- Хе-хе! - Питан тихонько засмеялся. - Теперь вы хватили через край-с
другого конца. Но крупица правды тут есть. Я потому и сказал вам, что
сам это чувствовал.
Марк остановился, топнул ногой и крикнул:
- Это несправедливо! Он отвернулся, чтобы не выдать своей слабости; у
него чуть не полились слезы из глаз. Питан взял его под руку; они про-
должали идти.
- Да, - задумчиво проговорил Питан, - на свете много несправедливого.
В нашем обществе почти все несправедливо. Вот почему и надо его перест-
роить.
- Разве не могу и я внести свою лепту?
- Можете и должны. Как и мы. Каждый в меру своих сил, каждый на своем
месте. Но новое общество, пролетарский строй (извините, господин Ривьер)
вас не примет. Мне очень за вас больно, но это так!.. Да и меня, впро-
чем, не примет, так как меня уже не будет в живых.
- А ваших, людей вашего класса?..
- Людей моего класса - да. Их примут.
Марк высвободил свою руку и промолвил:
- Питан, вы и ваши - те же националисты. Вы сражаетесь с отечеством.
Но сражаетесь во имя другого отечества. А оно так же нетерпимо, как ста-
рое.
Питан добродушно ответил:
- У меня нетерпимости нет, мальчик. Один человек блондин, другой брю-
нет, один высок ростом, другой мал, один белого, другой желтого цвета, -
для меня это все едино, все они одинаково любят, одинаково исходят
кровью, умирают. Я - за все отечества. Ни одно из них мне не мешает...
Только вот за нашим пролетарским отечеством не признают права на жизнь.
Придется ему силой взять это право у ваших.
- И заодно - жизнь?
- Мы не питаем к вам злобы. Но ваш класс лишает нас солнца.
- Не много я вижу солнца, - грустно сказал Марк.
- Вы можете искать его. В ваших книгах, в занятиях, в свободной и
спокойной работе ума. Что ж, ищите его, а затем дайте нам, нам, которые
не могут позволить себе таких дорогостоящих экскурсий! Это самое лучшее,
что вы можете сделать. Возвращайтесь к себе и работайте для нас!
- Невесело это! - сказал Марк. - Жить без товарищей!
- Будьте товарищем всех, а не товарищем одного!
- Значит, опять одиночество! - воскликнул Марк.
Питан остановился и посмотрел, сочувственно улыбаясь, в лицо юноши,
но Марк отвел глаза. Питан распрямил спину, набрал в легкие воздуха, ис-
порченного фабричными запахами, и сказал:
- Да, это хорошо. Это закаляет.
Марк насупился. Питан хлопнул его по плечу:
- Взгляни!..
(Он впервые обратился к нему на "ты".)
С высоты укреплений они увидели широкую голую равнину, столбы фабрич-
ного дыма - ледяной зимний ветер тяжело выкручивал их, как белье, в
грязной лохани неба, - а позади - муравейник, дома и дома, миллионы жиз-
ней, город - эту мрачную трагедию. Питан, счастливый и серьезный, дышал
полной грудью. Он сказал:
- Одиночество со всеми - это когда все братья всех.
- И все поедом едят друг друга, - горько вымолвил Марк.
- Им нужно есть! - просто сказал Питан. - Это закон... И, значит, на-
до накормить их! Для этого мы родились - чтобы кормить собой других. И
из всех хороших вещей это наилучшая!
Марк смотрел на землистое лицо тщедушного ремесленника, как бы осве-
щенное огнем изнутри, и ему передалась безмолвная радость человека, ко-
торый мечтал послужить пищей для других. Он подумал о том, что и христи-
анский бог пришел, чтобы дать себя съесть... О, какая варварская чело-
вечность!.. Он хорошо понимал ее величие, но еще был слишком юн, чтобы
стремиться к нему...
"Нет! Не быть съеденным!.. Уж лучше есть самому!"
Марка всколыхнули, но разочаровали эти люди с другого берега, где он
не мог высадиться, но он был теперь как птица, которая висит между небом
и землей, не зная, где найти прибежище. Из родного гнезда он вырвался,
возвращаться в него не желает, но он еще слишком молод, чтобы построить
собственное гнездо, да и где? Где найти приют до той поры, когда наста-
нет время заложить собственный очаг? На какой сук опереться? Предрассуд-
ки, еще накануне владевшие им, разъедены сомнением; все еще цепляясь за
них и не зная, чем их заменить, он чувствует, что они уже рассыпаются в
прах. В мире идей, который так много значит для распаленного мозга, го-
родского подростка, этот пятнадцатилетний мальчуган одинок и затерян,
ему не за что ухватиться.
