гурт немцев, которых уже около недели возили с места на место, не зная
точно, куда и когда их доставить: у всех были заботы поважнее. Все насе-
ление городка - от мала до велика - устремилось на вокзал, чтобы погла-
зеть на загнанных в клетку зверей. Это был своего рода бродячий цирк.
Бесплатное зрелище. Пленные в полном изнеможении валялись на песке. Не-
мые, ко всему равнодушные, они обводили тусклым взглядом круг насмешли-
вых глаз, которые смотрели на них сквозь щели ограды. Весело оскаленные
рты стреляли в них плевками. Некоторые из пленных были в жару. Они дро-
жали, как побитые собаки, измученные стыдом, злобой, страхом. Холодные,
ненастные ночи вызвали среди них эпидемию дизентерии. Пленные облегча-
лись на куче навоза, в уголке загона, на самом виду. И каждый раз зрите-
ли разражались оглушительным хохотом. Отчетливо были слышны взвизгивания
женщин и звонкие голоса детей. Хлопая себя по ляжкам, виляя бедрами,
корчась, женщины широко разевали рот в приступе смеха. Это была не зло-
ба. Полное отсутствие человечности. Животное забавлялось... Смех тор-
жествующей толпы всегда напоминает рев зверя. На этот раз сходство было
до ужаса полное. По обе стороны ограды осталась только горилла. Человек
исчез.
Вернувшись в вагон, Аннета, точно во власти галлюцинации, стала
брезгливо рассматривать бородатые лица соседей и золотистый пушок на
своих руках.
Эта картина первое время неотвязно преследовала ее и в старом колле-
же, где ей предстояло преподавать. Он был расположен в низине. Раньше
там помещался Ботанический сад... Ботанический сад! Какая ирония! Из
шершавой и желтой, как Толедская пустыня, земли была вырвана вся расти-
тельность до последней травинки. Среди длинного двора, куда вела узкая,
как отверстие гильотины, калитка, на клочке пространства, сдавленном со
всех сторон тюремными стенами, с которых глядели гнойные глаза окон,
росло единственное, упорно цеплявшееся за жизнь дерево - старый платан,
захиревший, немощный и кривой. Маленькие звереныши ногтями сцарапали с
него всю кору: куда только доставали их лапки, там не росло ни листка, а
ствол был весь в рубцах от ударов ногами. Казалось, все - и стар и млад
- сговорились укорачивать жизнь. Государство укорачивает жизнь челове-
ческих детенышей, а они вымещают это на природе. Разрушать! Разрушать!..
Вот задача, которую берут на себя и мир и война. Это составляет половину
воспитания.
За одной из четырех стен струился ручеек, загрязненный кожевенными
заводами. Тошнотворный запах просачивался в сырые классы, где, в свою
очередь, распространяло зловоние загнанное туда стадо малышей. Их ноздри
были, казалось, закупорены. Всего их было человек двенадцать, самое
большее - двадцать; они корчились на жестких партах в желтом от копоти
воздухе, проникавшем в комнату через зеленоватые оконные стекла со дво-
ра, где дымился туман поздней осени. Хрипела раскаленная добела чугунная
печка (дрова имелись в изобилии); когда духота становилась нестерпимой,
открывали дверь (окон не открывали никогда): в комнату врывался туман
вместе с запахом кожи - кожи, которую дубят. После запаха живой кожи его
находили освежающим.
Но женщина, как бы она ни привыкла к изысканной обстановке, к здоро-
вому аромату чистоты, легче мужчины умеет притерпеться к самым ужасным
условиям. Это особенно заметно у постели больного: ее глазам, ее пальцам
неведомо отвращение. Обоняние Аннеты покорилось необходимости. Она, как
и другие, вдыхала, не морщась, запахи этой норы. Притерпеться к запаху
душ было труднее. Ее ум был не так уступчив, как чувства.
Но зато здесь не было Души, охваченной лихорадкой страстей - борьбы,
ненависти, скорби. Аннета скрылась от нее... Чего же ей еще! Казалось
бы, надо радоваться. Она нашла покой бесстрастия.
