- Дорогая, не расстраивайся! Надо заластить терпением. Бери пример с
меня! Я жду. Ведь это когданибудь да кончится. Так не будем же торо-
питься! Нужно еще время... Видишь ли, один мой знакомый, красивый мужчи-
на, три нашивки, орден (его недавно убили), сказал мне: "Нам надо истре-
бить еще миллион немцев".
Аннета во все глаза смотрела на Сильвию. Уж не шутит ли она? Да нет,
она серьезна... О! Не слишком глубоко! Без горячности. Она не питала
злобы к тем, кого уже заранее обрекала... Но раз так надо!..
- А ты знаешь, - возразила Аннета, - что на этот миллион придется по
крайней мере полмиллиона наших...
- Ах! Что же делать, дружок! Если на это есть причина!
Причина! Уж за этим-то дело не стало! Они могли бы набрать их с деся-
ток...
Светская жизнь возобновилась. Tea rooms [67] были битком набиты, и
прекрасные заказчицы снова хлынули к Сильвии. Напряжение первых лет вой-
ны, мужественная сдержанность первоначальной поры испытаний, припадки
ненависти и жажды наслаждений, - своего рода перемежающаяся лихорадка,
подхлестывавшая чувства, - все это миновало. На смену пришло нечто го-
раздо более страшное. Человеческая природа стала привыкать. В новых обс-
тоятельствах она проявила ту приспособляемость, ту невероятную и гнусную
гибкость, которая тысячелетиями позволяла человеку, подобно червяку, за-
бираться в малейшие щели, где можно было спастись во времена родовых
схваток земли, между тем как виды, менее способные стлаться и изги-
баться, а потому не сумевшие проползти, вымирали. Если искусство восста-
навливать нормальный быт в самых противоестественных условиях заслужива-
ет восхищения, то Париж в ту пору был восхитителен.
Но Аннета отнюдь не была склонна петь хвалу Парижу. Она улавливала
его отражение на лице своего сына, и это зеркало приводило ее в ужас.
Марк не выказывал прежнего возбуждения; не было у него больше судорожных
порывов, не было прежней резкости, смеха, похожего на гримасу, - всего
того, что беспокоило его мать в прошлом году. Он вообще ничего не выка-
зывал. Он был ко всему безразличен. Казалось, лихорадку, прежде отражав-
шуюся на его бледном лице, теперь загнало внутрь, и это лицо походило на
спящий пруд. Мутная, но без единой рябинки, вода. Недвижная поверхность.
Не видно глубины. Нет отражений, Марк спит...
Да, Марк, казалось, спал. Он как будто не видел, не чувствовал, не
слышал того, что происходит вокруг, - урагана, сокрушавшего лес, треска
валившихся деревьев, дыхания смерти, зловония, грохота - и матери, с
тревогой склонившейся над ним. Но кто знает? Под маслянистой глазурью
пруда работает жизнь... Еще не время показывать ее при свете дня. А если
бы он и показал ее, то уж, во всяком случае, не умоляющим глазам матери.
Только в разговорах с Сильвией Марк проявлял некоторую откровенность.
С теткой ему было легко, он спокойно болтал с ней. Оставаясь с Аннетой,
он следил за собой и за ней. Впрочем, прежней заносчивости и раздражи-
тельности уже не было. Марк был вежлив. Он, слушал без возражений. Он
ждал без нетерпения. Ждал без нетерпения, чтобы она уехала.
Она уехала, удрученная и растерянная. Теперь Марк был ей еще более
чужим, чем в ту пору, когда у них происходили столкновения. С противни-
ком тебя еще может соединять какая-то нить, но только не с человеком
равнодушным. Аннета стала не нужна Марку. Ему достаточно других, напри-
мер, Сильвии. С глаз долой, из сердца вон. Для Аннеты уже не осталось
места в сердце сына.
Ни в сердце сына, ни в мире. Всюду видела она далеких и чужих людей.
