на восемь; она обладала той решительностью мысли, которой не хватало
Жермену. Ей незачем было утруждать себя выбором: на каждый случай у нее
имелась в запасе одна-единственная мысль, ясная и точно отграниченная, и
она сразу читалась на лице г-жи де Сейжи, очерченном твердо и правильно,
но в один прием, без доработки: длинный и тонкий нос идет совершенно
прямо, без малейшего изгиба, а когда останавливается, то уж ни шагу
дальше, даже ноздри поджал. Лоб выпуклый, без единой морщинки. Волосы
стянуты, ни одной выбившейся пряди, уши и виски открыты. Брови тонкие,
дугой, глаз зоркий. Крошечным рот: узкая дверь, будто для того и создан-
ная, чтобы оставаться на запоре. Жирный подбородок, но кожа туго натяну-
та; ничто не дрогнет, не шевельнется на этом лице; ни единой бороздки
нет на нем, кроме прямых волевых линий. Будто написано сверху вниз:
"Спорить бесполезно!" Впрочем, г-жа де Сейжи очень сдержанна и учтива.
Вам не удастся вывести ее из себя! Это воплощенная самоуверенность. Сте-
на. Со стеной не вступают в пререкания, ее обходят; стена отрезывает и
замыкает: это ее назначение. И то, что ею отрезано, - не про вас: это
частное владение, частная собственность. Каждый - у себя дома, а вы - за
порогом!..
Под этим "своим" домом подразумевались первым делом Сейжи-Шаванны,
затем город, затем провинция и, наконец, вся Франция. Война все это
сплавила в единое целое: в отечество. Но г-жа Сейжи была в центре. Как
председательница местной организации Союза французских женщин, она счи-
тала себя правомочной говорить от имени всех женщин. А во Франции женщи-
на - значит весь дом. Г-жа де Сейжи не была феминисткой, как и
большинство француженок, - ведь фактическая власть в их руках; права им
ни к чему - это, по их мнению, костыль для хромых. Г-жа де Сейжи-Шаванн
считала, что она отвечает за всех мужчин, принадлежащих к ее дому. И они
ее не посрамили: один дал себя убить (г-н де Марей), другой получил тя-
желое ранение (ее брат), а что касается ее мужа, артиллерийского капита-
на, то он вот уже полгода как находился под верденским ураганом. Это не
значит, что она была героиней в духе Корнеля. Она любила своих Горациев.
Она не стремилась к тому, чтобы они умирали. Она ходила за ними, не щадя
сил. Будь на то ее воля, она разделила бы их судьбу. Но перенесенных ис-
пытаний она бы от них не отвратила. Франция, родной край, родной город,
Сейжи - они всегда правы. И эту правоту надо доказать делом. Без дела -
правота ничто. Мое право (справедливо или несправедливо) и есть настоя-
щее право. Пусть погибнут все Сейжи и Франция, но от своего права я не
отступлюсь... Г-жа де Сейжи была потомком героических сутяг прошлого.
Война, жизнь, смерть - это тяжба. Лучше просудить последнее, но не идти
на мировую...
Понятно, что такого сорта женщине не стоит и говорить о правах про-
тивной стороны!.. Она гордится своим братом: он оборонял Францию, а она
энергично обороняет его от приближающейся смерти. Но она предпочла бы
дать ему умереть, чем потворствовать его позорной слабости - дружбе с
немцем. Она знает об этой дружбе, но ей не угодно знать. И Жермен подпи-
сывается под этим. Между ними - безмолвный уговор. Кто любит, тот не хо-
чет оскорблять - не только словами (г-жа де Сейжи - воплощенное самооб-
ладание), но и мысленно (это еще хуже) - дорогое ему имя.
Одной лишь г-же де Шаванн-матери известно, как живуча привязанность
сына, и, любя его, она закрывает на это глаза, но отнюдь не одобряет.
Своим молчанием она показывает, что не хочет признаний, да Жермен не
стремится к ним. Г-жа де Шаванн прожила долгую жизнь и всегда держалась
благоразумного закона осторожности: не спорь с господствующими взгляда-
ми, обычаями, предубеждениями. Быть может, сердце ее свободно, или было,
или могло быть свободным. Но она так давно заглушает его голос! После
деятельной жизни, в которой сердцу было мало простора, нравственная ус-
талость располагает к покою, уводит от всего, что может смутить этот по-
кой. Сердце не потеряло своей глубокой нежности, но громче заявляет о
себе властная потребность в спокойствии. И она сжимает руку своего
взрослого больного сына, показывая, что знает его мысли и просит не го-
ворить о них.