Марк снова столкнулся с Перреттой-Марселиной, такой же, как и он,
беглянкой, девушкой с губами козлоногого Пана. На сей раз он их вкусил.
Их былые встречи на лестнице возобновились, но на более близком расстоя-
нии. Он искал ее объятий, чтобы укрыться в них. Как ни далеко она отошла
от всего, что покинула, Марк был для нее вестником из родного края. Ведь
они изпод одной кровли. Они чирикали на краешке одного я того же желоба.
Затерянные в беспредельности города, беглецы прильнули друг к другу,
чтобы отогреть свои перышки. Марселина клюет вздрагивающие губы своего
юного возлюбленного. И горяч же этот мальчуган! Он может вспыхнуть, как
спичка. Он с каким-то неистовством отдается миру наслаждений - миру му-
чений, только что им открытому. Марселину это забавляет, но эта далеко
не совестливая девушка питает к застенчивому и бесстыдному Керубино, ко-
торый пожирает ее, какоето непонятное, почти материнское чувство: ей и
чудно и тревожно. Как ни мало дорожит она семейными привязанностями, но
за этого мальчугана считает себя ответственной. Марселина прижимает его
к груди, впивается взглядом в его бледные щеки, в его воспаленные глаза;
ее сначала смешат, а потом пугают его исчезновения по ночам; он возвра-
щается в холодные предрассветные часы мокрый, окоченевший. Он легко
одет, он неосторожен; у него появился сухой кашель. Он порывист, он весь
горит; первый же ветер сможет его унести. Марселина беспокоится и в то
же время раздувает огонь; она играет им. Марк ревнив. Марселина его из-
водит, она не признает никаких стеснений. Ее мучит совесть, но она до-
канчивает начатое - она попросту убивает его.
Тут на сцене появляется Питан, и как раз вовремя.
Он знает всех, все знают его; его доброта и прямота, над которыми по-
тешаются, дают старому чудаку право высказывать неприятные истины; их
выслушивают; считаются с ними или нет, но никому не приходит в голову на
них обижаться. Питан сказал девушке:
- Марселина, если вы оставите вашего братишку у себя, он пробудет с
вами недолго: ему приходит конец.
- Я знаю, и мне его очень жаль, папаша Питан, - отвечает Марселина. -
Он себя доконает! Но что делать? Этот мальчуган ничего не слушает. Он
слеп и глух, у него голодный, жадный рот, у этого сосунка. И разве его
насытишь? Он несчастен. Мечется как безумный. Страдает, а как его уте-
шить - не знаешь.
- Здесь он не на своем месте. Ему нужно быть у себя дома.
- Не хочет он.
- Знаю, знаю, это же бунтарский возраст.
- Все мы в этом возрасте.
- Не обманывайте себя, Марселина! В глубине души вы мечтаете о том
возрасте, когда сами будете раздавать шлепки выводку маленьких бунтарей.
Марселина рассмеялась и сказала:
- Что ж, я только возвращу долг.
- Вернемся к мальчику!
- О, его нельзя гладить против шерсти! При малейшем выговоре он бры-
кается, как лошадка.
- Ведь вы с ним давно знакомы, - нет ли кого-нибудь, кто взял бы его
на свое попечение?
- Его мать далеко.
- Я знаю. Это храбрая женщина, она кормит своим трудом сына. Она ведь
ни о чем даже не подозревает. Я думал написать ей. Но, насколько я пони-
маю, отношения у них плохие, они в ссоре. Мне это знакомо: вероятно, они
слишком близки, чтобы понять друг друга. У нее тяжелая работа и свои
неприятности. Не стоило бы ее пугать, если бы можно было придумать что-
нибудь другое. Нет ли у нашего паренька здесь, на месте, какой-нибудь
родственницы, которая могла бы взять его к себе и присмотреть за ним?
- Есть, верно!.. Подожди, Питан! У него есть тетка, я ее знаю, она не
строит из себя святошу, она может понять...
- Что ж, - сказал Питан, - надо с ней поговорить.
