что ее топчут. Она неотрывно глядела на лицо с сомкнутыми веками. Оста-
новившись и загородив женщину своим телом, Аннета нагнулась, чтобы
всмотреться в нее. Она увидела затылок, сильную молочно-белую шею, жест-
кую рыжую гриву волос, всю в грязных разводах, точно в подтеках сажи, и
руки, впившиеся в восковые щеки распростертого мужчины. Мужчины? Чуть ли
не мальчика восемнадцати - двадцати лет, почти не дышавшего. Аннете по-
казалось, что он уже кончился. Она услышала низкий и страстный голос
женщины, растерянно твердившей:
- Не умирай! Я не хочу!..
Руки ее, испещренные грязными пятнами и синяками, ощупывали глаза,
щеки, рот на застывшем лице. Аннета коснулась ее плеча. Женщина не отоз-
валась. Аннета, став на колени, отвела ее пальцы и положила руку на лицо
юноши. Женщина как будто не замечала ее. Аннета сказала:
- Да он еще жив! Его надо спасти! Тогда женщина вцепилась в нее и
крикнула:
- Спаси его! Теперь Аннета увидела веснушчатое лицо с крупными и рез-
кими чертами; особенно поражали толстые губы и короткий нос, линия кото-
рого, продолженная оттопыренными губами, напоминала очерк звериной мор-
ды. Некрасивое лицо: низкий лоб, выдающиеся скулы и челюсти. Жадный рот,
копна рыжих волос, придававшая черепу сходство с башней, поставленной на
узкий лоб... Обращали на себя внимание и глаза, большие голубые, чисто
фламандские глаза, в которых кричала плоть.
Аннета спросила:
- Но он не ранен? Женщина еле слышно произнесла:
- Мы шли, шли без конца. Он выбился из сил.
- Откуда вы?
- Из С... Это на самом севере. Они пришли, все пожгли. Я убила...
Сорвала со стены ружье. И пальнула изза забора в первого попавшегося. Мы
бросились бежать. Когда мы останавливались перевести дух, мы слышали то-
пот их ног. Они катятся, катятся... Все небо чернымчерно... Это как
град... И мы бежали, бежали... Он упал... Я его понесла.
- Кто он?
- Мой брат.
- Нельзя же тут валяться в пыли. Вас топчут. Встаньте. Есть у вас в
Париже знакомые?
- Никого нет. И ничего у меня нет. Все разорено. Мы бежали без гроша,
в чем были.
Аннета решительно сказала:
- Идемте.
- Куда?
- Ко мне.
Они подняли лежавшего: сестра за плечи, Аннета за ноги.
Обе были сильные, а исхудавшее тело весило немного. На площади наш-
лись носилки; старик рабочий и какойто мальчуган вызвались нести их.
Сестра упрямо цеплялась за руку брата, путалась в ногах у носильщиков,
натыкалась на прохожих. Аннета взяла ее под руку и крепко прижала ее ло-
коть к себе. Когда носилки подскакивали, пальцы женщины судорожно сжима-
лись, а когда носильщики на минуту поставили на землю свою ношу, она
опустилась на колени тут же, на тротуаре; она гладила брата по лицу, и с
губ ее лился поток слов, суровых и нежных, то французских, то фла-
мандских.
Добрались до дома. Аннета поместила своих новых жильцов в столовой.
Бернардены одолжили ей кровать одного из своих сыновей. Второе ложе уст-
роили на полу, постелив матрац Аннеты. Больной не приходил в себя; его
раздели; послали за врачом. Еще до его появления сестра, и слышать не
хотевшая об отдыхе, свалилась как подкошенная на постель, и сон поглотил
ее на целых пятнадцать часов.
У постели больного осталась Аннета.
Она переводила взгляд с одного лица на другое: с лица брата, восково-
го, опавшего, будто жизнь понемногу покидала его, на лицо сестры, гру-
бое, распухшее, с широко раскрытым ртом, откуда вместе с дыханием вытал-
кивались, точно порывом ветра, невнятные слова. Аннета, оберегая в ноч-
ной тишине сон этих двух существ - сон смерти и сон безумия, впадала в
дремоту. И, содрогаясь, спрашивала себя, ради чего впустила она в свой
дом это бредовое видение.