Анкета - первая, кому Жермен может открыться, рассказать о своей
дружбе с Францем, о своих волнениях, о том, что занимает его гораздо
больше, чем исход сражений. Аннета удивленно спрашивает:
- А как же госпожа де Марей?
(Ей нравится эта молодая женщина, такая далекая и замкнутая, нравится
ее грустная улыбка.)
Жермен слабо, безнадежно машет рукой.
- К ней и вовсе не подступишься.
Она добра. Она чиста. Жермен связан со своей молодой свояченицей це-
ломудренным чувством, которое не ищет словесного выражения. Но их разде-
ляет целый мир...
- Вглядитесь-ка в нее повнимательней! - говорит он.
- Я гляжу, - говорит Аннета. - Она напоминает мне кроткую мадонну
Мартюре.
Жермен улыбается.
- Эту нежную птичку с изогнутой шеей, которая ласкает младенца взгля-
дом своих мягких, чуть-чуть прищуренных, близоруких глаз, гладит его
ножку? Да, у госпожи де Марей тот же выпуклый лоб, изящный нос, удлинен-
ный подбородок, умная улыбка юных глаз, тонкие губы. Но вся она окутана
печалью. Где младенец? Она его ищет. Она его ждет. Но он на небесах, и
вся ее любовь - там. Что остается для нас, земных созданий? Она терпели-
ва, не ропщет, верна своему земному долгу. Но против воли показывает (ей
было бы грустно расстроить нас), что сия юдоль для нее лишь переход. Да,
и мы для нее прохожие.
- Ну и что ж? Ведь она подает этим прохожим милостыню своей улыбки!
- Она подает эту милостыню. И я знаю ей цену. Но пусть она не вводит,
вас в заблуждение! Аннета, эта улыбка означает: "Примиритесь!"
- Это мудрость.
- Но не ваша.
- Я не мудра.
- Эта улыбка говорит: "Примите все: любой удел, смерть, разлуку с ми-
лыми и любимыми!" Ненависть ей чужда, но она верит, что, раз война су-
ществует, значит она от бога, и почитает ее. Она не позволит (вы сами в
этом убедились), чтобы войну запятнали свирепостью, вероломством, наси-
лием над побежденным. В ней есть подлинное благородство. Но благородство
в старинном понимании этого слова. То, что было, должно быть. И всегда
будет. Ибо все, что было "зло" или "добро", облагорожено временем. Освя-
щено родом. Освящено богом. Она пальцем не шевельнет, чтобы это изме-
нить. Она понимает честь как примирение.
- Я не примирюсь. И не думаю о роде. Я отвергаю или принимаю.
- Возьмитесь за мое дело! Оно безнадежно.
- Я люблю безнадежные дела.
- Значит - пораженка!
- Ничуть не бывало! Выиграть наперекор судьбе - как это согревает!
- А если проигрыш?
- Начну сначала.
- Но я, Аннета, спешу, я не могу ждать, пока вы начнете сначала. Впе-
реди у меня нет, как у вас, неограниченных сроков жизни.
- Кто может это знать?
- Нет. Не хочу самообмана. Я живу на земле. Но не долго останусь на
ней. Получить свое мне нужно сегодня или никогда.
- Что же, ставим все на сегодня. И ставкой буду я.
Показывайте игру!
Аннета связала себя неосторожным обязательством.
Эта женщина, которая рвалась к деятельности, не довольствуясь одними
мыслями и намерениями, с начала войны не находила себе дела - и, нако-
нец, открыла его здесь: от нее требовали, чтобы она всю себя отдала делу
самой священной и бескорыстной любви-дружбы между двумя молодыми людьми
разных национальностей. Кипевшие в ней силы она отдала им с обычной сво-
ей страстностью, которая граничила, не будем этого скрывать, с безрас-
судством. Она это понимала, разум говорил ей:
"Ты за это заплатишь!"
"Заплачу позже. Теперь я покупаю..."
"Не по средствам..."
"Там видно будет!.."
