мя поездки за границу спросить дорогу по-немецки или по-английски. Это
ниже их достоинства. Пусть северные варвары учатся нашему языку. Все
трое живут идеалами прошлого. Эти добрые христиане без всяких оговорок
восхищаются язычеством Морраса. Вот это подлинный римлянин! Все они ве-
селы, умеют пожить в свое удовольствие и не прочь развлечься в мужской
компании вольными анекдотами. К обедне они ходят вшестером, всем се-
мейством - крайне умилительная картина. Кругозор их узок, но обрисован
четко, как французские пейзажи с чистыми, гармоническими линиями, где
холмы охватывают кольцом древний, но не меняющийся городок. Парижский
приход ничем не отличается от такого захолустного городка. То, что нахо-
дится за его чертой, не вызывает у парижан вражды, а только легкую нас-
мешку, предубеждение, ни на чем не основанное, но прочно засевшее; живут
маленьким тесным мирком - остального не знают и не замечают. А наверху -
бог, клочок неба и белые колокольни церкви Сен-Сюльпис, где поют колоко-
ла.
Но когда правительство Республики призвало обоих сыновей, чтобы скор-
мить их вражеским пулеметам, никто из семьи даже не пикнул: "Негодяйка"
стала священной. Все шестеро горюют, но они затаили свою боль. Они хоро-
шо усвоили, что кесарю - кесарево. Бог не взыскателен. С него довольно
души. Тела ему не нужно. Он даже отказывается от права судить поступки.
Он судит только намерения. Кесарю это на руку. Он завладевает всем.
На третьем этаже живет вместе с сыном г-н Жирер, профессор-правовед,
уже несколько лет как овдовевший. Жирер тоже с Юга, но совсем другого
Юга - это севенский протестант. Он мнит себя свободомыслящим (этим само-
обманом тешит себя не один ученый колпак в нашем университете). Но в
глубине души это "парпальот", как выражаются молодые Бернардены, потеша-
ясь в своем кругу над его деревянной фигурой и миной проповедника времен
Адмирала. Человек он очень порядочный. До крайности суровый в вопросах
долга и начиненный моральными предрассудками (самыми худшими из всех,
так как они беспощадны). При всем своем почтении к верхним жильцам и
несколько натянутой, но изысканной вежливости, никогда ему не изменяю-
щей, он воздает им, что называется, той же мерой. Он искренне стремится
быть беспристрастным, но в его глазах католицизм - это своего рода по-
рок, органический изъян, который накладывает свой отпечаток даже на са-
мых честных людей, что бы они ни делали. И он нисколько не сомневается,
что именно католицизм-причина заката латинских наций. А между тем Жирер
- добросовестный историк, он старается вытравить всякий намек на страсть
из всего, что он говорит и пишет, рискуя показаться скучным и пресным. И
Жирер действительно скучен в своих лекциях, подкрепленных документами,
уснащенных цитатами, окаймленных сносками и к тому же произносимых моно-
тонным гнусавым голосом. Свою историческую критику он незаметно для себя
обесценил предупреждениями, в которых даже не отдает себе отчета, - до
такой степени они кажутся ему непреложными, - и полным отсутствием гиб-
кости, неумением правильно ориентироваться среди разнообразных взглядов.
Этот начетчик, все перевидавший в книгах и многое видевший в жизни, сох-
ранил под своими сединами комическую, трогательную, ужасающую наивность,
а она является благоприятной почвой для всех разновидностей фанатизма.
Нравственное чутье у него высоко развито. Но психологическое отмерло.
Тех, кто на него не походит, он понять не в состоянии.
Его сын - в том же роде. Это историк, молодой доктор с дипломом Сор-
бонны; недавно, в тридцать лет, он превосходно защитил диссертацию и те-
перь смотрит на мир сквозь очки теорий. Своих собственных, разумеется. А
не мешало бы проверить стекла у оптика. Но он далек от такой мысли. Он,
как и отец его, не согласен, что "вначале было дело". "Вначале - прин-
цип". Республика - это принцип. Завоевания первой Революции непреложны,
как теорема. Начавшаяся война есть следствие, неизбежно из нее вытекаю-
щее. Цель войны - установить демократию и мир во всем мире. Им не прихо-
дит в голову, что было бы, пожалуй, умнее начать с сохранения этого ми-
ра. Но они не сомневаются, что нарушители мира - те отсталые народы, ко-
торые не желают понять и принять истину. И, стало быть, для всеобщего
блага - и их собственного - надо навязать им эту истину силой.
