потребностью излить в душу другого, ласковую и сильную, родник своих по-
давленных душевных сил. Ручей слишком мелководен, он затеняется в пути,
если только не встретит реку любви, которая унесет его. Он отдает себя
из эгоизма. Быть взятым - это значит взять. Обогатить своей струей душу,
которая пророет для тебя ложе в долине... Он вновь обрел эту душу. Он
был счастлив.
Но недолго... В течение нескольких дней эта первая радость была изжи-
та, и нетерпеливое сердце чувствовало лишь одно: друг далек. Франц кри-
чал от тоски и неутоленной жажды. В его письмах не было подробностей,
они мало описывали, они звали. Да к тому же цензура выбросила бы любую
подробность о жизни лагеря. Но из всех видов насилия молодого военноп-
ленного меньше всего тяготила цензура. Он был слишком поглощен собствен-
ным "я", чтобы думать о других. Он рассказывал о себе с наивной, трога-
тельной, беспредельной доверчивостью. В нем проглядывала порывистая
чувствительность, ленивая и жалобная, нередко присущая австрийцам и впа-
дающая в жеманность и нытье, - эти черты искупались в нем очарованием
молодости. Песня Франца была типичной Lied, бесконечным рондо, проникну-
тым элегической нежностью. Соловей пел до потери сил. Но он слушал себя.
Его сердце кровоточило. Он оплакивал свое сердце. Любя другого больше
себя, он любил в нем самого себя - живое эхо, отклик, который поглощает
и продолжает его хрупкую песнь.
Песня Жермена звучала мужественнее. Мелодия текла непрерывной струей.
Чистая линия не была украшена трелями, вокализами. Жермен был сдержан.
Он мало говорил о себе. О своем самочувствии умалчивал или почти умалчи-
вал; заботился о друге и боялся всполошить его. Но его письма пестрели
вопросами о здоровье Франца, о том, какой у него режим, какие отношения
с начальством и товарищами. Он утешал, давал советы, успокаивал, он без
устали повторял свои мягкие, терпеливые и настойчивые наказы большому
ребенку, который слушал его краем уха. Эта мелочная настойчивость могла
показаться смешной. Но этому насмешнику не было дела до того, будут ли
над ним насмехаться. И если Аннета посмеивалась над его письмами, то
лишь потому, что находила в этом мужчине чувства, которыми жила сама,
материнское сердце, не знающее удержу в своем беспокойном стремлении за-
щищать. Она открыла в этих двух мужчинах то вечно женственное, что живет
в каждом человеке; в мужчине оно задушено всем строем воспитания, и ему
было бы стыдно в нем сознаться. Аннету волновало чувство Жермена, она
понимала его чистоту.
Ни малейшей двусмысленности. Прозрачность кристалла. Страсть, такая
же естественная и неизбежная, как закон тяготения. Две души, два мира,
орбиты которых сплелись вокруг солнца, как сплетаются нити в руках вя-
зальщика сетей. Два одиночества, которые сливаются, чтобы найти единый
ритм и вместе дышать. Одиночество того, кому все непонятно в человечес-
ком стаде, кто заблудился в лесу, полном обезьян и тигров, кто зовет на
помощь; одиночество того, кто понимает все, понимает слишком много: он
ничем не дорожит, ничем не скован, и то, что его жизнь нужна хотя бы од-
ному-единственному человеку, по его мнению, искупает ее. Спасая другого,
он спасается сам.
Но почему же они не искали пристанища в объятиях той, кого дала нам
природа, чтобы излить на нее жгучую волну нашил желаний и скорбей или
слить их с ее желаниями и скорбями? В объятиях женщины?.. Это их тайна.
Аннета поняла ее лишь отчасти. У Франца это происходит от застенчивости,
робости. У Жермена, быть может, раннее разочарование, затаенная обида
(это чувство, должно быть, не редкость у его товарищей, в окопах!). У
обоих - могучий инстинкт, верный или ложный, но предупреждающий, что
женщина - это другой, чуждый мир. Жермен привязан к Аннете, уважает ее,
доверяется ей. Но Аннета не строит себе иллюзий: он доверяется ей пото-
му, что она единственный человек, к помощи которого он может прибегнуть;
он уверен в ее искреннем желании помочь ему, но у него нет уверенности,
что она понимает его. Аннета угадывает, что иной раз его слова - не для
нее, что они через ее голову идут к невидимому другу. И, читая их
письма, она измеряет разницу между гармоническим строем своих бесед с
Жерменом, этим контрапунктом различных мотивов, ласково сплетающихся
друг с другом, и мелодичным дуэтом дружбы, где каждая нота с ее созвучи-
ями создает братский аккорд. Аннета не ревнует. Это облегчение для нее.