Марселина скорчила гримасу. Ей не хотелось расставаться со своим го-
лубком. Но это была славная девушка, она сказала себе:
"Ведь матери его здесь нет, и я как бы замещаю ее. Что бы я сделала
на месте матери? Нет, я не могу оставить его здесь! Милый мой мальчик!..
Есть одно только средство спасти его, и надо на него решиться..."
Еще на одну ночь она оставила его у себя, в своих объятиях. Потом
отправилась к Сильвии и отдала его ей.
Сильвия переживала кризис, самый мучительный в ее жизни со времени
трагической смерти ее дочурки. На эту женщину, которая делала отчаянные
усилия забыться и в которой война пробудила жажду развлечений и наслаж-
дений, обрушился удар, вернувший ее к действительности. Она, пожалуй,
предвидела его - и без особой тревоги, но никогда не думала, что он от-
зовется в ней с такой силой... Ее муж Леопольд скончался в плену, в не-
мецком госпитале. Бедняга заранее известил ее об этом письмом:
"Дорогая моя! Прости меня, если я причиняю тебе боль. Я чувствую себя
не очень хорошо. Меня положили в госпиталь, и я тебя уверяю, что немцы
хорошо ухаживают за мной. Грех жаловаться. Палату отапливают. Ведь еще
стоят холода. Говорят, что вас там плохо снабжают топливом, угля не хва-
тает. Как хотелось бы вам помочь! Вижу отсюда, как вы сидите в мастерс-
кой; стекла покрыты инеем. У Селестины зябнут руки, она трет пальцы о
спину кота. Тебе-то никогда не бывает холодно и ты ходишь по мастерской,
постукиваешь каблучками и тормошишь мастериц, чтобы разогнать в них
кровь. Но приходит время ложиться: простыни в нашей большой кровати от-
сырели. Что ж делать? Зато днем вы можете гулять, двигаться, а когда
можно двигаться - это уже много. Если бы я мог хотя бы пошевелиться! Я
вынужден сказать тебе, что врачи сочли нужным отрезать мне ногу. И вот -
что ж поделаешь! - ведь я ничего в этом не смыслю, пришлось покориться.
Но так как я очень слаб и боюсь, что не выживу, я и решил написать
письмо, чтобы перед смертью поцеловать вас. Впрочем, никогда не надо те-
рять надежды на спасение. Может быть, я еще вернусь к вам. А может быть,
и не вернусь. Прошу тебя, моя дорогая, не сердись - ведь я не виноват -
и знай, что я всеми силами постараюсь справиться. Но если беда случится,
- ну что же, ты еще молода, ты можешь снова выйти замуж, я не такая уж
редкая птица - таким людям, как я, легко найти замену. Лишь бы он был
честен, трудолюбив и уважал тебя. Не очень-то меня радует мысль, что ты
будешь с другим, но я хочу, чтобы ты была счастлива. Как это уже все
равно, я наперед этому радуюсь. Милая моя Сильвия, было у нас с тобой
много плохого и много хорошего; мм без устали работали, случалось, и
ссорились, но мы всегда были добрыми товарищами. Я тебя часто раздражала
я не был - это я хорошо понимаю - тем мужем, какого тебе надо, ну да уж
какой есть; я изо всех сил старался не досаждать тебе. Не сердись на ме-
ня, если это мне не всегда удавалось. Поцелуй Аннету и Марка. Мы не
всегда были для них, чем должны были быть. Хотелось бы, чтобы ты больше
занималась малышом, - ведь у нас нет детей. Следовало бы впоследствии
привлечь его к участию в нашем деле... Писать больше не могу. Не оченьто
много у меня сил. Да и что можно сказать на бумаге?.. Целую тебя. Ах,
Сильвия, как хотелось бы мне подержать тебя за руку! Прощай - или до
свидания. Твой верный муж, который думает о тебе, о вас, и будет в мыс-
лях своих стремиться к вам из самого дальнего далека - из-под земли.
Вблизи или вдали от тебя, я говорю себе, что это та же земля, по которой
ступают твои ножки. Прощай, моя женка, моя дорогая старушка, моя ма-
ленькая красавица, моя любовь. Благодарю тебя за все. Мужайся. Мне тяже-
ло уходить. Ах, боже мой!
Леопольд.
У меня есть расписка Гриблена на сто пятнадцать франков от 11 июня 14