Безумие! Но что поделаешь? У нее была потребность отдавать себя; она
ничего не требовала, не ждала награды. Чтобы быть счастливой, ей доста-
точно было дарить счастье - и рисковать... Рисковать!.. Аннета была иг-
рок... (Жермен отлично понял это.) В другие времена она с восторгом рис-
ковала бы жизнью.
И скажем правду: Жермен, почуяв это, стал этим злоупотреблять. Он уже
не щадил ее. Он забыл об опасностях, которым подвергал ее. Больные без-
жалостны.
Аннета начала действовать; ей удалось отыскать след юноши военноплен-
ного. Он находился в концентрационном лагере под Анжером. Она послала
ему письмо через Международное бюро по делам военнопленных, правление
которого находилось в Женеве. И между друзьями снова протянулась нить,
связывавшая их жизнь. Аннета отсылала и получала на свое имя их письма.
Она приходила к Жермену, чтобы тайком брать или передавать их.
Скользнув взглядом по первым строчкам первого письма Франца, она уже
не могла оторваться от них: этот крик любви обвился вокруг нее, как
объятие. Высвободиться из этого объятия у нее не хватило сил; она прочла
письмо до конца. И, прочитав, сидела с письмом на коленях, задыхаясь,
словно после шквала. Немало усилий понадобилось ей, чтобы скрыть от Ша-
ваннов сияние, которое она излучала. Но, оставшись с глазу на глаз с
Жерменом, она вся засветилась такой непритворной радостью, что он тотчас
все понял. И, протянув руку, срывающимся от нетерпения голосом повели-
тельно сказал:
- Дайте! Пока он читал, Аннета держалась поодаль. Комната была объята
тишиной. Аннета стояла и смотрела, ничего не видя; в окно, на двор, куда
не проникало солнце. Она прислушивалась к шороху бумаги и прерывистому
дыханию. Вдруг все замерло. По улице, за оградой, медленно проезжала
запряженная волами телега. Казалось, она катилась, не двигаясь, - вопло-
щенная неподвижность равнин центральной Франции; время словно останови-
лось. Впереди несся крик возницы - птичий крик. Медленно затихал шум ко-
лес. Дрогнувшие старые стены теперь стояли недвижно. И вот уже вновь
ощущается полет времени. Голос Жермена окликнул ее:
- Аннета! Она обернулась, подошла. Жермен лежал против окна, лицом к
стене. На постели - развернутое письмо.
- Прочтите! - сказал он.
Она созналась:
- Извините меня! Я уже прочла.
Жермен, не глядя, протянул ей руку.
- Это ваше право. Письмо принадлежит вам. Если бы не вы... - Ни сло-
вом не выдав своего волнения, он взял край платья Аннеты и поцеловал
его.
С этого дня она стала читать по его просьбе письмадрузей. Через нее
проходил этот поток нежности. Она подбавляла в него краски и пламя своей
души. Каждый из друзей любил только за себя. Аннета любила за себя и за
них. Как дерево, на которое слетались две птицы, она слушала песнь горя-
чей дружбы, звеневшую в листве. Ветви оживали, омываемые струями свежего
воздуха, светом помолодевшего неба. Возраст, война - все изгладилось из
памяти.
Удивительный и чудесный дуэт! Когда Аннета закрывала глаза, стараясь
лучше расслышать, ей чудилось, что один голос принадлежит молодой девуш-
ке, а другой - женщине-матери. Женщина простирала руки. Девушка броса-
лась в ее объятия.
Первая песнь Франца была самозабвенной песнью освобождения. Наконец -
пристанище! Три года он задыхался от омерзительной близости сбитых в од-
ну кучу тел и душ. Никто так не страдал от этой аристократической брезг-
ливости, как он... Никогда не быть наедине с собой! Наихудшее одиночест-
во!.. Теряешь самого себя!.. Он был чужд бьющей ключом человечности
слишком богатых сердец, которые изливают на окружающих этот свой преиз-
быток... Пусть даже будут потери... "Пейте вволю, стада, шлепайте по лу-
жам... Не вы, так земля все вберет в себя!.." Франц боялся показать свое
видение жизни чужим глазам, бессильным воспринять его. Но ему не хватало
и великолепной полноты сил, присущей великим одиноким художникам, кото-
рым достаточно самих себя: они сами - мир. Это был хрупкий юноша, в
двадцать семь лет все еще остававшийся девочкой-подростком, снедаемый