В иные часы больше наслаждаешься, слушая прекрасный концерт, чем участ-
вуя в нем.
И, однако, она в нем участвует - сама того не зная: ведь оба голоса
соединяются в ней. Она - душа скрипки.
Семья Шаваннов не желала знать об этом тайном обмене мыслями. Они
проскальзывали украдкой, через вестницу, которая являлась и исчезала.
Острые глазки скучающего семилетнего мальчугана, который наблюдал и
мечтал, выследили тайную передачу писем. Он никому не сказал об этом ни
слова. Ребенок жил своей особой жизнью, которую скрывал от взрослых. Он
складывал в своей душе, не понимая, все, что видел, строя на этом зани-
мательные истории. Ему казалось, что Аннета и Жермен тайно любят друг
друга; от этой мысли у него оставалась какая-то странная боль в сердце;
золотоволосая женщина, вносившая свет в этот дом, притягивала его к се-
бе; он ее ненавидел, он яростно любил ее.
Высокомерная г-жа де Сейжи-Шаванн отводила глаза. Она ничего не жела-
ла замечать.
Госпожа де Марей действительно ничего не знала.
Эта честная душа не могла бы даже заподозрить то, что ей пришлось бы
осудить как нарушение долга. Она ставила Жермена слишком высоко и не
сомневалась, что он, как и она, всегда готов отречься от жизни сердца в
угоду исключительным требованиям родины. А между тем из всех его родных
она была наиболее способна понять властные и сладостные узы дружбы. Но
разве Жермен дерзнул бы говорить с ней о своем праве на эту дружбу - с
ней, потерявшей все, что было ей дорого, и спокойно, безропотно прино-
сившей своему богу печаль и самоотвержение?
Госпожа де Шаванн-мать одна только знала тайну Жермена. Прятаться от
нее было невозможно. Она видела, что сын пишет и читает письма; она сде-
лалась их безмолвной хранительницей. У нее не было сил ни оправдывать,
ни осуждать. Матери было ясно, что болезнь разрушает ее взрослого сына.
Она уже не судила. Пусть ему будет дана хоть эта единственная радость!
Она боялась, что тайна будет отгадана, что между Жерменом и семьей воз-
никнет разлад и обе стороны будет топтать ее сердце. Ведь она думала,
что правда на стороне семьи, что неправ ее сын. Но, с другой стороны, ее
сын - это ее сын. Есть закон. И есть то, что выше закона.
Госпожа де Сейжи-Шаванн при всей своей непреклонности тоже знала, не
признаваясь себе в этом, что есть права особые, противоречащие обычным.
Она была сестрой Жермена. Она видела смерть в каждой черточке его лица.
И немела перед той, шаги которой приближались. Сестра не могла не заме-
чать, что от нее таятся. Но она принимала меры, чтобы тайное осталось
тайным. Она старалась, входя в комнату больного, предупредить о своем
приходе громким возгласом: пусть вовремя уберут то, чего ей не следует
видеть.
Свое недовольство она перенесла на Аннету, которая стала чаще бывать
у Жермена. Она выказывала гостье ледяную холодность, ни на минуту не ме-
няя сдержанноучтивого тона. Этого было достаточно - обе женщины отлично
понимали, что именно хотят сказать, когда ничего не говорят. Эту чужачку
считали ответственной за сомнительную затею, в которой она была только
орудием. И Аннета, принимая на себя эту ответственности, даже бровью не
повела. Она приходила исключительно ради Жермена. Все прочее не трогало
ее.
Но когда она убедилась в своем бессилии помочь друзьям, это затронуло
ее чувствительна.