И нигде не видела людей, которым она была бы близка. Все, что побуждало
окружающих жить и хотеть жить, верить и хотеть верить, сражаться и стре-
миться к победе, - все это с нее уже спало, как истлевшая одежда, как
опадают с дерева прошлогодние листья. И, однако, стремления у нее оста-
вались. Ей были неведомы те неврастенические состояния, когда энергия
куда-то уходит, боязливо прячется. Энергией она была заряжена вся. Угне-
тенное состояние Аннеты происходило оттого, что ей не к чему было прило-
жить свои силы. На что обратить эту жажду дела, жажду борьбы, жажду люб-
ви, жажду ("Да, и она есть у меня!.. ") ненависти? Любить то, что любят
все окружающие? Нет! Ненавидеть то, что ненавистно им? Никогда! Сра-
жаться? Но за что? Совсем одна, посреди этой схватки, - к кому, к чему
она пристанет?
Вот уже неделя, как Аннета опять начала работать в коллеже. В один
октябрьский вечер, ненастный и холодный, она возвращалась домой, уста-
лая, углубившись в свои мысли. Подходя к дому, она заметила какое-то
непривычное оживление на улицах.
Недалеко от ее дома был оборудован временный (ох, и злосчастное же
это было время!) госпиталь. Верденская бойня извергала раненых. Тела му-
чеников уже некуда было сваливать. Впервые маленький забытый городок по-
лучал свою долю этого груза. И в первый же раз ему прислали немцев!
В городе до войны не было порядочной больницы даже для старых инвали-
дов труда или безделья (в конечном счете все они идут в одну и ту же ку-
чу хлама!). Их запихивали в тесные, душные, полусгнившие здания, где
столетиями наслаивались грязь и зараза. Ни больные, ни врачи этим не
смущались. Дело привычное... Но вот с началом "прогресса" (то есть вой-
ны) в воздухе стали носиться новые идеи (или, вернее, слова): гигиена,
антисептика... Решили, плодя смерть, все-таки поставить ее в гигиеничес-
кие условия. В новом госпитале - бывшем пансионе - навели лоск на грязь,
к запаху плесени прибавили запах фенола, классные комнаты оборудовали по
рецепту Амбруаза Парэ и снабдили новое учреждение ванной - большая ред-
кость!..
Слишком роскошная обновка для немцев!.. Городок зашумел. Он перенес
тяжелые испытания. За последние месяцы в боях полегло много молодежи из
этого края. Почти не было семьи, где не носили бы траур по близким. Горе
всколыхнуло жителей городка, их привычное равнодушие сменилось ожесточе-
нием. Даже среди больничного персонала произошел раскол, и часть его хо-
тела отказаться от ухода за врагом. По рукам ходила написанная в соот-
ветствующем духе петиция. Но эшелон раненых прибыл раньше, чем вышло ре-
шение. О его прибытии госпиталь уведомили, только когда эшелон был уже
на месте. Весь городок высыпал на улицы при этом известии...
Несчастное стадо вытолкали с перрона. В несколько минут оно затопило
привокзальную улицу - так заливает ливень сточную канаву. В обычное вре-
мя это были безобидные, приветливые, равнодушные, грубоватые, незлобивые
люди. Но в них тотчас же заговорили самые низменные инстинкты. О прибли-
жении процессии раненых можно было узнать издали по рычанию толпы. Вот
они: две телеги, нагруженные живыми обломками; на носилках - прикрытые
тряпьем тела, запрокинутые головы; у одного свешивалась рука, ногти ца-
рапали дорожную пыль. Впереди шла небольшая группа легкораненых, с за-
бинтованными лицами или руками. В первом ряду - высокая и тощая фигура
немецкого офицера. Затем немногочисленный конвой. Толпа кинулась напере-
рез с поднятыми кулаками - женщины со скрюченными, как когти, пальца-
ми... Священное единение! Вместе с простонародьем бежали лавочники, бур-
жуа и даже - в нескольких шагах - дамы из общества. Несчастные на мгно-
вение остановились, но задние ряды напирали, подгоняли. Раненые прибли-
жались с выражением ужаса на лицах: они ждали, что их перебьют. В них
полетели камни. Толпа ощетинилась палками, зонтиками. Раздались призывы
к убийству, свистки. Разумеется, прежде всего обрушились на офицера.
Кто-то ударил его кулаком, чья-то рука, сорвав с него каску, швырнула ее
наземь, какая-то женщина с визгом плюнула ему в лицо. Под ударами он за-
шатался.
Аннета ринулась вперед.
"Она была уже в толпе, стоявшей в три ряда. Смотрела, ошеломленная.
