежать по склону скал, обратно в сторону