Можно подумать, что эти два человека, отец и сын, - братья, старший и
младший; во всем похожие, любящие друг друга, высокие и прямые, сухопа-
рые и гордые, они замуровали себя в своей идеологии: в ней нет ни единой
бреши, куда могло бы проникнуть сомнение. Наука - лишь преданная служан-
ка их демократических верований. Они не сознают этого. Их сознание-это
их вера. Они верят. Они верят. И верили бы даже на костре. (Сын и будет
на этом костре - в окопах! И отец будет там же - своим истекающим кровью
сердцем...) Они верят... И эти люди именуют себя свободомыслящими!..
Молодой Жирер - жених Лидии Мюризье, обаятельной и смелой девушки из
богатой женевской семьи; она влюбилась в него, да и он любит ее религи-
озной любовью. Любовь Лидии нельзя назвать религиозной - это глубоко
мирское чувство, но, стремясь походить на любимого, Лидия подражает ему
и в любви: она силится придать серьезное выражение своим улыбчивым синим
глазам. А по натуре своей она чужда религии и ничего не требовала бы от
жизни, кроме естественных радостей: земли, воздуха, воды и во все време-
на года - здоровья, солнца и любви своего возлюбленного, если бы только
сам он не искал счастья жизни вне жизни, в идеях. И вот она старается
вместе с ним искать его в том же. Эта скромная дочь Гельвеции, у которой
нет причин участвовать в распрях народов, послушно затверживает наизусть
республиканский катехизис французов (Революция I года и Права вооружен-
ного человека) - символ веры своего жениха... Ах, будь на то ее воля,
она унесла бы его на руках подальше от этой схватки! Как удручает ее
война! Как далека эта война от всего строя ее мыслей! Но Лидия совестит-
ся этого - ведь ее любимый смотрит и судит иначе: она малодушна, она
ошибается. Надо закрыть глаза и смотреть на мир его глазами, чтобы стать
достойной его. О любовь моя, я хочу верить, оттого что веришь ты!.. Я
верю...
Не желает верить одна во всем доме - Кларисса Шардонне, соседка Анне-
ты, живущая с ней дверь в дверь. Нет, нет, она любит не той любовью,
когда приносишь в жертву и себя и возлюбленного во имя призрачной веры
возлюбленного!.. Да и вздор это! Какая там вера! Есть лишь робость перед
людьми, страх перед общественным мнением. Ее избранник - банковский слу-
жащий, заурядный молодой человек, славный, миловидный, с тонкими белоку-
рыми усиками и тусклыми глазами, довольно бесцветный. Мировые события,
банк, политики и, откровенно говоря, родина - ко всему этому он вполне и
безгранично равнодушен. Во всем мире для него существует только милая
маленькая женщина, которой он овладел (или это она овладела им?) три ме-
сяца назад. Какие это были месяцы!.. Но они не пресытились. У них вздра-
гивают пальцы, когда они вспоминают, прильнув друг к другу, проведенные
вместе ночи. Как она властвует над ним, эта упоенная страстью женщина!..
Обыкновенная парижская работница, поклоняющаяся ему, как богу, своему
собственному богу, боготворящая его, как свое добро, свою игрушку, свою
кошку, своего ручного зверька, свою душу, если только у нее есть душа,
свои внутренности, свое все, свою собственность!.. Она худенькая, хруп-
кая, порывистая брюнетка; глаза у нее с поволокой. На бескровном лице,
которое она тщательно подрумянивает, красной нитью прочерчены губы.
Страсть высосала из нее всю кровь. А он милостиво разрешает боготворить
себя и не удивляется: он отдается той, которая пожирает его; и каждый из
них в свой черед становится добычей другого. Ни он, ни она не думают о
том, что этой игре должен прийти конец. Иного смысла они в жизни не ви-
дят...