До войны между квартирами не было ни малейшего соприкосновения. Бли-
жайших соседей, в лучшем случае, знали по фамилии. В первые же недели
войны это расстояние сократилось. Отбросив таможенные рогатки, маленькие
провинции соединились в одну нацию. Их чаяния, их страхи перемешались.
Встречаясь на лестнице, жильцы уже не отворачивались друг от друга. Они
научились прямо смотреть в лицо один другому и раскланиваться. Перекиды-
вались двумя-тремя словами. Отрешились от своего пугливого индивидуализ-
ма, от своей самолюбивой замкнутости и перестали уклоняться от ответа на
участливые вопросы. Обменивались новостями об ушедших на фронт родных и
о великой родственнице - родине, над которой нависла угроза. У лестницы
в ожидании почты собиралась кучка людей; делясь своими тревогами, они
согревались теплом взаимного доверия. Они научились быть снисходительны-
ми - при случае забывать свои предубеждения с такой же легкостью, с ка-
кой эти предубеждения создавались, и молчаливо отбрасывали на время те
из них, которые стеной вставали, отделяя их от соседей. Теперь Жирер
вступал в разговор с Бернарденом. А благочестивые дамы Бернарден, при-
ветливые, но робкие, мило улыбались Аннете, когда она заговаривала с ни-
ми: они решили забыть - до нового поворота событий - свои подозрения
насчет таинственной соседки и ее материнства, быть может незаконного...
Жильцы не сблизились между собой, не сделались более терпимыми: то, что
они считали недопустимым вчера, не стало допустимым сегодня. Но они ста-
рались не видеть того, чего не хотели принять.
Одна лишь маленькая г-жа Шардонне вся ушла в свое горе; она упорно не
замечала ласкового взгляда Лидии Мюризье, которая чувствовала, как она
страдает, и безмолвно предлагала ей страдать и надеяться вместе.
Все жильцы сверху донизу были пассажирами одного и того же корабля;
надвигался тайфун. Опасность сравняла всех... Почему не весь мир в опас-
ности? (Будет еще и это...) Тогда все народы, наперекор своему естеству,
слились бы в единое человечество! Но при двух условиях: первое - чтобы
никто не рассчитывал уйти от опасности в одиночку; второе - чтобы надеж-
да на спасение оставалась у всех; если она окончательно исчезнет, чело-
век перестанет быть человеком. Эти два условия никогда не сочетаются на-
долго. Но в то время оба эти условия были налицо.
Мощный вал немецких орд ударился почти о самые стены Парижа. Прави-
тельство удрало. Весь дом говорил о его бегстве в Бордо с негодованием и
презрением. Сильвия была вне себя от злости. Ей пришли на память праде-
довские времена, когда король Людовик дал тягу. Несдобровать бы героям
Шато-Марго, подвернись они только ей под ножницы! Но уж с ними сочтутся
потом. Теперь есть дела поважнее. Тетушка и племянник, Марк и Сильвия
рыли землю, возили ее в тачках, возводили насыпи по распоряжению Галлие-
ни, который старался чем-нибудь занять лихорадочно возбужденных парижан.
Паники не было. Выжидали, надеялись на лучшее, готовились к худшему.
Марк с нежностью ощупывал в кармане свой знаменитый револьвер; он чуть
ли не желал вторжения немцев в Париж - только чтобы испытать свое ору-
жие. Аннета, у которой от волнения горели руки, была внешне спокойна и
чувствовала себя как нельзя лучше: наконец-то и ей с сыном угрожает
опасность! Это уже облегчение... Другие испытывали то же самое. Терзае-
мым тревогой родителям становилось легче при мысли, что они хоть отчасти
разделяют опасность, нависшую над их сыновьями.
Лидия Мюризье бывает у Аннеты, читает ей письма своего жениха. Эти
две женщины потянулись друг к другу еще раньше, чем познакомились. Анне-
та подслушала тайную песню ручья, бегущего по лугу. А Лидия прочла в
нежной улыбке старшей сестры, что у нее есть ключ к этой музыке, - у нее
одной во всем доме. И Лидии приятно быть понятой. Но они ни слова не го-
ворят друг другу об этой песне сердца. Среди грохота орудий запрещено
вслушиваться в музыку мирных дней, в мелодию флейты, оплакивающей прош-
лое счастье. Лидия читает письма возлюбленного, славящего высокий долг
солдат Цивилизации. Молодой стоик изливает на нее холодный свет своих
идей. Влюбленная Лидия купается в нем с трепетной радостью. От ее душев-
ного тепла снег этих идей тает. Лидия еще дитя; мрачную жертву она скра-
шивает иллюзией, для нее героизм - наполовину игра. Она знает, что он
чреват опасностями, но верит, хочет верить в покровительство бога - ее
бога, оберегающего ее любовь. (Ведь ее бог и ее любовь - на одно лицо!)