Жермен вдруг перестал получать письма от Франца. Переписка была на
несколько дней запрещена ввиду эпидемии в лагере, а также в карательных
целях. Жермен, как путник в безводной пустыне, стал жаждать еще мучи-
тельнее, после того как вновь найденный источник внезапно иссяк. Душа
его горела. Аннету он встречал требовательным и неприязненным взглядом.
Он досадовал на нее за то, что она обманула его ожидания. Эти волнения
подстегнули болезнь, а болезнь разжигала волнения. После мнимого перело-
ма, когда разложение организма как будто приостановилось, болезнь заяви-
ла о себе с новой силой, поразив внутренние органы. Всего лишь несколько
дней обманчивого покоя - и вдруг резкая вспышка: неизвестно было, откуда
ждать новых разрушений, принимавших всевозможные формы. Не успевали за-
держать процесс в одном месте, как он начинался в другом. Пламя пожирает
самое сердце дома. Принимаются тушить выбивающиеся наружу языки огня. А
к очагу проникают лишь после того, как рухнул весь дом. Всем было ясно,
что болезнь уже не осилить.
Жермен знал это лучше, чем кто-либо. Он изо всех сил боролся с прита-
ившимся врагом и чувствовал себя побежденным. От этой бесплодной битвы
его характер испортился. Больной, все мысли которого сосредоточены на
самом себе, который вынужден постоянно обороняться, уже не думает об ок-
ружающих; эгоизм - его единственное оружие. Он уже не думает ни о чем,
кроме себя, своего недуга, своих желаний. По ночам, когда Жермен на сво-
ем костре бессильно следил, как подбирается к нему пламя, его томило
страстное желание: еще раз свидеться, прежде чем он сгорит, со своим
другом.
Его мать скрепя сердце впускала Аннету в комнату больного - ведь он
этого требовал, только теперь беседа уже не завязывалась, время проходи-
ло в молчании. Не успевала Аннета войти, как Жермен устремлял на нее
жадный взгляд, но глаза его вскоре потухали, выражая лишь разочарование,
и все его силы сосредоточивались на терзавших его муках. Аннета пыталась
рассеять больного, но безуспешно. Он был ко всему безучастен. Она сбива-
лась и умолкала посреди фразы. Но когда Аннета, сознавая свою беспомощ-
ность, хотела уйти, он с горьким упреком останавливал ее движением руки.
И на этот упрек Аннете нечего было ответить. Она корила себя: зачем было
пробуждать в нем надежду, раз она бессильна сделать так, чтобы она сбы-
лась?"
Однажды они остались в комнате одни: мать провожала врача, который
попробовал еще раз обмануть больного; Жермен взял руку Аннеты и оказал:
- Мне конец.
Она пыталась возразить. Он повторил:
- Мне конец. Я знаю. Я хочу, хочу свидеться с ним.
Она безнадежно махнула рукой. Он не дал ей времени заговорить.
- Я хочу, - сказал он жестко.
- Что толку хотеть? - спросила она.
- И это говорите вы? Вы? Аннета беспомощно склонила голову. Жермен
резко и зло продолжал:
- А все ваши уверения! Женская болтовня! Вы лгали?
Она не оправдывалась.
- Мой бедный друг, скажите, что делать, - я сделаю все. Но что? Каки-
ми средствами?
- Найдите их! Вы не дадите мне умереть раньше, чем я не увижусь с
ним.
- Вы не умрете.
- Я умираю. И не смерть меня возмущает. Тут человек бессилен. Это за-
кон... Но людская глупость - нет, с ней я примириться не могу!.. Он
здесь, совсем близко, он, единственный мой друг, и мне не дано его уви-
деть, притронуться к его руке, в последний раз обнять его!.. Это уже бы-
ло бы чудовищно!
Аннета молчала. Ее мысленный взор видел в окопах тысячи несчастных,
из которых по капле уходила жизнь, они протягивали руки к далекому дому,
где на одинокой постели ворочались без сна, в тоске и отчаянии, их люби-
мые... Жермен читал в ее душе. Он сказал:
- Другие пусть покоряются. Я - нет! У меня есть только одна жизнь, а
теперь остался один краткий миг. Я не могу ждать. Я хочу того, что при-
надлежит мне по праву.
У Аннеты больно сжималось сердце; она молчала и - только старалась
утишить его боль ласковым прикосновением руки. Он сердито оттолкнул ее и