Но когда война стучится к нему, он поднимается не споря. Невесело это
- ведь удалью он не отличается. Чуть не со слезами думает он о том, что
покидает и что найдет взамен. Но боится показаться смешным, боится зас-
лужить презрение, если выкажет слабость. Мужчине не пристало любить
слишком сильно. Кларисса видит его насквозь. Она кричит:
- Трус! Трус! И всхлипывает.
Задетый, он сердито отшучивается:
- "Трус... Вот уж невпопад! Обозвать трусом человека, который собира-
ется стать героем! "Умереть за родину!"
Она умоляет его замолчать. От одного слова "смерть" ее прохватывает
дрожь. И она просит у него прощения. Пусть себе щеголяет своим патрио-
тизмом - ведь это он для храбрости. И она не смеет продолжать спор; она
слишком одинока и не может высказать вслух свои мысли: весь свет (это -
ничто!) и он сам (это-все!) назовут их ересью. Но она знает, что втихо-
молку, в глубине души, он, несчастный, думает то же, что и она!.. "Уме-
реть за родину!.." Нет, нет, это говорится для галерки!.. Люди малодуш-
ны. Постоять за свое счастье - на это у них нет мужества. Жалки они!
Жалки!.. Кларисса вытирает глаза. Ведь жизнь - сцена. Надо улыбаться,
раз он этого хочет. Уж она поплачет за кулисами... "Да и ты тоже! Меня
не проведешь. Ведь и у тебя в душе - смерть. О трус, трус, зачем ты уез-
жаешь?"
А он читает ее мысли и думает вслух:
- Что же делать?
Но она женщина, и страстная женщина. Она не может примириться. Прими-
риться с тем, что мешает ей жить...
- Что делать? Остаться.
Он устало пожимает плечами.
Ах! На нее ополчился весь свет!.. И на него тоже. Но она злится на
своего возлюбленного! Он вместе со "всем светом". Он смиряется. Зачем?
Двое рабочих, живущих в мансардах, тоже смирились: это Перрэ (седла и
сафьяновые изделия) и Пельтье (электромонтер). Они готовы были бороться
против войны. Но раз никто против нее не борется, приходится идти в ногу
с ней. Иного выбора нет... Оба они социалисты, и точка отправления у них
одна и та же. Но люди отправляются вместе, а потом расходятся в разные
стороны. И вот их пути разошлись.
Еще неделю назад Перрэ твердо решил, что войны не будет:
- Все это газетная труха, досужий вымысел игроков в покер, министров
и дипломатов, заседающих за зеленым столом. А если бы даже эти междуна-
родные маклеры и напакостили нам, их поставили бы на место. Мы еще свое
слово скажем! Мы - Интернационал, Жорес, Вайян, Гед, Ренодель, Вивиани и
профсоюзы. Железная дивизия. И все товарищи за границей, особенно в Гер-
мании... Слушай, Пельтье! На днях мы (наши) встретились с ними, все уже
организовано, лозунг дан. Пусть только эти негодяи посмеют объявить мо-
билизацию... Мы им покажем мобилизацию: никто с места не тронется!..
Но Пельтье посмеивается и посвистывает себе в бороду; он говорит Пер-
рэ:
- Молодо-зелено, товарищ! Перрэ запальчиво возражает. Ему минуло
тридцать семь, а тридцать семь лет тяжелого труда сойдут за пятьдесят
лет жизни какого-нибудь лежебоки. Но Пельтье спокойно отзывается:
- Вот именно! Ты тянул свою лямку, а думать было некогда.
Перрэ вступает в спор, подавая приятелю "с пылу, с жару" статью, про-
читанную в последнем номере газеты, - единственной газеты, которая лжет
в тон его мнениям. Пельтье пожимает плечами и устало отвечает:
- Да, говорить-то легко!.. А вот делать!.. Все улетучатся.
И они "улетучились". Когда подлый матадор, прячась за ставень, свалил
Жореса одним ударом, точно быка, в замершем от ужаса Париже было великое
шествие, зловещее торжество похорон - и речи, речи, ливень речей над
тем, кто навсегда умолк. Все были тут - и те, кто оплакивал сраженного,
и те, кто думал:
"Ему куда лучше в гробу".
Народ ожидал призыва к отмщению, сигнала, который рассеял бы тревогу,
молнии во мраке. А погребальное красноречие, которое изливали все эти