Лидия кажется жизнерадостной, счастливой, она смеется приятным горловым
смехом, как смеются дети. И неожиданно разражается плачем: тогда уж от
нее не добьешься ни слова. Аннета жалеет ее. Она видит, что Лидия
опьяняет себя мыслями, которые выпаливает горячо, одним духом, пока не
собьется и не остановится... (Не напутала ли она чего-нибудь? Мило и
застенчиво улыбаясь, она просит извинения взглядом.) Аннета с удо-
вольствием взяла бы ее на руки и сказала бы:
"Все это, детка, с чужого голоса. Прижми свой лоб к моим губам! Когда
ты молчишь, я слышу биение твоего сердца..."
Но не надо говорить ей об этом. Она поступает правильно. Пусть декла-
мирует затверженные слова, лишь бы найти в них забвение! Мысли убаюкива-
ют сердце.
Весь дом упивается ими. И это упоение совсем уже не знает границ в те
дни, в те пять дней, когда развертывается битва народов. Обостряются
врожденные инстинкты обороны, взаимопомощи, славы, жертвы... Приходит
день, когда на площади Нотр-Дам толпа молит о заступничестве Девственни-
цу. С одной из галерей базилики кардинал бросает слово:
- Победа! И все замирает. Взлет прервался. Душа снова опускается на
землю.
С октября война топчется на месте. Самая страшная угроза миновала.
Заноза впилась в тело надолго, и в него проникает яд. Надо устраиваться
так, чтобы продержаться годы. Но у кого хватит твердости взглянуть в ли-
цо этим годам? И мы обманываем себя. Нас обманывают. Для поддержания эн-
тузиазма прибегают к искусственным возбудителям: к "шумихе" в печати - к
ее "уткам" и страшным сказкам. (Уж это неотъемлемая привилегия печати:
она подбирает то, что есть, да еще с радостью людоеда измышляет сама.) И
публика пробуждается от своего оцепенения, сотрясаемая, точно пьяница,
порывами бешеной ненависти.
Дом варится в собственном соку-скорби, гнева нетерпения, тоски. Зима
ползет медленно. В ее сумеречном свете мечутся люди, охваченные лихора-
дочным брожением.
Беженцы с севера, Аполлина и Алексис Кьерси, так и остались у Аннеты.
Она взяла их к себе на несколько недель, до выздоровления брата Аполли-
ны, до приискания квартиры и работы. А они и не собираются заняться по-
исками. Они находили вполне естественным, что Аннета приютила их. К чему
церемониться? Не их забота, сколько она тратит на своих жильцов. Они
считают себя жертвами, перед которыми в долгу вся Франция. Аполлина пе-
няет на неудобства: в столовой, мол, тесно. Она не заявляет претензий на
комнату Аннеты, но если бы ей предложили занять ее, она без околичностей
сказала бы: "Спасибо". Марк был вне себя. Он чувствовал непреодолимое
отвращение к этой женщине.
Странные это были гости. Алексис по целым дням валялся в постели.
Аполлина не выходила за порог, заставить их проветрить комнату было не-
легким делом. Они сидели в четырех стенах без движения. Алексис был от
природы увальнем, а сейчас он все еще чувствовал себя разбитым после ав-
густовского бегства. У него были курчавые русые волосы, низко спускавши-
еся на узкий выпуклый лоб, маленькие блекло-голубые глаза, толстые,
всегда полуоткрытые губы: Алексис дышал ртом. Он был похож на сестру, но
роль мужчины играла она. Алексис мало говорил и всегда был погружен в
какие-то смутные мечты или бормотал молитвы, перебирая четки. Молитвы -
это как люлька, в которой дремлет убаюканная душа. Брат и сестра были
набожны на свой лад. Бог был их собственностью; они расположились в нем,
как в доме Аннеты: пусть другие кочуют с квартиры на квартиру. Вялый, но
упорный Алексис, казалось, прирастал к месту. Двигаться он предоставлял