Мягкая земля не знает здесь горя. Тучная, плодородная, она дремлет в
долине, словно зарывшись в пуховик и положив голову на подушку холмов,
чтобы слаще храпеть; она не грезит о мире, который раскинулся за ее из-
головьем. Спокойная земля, воздержанный народ, трезвые, уравновешенные
умы. Не на этой земле бог умер за всех людей. Не за эту землю страдает
распятое человечество.
Аннете она знакома с детства: отсюда родом ее отец. Некогда она нас-
лаждалась этим покоем, этой неподвижностью. А теперь? Она завидовала
этому здоровью. А теперь?..
Ей вспоминаются слова Толстого, но они применимы не только к женщи-
нам: "Существо, не знавшее страданий и болезней, здоровый, слишком здо-
ровый, всегда здоровый народ - да ведь это чудовище!.." Жить - значит
умирать каждый день и каждый день сражаться. Провинция умирает, но она
не сражается. Она трезва, себялюбива, насмешлива, и дни ее блаженно и
плавно текут - так же как ее безмятежные реки, не выходя из берегов.
Были, однако, времена, когда эта земля была охвачена пламенем. Древ-
ний бургундский город... Три горделивые церкви с остроконечными готичес-
кими башнями из белого камня, покрытого бронзовым налетом и источенного
временем, как ржавый панцирь, - церкви, чьи силуэты воинов Христовых вы-
сятся над змеящейся рекой; их безголовые, выстроившиеся в ряд статуи
святых; их разбитые, как бы в сгустках запекшейся крови, окна; сокровища
собора, ковры Гаруна и тяжелые драгоценности императоров Карла, сына
Карла, отцов и дедов Карла; развалины стрельчатых башен и крепостных
стен времен английского владычества-все говорит о былой могучей жизни,
об алой крови, о золотом посохе знаменитых епископов, об эпических сра-
жениях, о Герцоге, о Короле - о королях (который из них настоящий?), о
том, что здесь побывали войска Орлеанской девственницы.
Теперь улицы пустынны. Среди стен городских домов с узкими проемами
дверей, поднятых на одну ступеньку и запертых на крепкие запоры, можно
издали услышать гулкий шаг прохожего, неторопливо идущего по старой мос-
товой, а в небе - крики грачей, в своем тяжелом лете обводящих черным
ореолом церковные башни.
Раса вымирает. И блаженствует. Места у нее достаточно. Земля богата
соками, потребности удовлетворены, стремления ограниченны. Беспокойные
искатели счастья из поколения в поколение отправлялись на завоевание Па-
рижа. Оставшиеся находят, что им стало просторнее. Постель свободна: во-
рочайся сколько хочешь. После войны простору будет еще больше. Она берет
сыновей. Но не всех. А беспокоиться заранее - для этого не хватает вооб-
ражения. Между тем трезвый рассудок уже прикидывает, велики ли выгоды.
Легкая жизнь, вкусная еда, кинематограф и кафе; в виде идеала - казар-
менный рожок, а для будничного обихода - конный базар. Люди веселы, ни-
кого не волнует чехарда новостей, наступлений, отступлений: здесь знают
этому цену. О русских, отступающих перед немцами, говорят:
"Ну, если эти парни будут продолжать в том же духе, они соединятся с
нами кружным путем, через Сибирь и Америку!.."
Благоденствие сгладило острые углы, смягчило твердость, жестокость...
(Стой! Берегись, брат! Не очень-то доверяйся!..)
Спокойствие... Сонная истома... Аннета, ты недовольна? Ведь ты искала
мира?
"Мира?.. Не знаю. Мира?.. Пожалуй. Но не мой это мир. И не в этом
мир..."
"Ибо мир не есть отсутствие войны. Это добродетель, родившаяся из ду-
шевной силы".
От сонного царства старой провинции, замыкаемой кольцом холмов с их
виноградниками и пашнями, удобно расположившейся в самом центре Франции,
куда гул военных орудий доносится глухо, куда не докатился поток войск,
сделав петлю, как река, огибающая незыблемый горный массив (два года
спустя здесь раскинут лагерь американцы и внесут оживление в сонный го-
родок, но скоро прискучат ему), - от этого сонного царства несет тем же
душком, что и от школьных классов, где за плотно запертыми дверями и ок-
нами, под гудением печки, души и тела маленьких людей варятся в
собственном соку.