Ничего не замышляла, ничего не желала. Да и не имела времени понять, что
происходит в ней... Нагнув голову, расталкивая исступленных людей, кото-
рые мешали ей пройти, Аннета расчищала себе дорогу и протискивалась впе-
ред. Они узнали, чего стоит кулак той, что носит фамилию Ривьер! И ее
рык!.. Она подбежала к немецкому офицеру и, вскинув руки, обернувшись к
толпе, завопила:
- Негодяи! И это французы! Эти два возгласа стегнули толпу, как два
удара хлыста.
Не переводя дыхания, Аннета, продолжала:
- И это люди? Всякий раненый священен. Все, кто страдает, - это наши
братья.
Ее голос, ее руки приковали к себе внимание толпы. Она обводила всех
неистовым взглядом, который был точно удар в лоб. Толпа отхлынула, рыча.
Аннета нагнулась поднять каску офицера. Этого мгновения было достаточно,
чтобы порвать ее связь с окружающими. Поостывшая было злоба опять нака-
лилась: казалось, вот-вот толпа вцепится в горло Аннете... В это время
молодая женщина в костюме сестры милосердия подошла к ней и произнесла
тихим, но твердым голосом:
- Эта женщина говорит, как подобает всякому порядочному человеку. Ра-
неные враги находятся под защитой Франции. Неуважение к ним - это неува-
жение к Франции.
Ее знали все. Она принадлежала к одному из самых влиятельных в том
краю аристократических семейств Муж ее, офицер, недавно пал под Верде-
ном. Ее вмешательство решило дело. К ней подошли еще две дамы, тоже
сестры милосердия. Два-три человека из местных буржуа поспешили призвать
толпу к спокойствию. Та самая женщина, которая только что плевала в лицо
пленным, стала громко причитать над раненым солдатом. Ворчавшая толпа
раздалась и пропустила весь эшелон во главе с молодой вдовой и Аннетой,
взявшей за локоть едва державшегося на ногах офицера.
До госпиталя дошли благополучно. А там уже заговорили профессио-
нальный долг и человечность. Но изза кутерьмы, которая поднялась в пер-
вые часы по прибытии раненых и еще усилилась потому, что не хватало са-
нитаров (колеблющиеся вернулись один за другим в течение ночи), оставши-
еся на месте оказались перегруженными работой, и Аннета, на которую ник-
то не обращал внимания, пробыла в госпитале до полуночи. С помощью
только что бесновавшейся фурии, буйной особы, которая оказалась предоб-
родушной кумушкой, устыдившейся своей свирепой выходки и старавшейся
загладить ее, Аннета раздела и обмыла раненых. Один из этих несчастных
был признан безнадежным, оперировать его уже не имело смысла, и Аннета
провела с ним последние часы.
Это был смуглый юноша, тщедушный и нервный: полусемитского, полула-
тинского типа, характерного для побережья Рейна. Рана - страшная. Откры-
тый живот... "Jam foetebat" [68]. В ране уже копошились черви. Все его
тело содрогалось, он стискивал зубы, но по временам протяжно стонал.
Глаза его то смыкались, то снова открывались, ища какой-нибудь предмет,
какое-нибудь существо, что-нибудь живое, точку опоры, за которую он мог
бы ухватиться на краю бездны. Они встретились с глазами Аннеты и впились
в них... В эти глаза, горевшие состраданием... О, какой нежданный свет
среди мучений! Захлебнувшаяся надежда поднялась со дна. Он крикнул:
- Hilfe! [69] Аннета наклонилась и подсунула руку под приподнявшуюся
голову. Она зашептала ему на ухо по-немецки нежные слова. На его сухую
горячую кожу они упали как дождевые капли. Он ухватился за другую ее ру-
ку и вдавил в нее пальцы. В ее теле отдавалось каждое содрогание умираю-
щего. Она вливала в него терпение. Мужественный юноша затаивал дыхание,
стараясь" подавить крик. Он все стискивал руку, державшую его над про-
пастью. В эту пропасть он погружался все глубже, а глаза Аннеты все ярче
сияли нежностью. Она говорила:
- Sonchen! Knabelein! Mein armer lieber Kleine!.. [70]
Тело его содрогнулось в последний раз. Юноша открыл рот, чтобы поз-
вать ее. Аннета поцеловала его. И не отняла руки, которая сжимала его
вздрагивающие пальцы, пока не увидела, что он отмучился.