На три четверти это сыновья мелких буржуа или зажиточных крестьян,
владельцев пригородных усадеб; некоторые (двое-трое на класс) - сыновья
знатных горожан, принадлежащих к "сливкам" местного общества: старой су-
дейской буржуазии или чиновничеству. Их нетрудно отличить, хотя на всех
лежит отпечаток замкнутости, накладываемой на лица малышей школьным вос-
питанием и молчаливым сговором против учителей, и хотя эти мордочки при
всем их разнообразии носят на себе следы пальцев скульптора, создавшего
эту породу людей из местной глины. Того же скульптора, который изваял
каменные статуи в их церквах. Сходство бросается в глаза. Эти кабаньи
головы можно было бы без особого ущерба насадить на статуи безголовых
святых (ну и святые!), приютившихся в нишах. Малыши - самые доподлинные
правнуки своего собора. Это отрадно: "Жив курилка!" Но не очень успокои-
тельно. По совести говоря, наши святые из собора порой бывают порядочные
жулики. Или ханжи... У Аннеты в ее загоне можно было найти оба сорта, но
в разжиженном виде. Когда старое вино разливают по бутылкам, букет уже
не тот.
В лицах мальчиков самого неблагодарного возраста - лицах костлявых
или пухлых, неправильных, нескладных, перекошенных, Аннету особенно по-
ражали две черты: грубость и хитрость. Внешность - типичная для местных
уроженцев: длинный, кривой нос - характерный нос Валуа, маленькие блес-
тящие настороженные глазки, при смехе - преждевременные морщинки на вис-
ках, мордочка лисенка с желтыми клыками, склоненная набок и вытянутая,
чтобы посмеяться или погрызть - резинку, ногти, бумажный шарик... Аннета
на своей кафедре чувствует себя охотником, стоящим у самого логова зве-
ря. Охотником или добычей? Кто окажется дичью - она или они? И она и они
подкарауливают друг друга. Надо держать палец на курке. Кто первый опус-
тит глаза - берегись!
Сдаться пришлось им... После первого осмотра, бесцеремонного разгля-
дыванья, хихиканья, шушуканья и жестоких тычков в бок соседу веки опус-
тились. Но изпод них - притаившийся, коварный взгляд. И это еще опаснее!
Вы не можете поймать взгляд, а сами пойманы. Малейшее ваше движение бу-
дет подмечено и подчеркнуто гримасой, которую мигом состроят все как
один. Настоящий беспроволочный телеграф! Все кажутся неподвижными, не-
винными (в буквальном и в переносном смысле слова), но под партой ерзают
ноги, башмаки царапают пол, руки шарят в глубине кармана или щиплют со-
седа за ногу, глаза подмигивают, а язык упирается в щеку, образуя на ней
бугор. Они ничего не видят - и видят все. Минутная рассеянность учителя
- и по всему классу проходит зыбь.
Все это хорошо знакомо учителям, и хотя Аннета впервые подвизается на
этом поприще (до сих пор она давала только частные уроки), она с первых
же шагов чувствует себя уверенно: у нее прирожденное педагогическое
чутье. Даже замечтавшись, она при первом же сигнале опасности берется за
оружие, и эти волчата, эти лисята, готовые воспользоваться рассеянностью
и с перекошенной пастью подкрасться к добыче, останавливаются перед ог-
нем ее властного взгляда... А они-то надеялись вдосталь потешиться над
этой женщиной, назначенной им в пастыри!..
По мнению этих маленьких мужчин, место женщины - дома или за контор-
кой. Там - ее царство; там они замечают и голову ее (она у нее неплохая)
и порой ее ладони (она скора на руку!). Но когда женщина выходит на ули-
цу, их интересуют другие ее стати. Как они рассматривают ее!..
Большинство ничего не знает - или почти ничего. Немногие получили боевое
крещение. Но никто не хочет сознаться в своем неведенье. А как они гово-
рят об этом, как они грубы, эти малыши! Если бы женщины подозревали, что
о них можно услышать среди табуна подростков - о них, обо всех тех, кого
может поймать и ощупать взбаламученное воображение подростков в узком
кругу повседневной жизни - о сестрах, замужних и незамужних женщинах, о
