уста, дышало лишь смертью и предательством. Ораторы говорили:
- Поклянемся отметить за Жореса! Но еще не отзвучали эти клятвы, как
они сами же нарушили их. Они стали подрядчиками той войны, которая сра-
зила Жореса. Они внушали народу:
- Идите убивать! Сплотимся же в священном единении над телами наших
братьев!
И то же твердили их единомышленники в Германии.
Народ в замешательстве молчал. Но потом зашумел и пошел следом. Не
его забота думать. Раз те, кого он поставил думать за себя, его вожаки,
повели его на войну, остается только идти. И Перрэ уже уверил себя, что
это и есть служение делу народа и Интернационала. Вот кончится война - и
настанет золотой век!.. Надо же позолотить себе пилюлю!
Но Пельтье, уже утративший свои иллюзии, сказал:
- Как же, пойдут они на войну! Дело народа... Осточертели мне эти
слова. Устрою-ка я лучше свои дела. Возьму пример с них (они - это аку-
лы, предавшие социализм): устроюсь...
И Пельтье устроился...
Во всем доме, сверху донизу, не чувствуется вражды. Немцами возмуща-
ются - ведь они нападающая сторона (конечно, они! Тут и спорить нечего).
Воевать не хотят, но идут на войну, чтобы проучить немцев. Из глубины
страдания, затаенного, немого, сосредоточенного, из сознания необходи-
мости жертв рождается энтузиазм. Но ненависть не родилась.
Выказывает ее разве только Равусса (Нюма) - хозяин "дровяного склада
и винного погребка", живущий в нижнем этаже. Тучный, растрепанный ста-
рик, еле-еле таскающий свои подагрические ноги, обутые в грязные туфли,
болтает о бошах, изливая на них потоки брани; он завидует своему сыну
Кловису, который отправляется потрошить колбасников. А сын ликует: это
будет приятная прогулка! У бошей он вдосталь побалуется пивом и ихними
Гретхен... Хохочут... Галдят... Но на лице твоем, толстяк, я читаю тре-
вогу, заглушаемую громкой болтовней, и гнев при мысли об опасностях, на
которые ты волей-неволей посылаешь своего сына, своего единственного сы-
на...
- Если он!.. Если они его!.. А, черт!.. Если они его искалечат,
убьют!..
Как бы то ни было, на всем доме - печать спокойного достоинства, без
ярости, без малодушия, печать благоговейной и мужественной покорности.
Каждый выставляет, точно натянутый лук, свое доверие, обращенное к неве-
домому богу. А тревоги запрятывает поглубже.
Всех ли я обошел? Не пропустил ли кого-нибудь?
Ах да! В маленькой квартирке напротив Кайе, на шестом этаже, живет
молодой писатель Жозефен Клапье. Ему двадцать девять лет, у него больное
сердце, и он освобожден от военной службы. Он прячется в своей норе.
Инстинктивно старается не быть на виду. Пока что его жалеют. Но жалость
- даяние, которым было бы неосторожно злоупотреблять. А Клапье осторо-
жен. На душе у него кошки скребут... Внизу есть недреманное око: Брошон,
о котором я забыл упомянуть... А его неудобно обойти: это муж привратни-
цы, полицейский агент. Онто не уезжает - его глаза, его кулаки пригодят-
ся здесь; долг его - остаться на этом берегу. Но задору у него не
меньше, чем у завзятого вояки; он зорко следит за подозрительными лич-
ностями, за врагами в тылу. Брошон обнимает свой дом отеческим взором;
это дом благонадежный, он делает ему честь. К обитателям его Брошон
очень благоволит. Но ведь долг на первом месте! А Клапье у него на при-
мете. Клапье - пацифист.
На этот раз довольно - этим дворнягой я заканчиваю свой смотр. Я обо-
шел все этажи, кроме второго. Второй этаж закрыт. Второй этаж неприкос-
новенен. Его занимает домовладелец. Г-н и г-жа Поньон, богатые, пожилые,
скучающие люди, уехали отдыхать. Квартирную плату они собрали с жильцов
в июле. В октябре они вернутся... Канет в вечность целый триместр...
И миллион жизней.
Они уехали, все восемь воинов. А оставшиеся затаивают дыхание, чтобы
уловить звук их удаляющихся шагов. На улицах шумно. Но по ночам на чело-
веческие сердца, на дом ложится трагическая тишина.
Аннета спокойна. Невелика, впрочем, заслуга - ведь ей ничто не угро-
жает. И это кажется ей унизительным. Будь она мужчиной, она, разумеется,
не задумываясь, отправилась бы на войну. Но что сталось бы с ее реши-
мостью, если бы ее сын был пятью годами старше? Кто знает? Она сказала
бы, что уже одна эта мысль обидна для нее. Ведь такие, как Аннета, спо-
собны, рассердившись на себя, пылая румянцем, поставить на карту и самое
себя и своих любимых... Способна? Может быть, и так... Но поставит ли?..
Она в этом убеждена... Сделаем вид, что верим ей! Если мы не согласимся,
она насупится, как разгневанная Юнона. Но когда ее мальчик подходит к
ней, она с трудом удерживается, чтобы не задушить его в своих пылких
объятиях. Он принадлежит ей. Она его крепко держит...
Несмотря на дремлющую в ней жажду деятельности, Аннета волей-неволей
бездействует. Она (вместе с сыном) на время защищена от опасностей.
Судьба даровала ей отсрочку, и у нее есть время наблюдать. Она пользует-
ся этим. Она смотрит на мир свободным взглядом, не застланным никакой
теорией. Над вопросами войны и мира она никогда еще не задумывалась. Вот
уже пятнадцать лет как ее целиком захватывает более знакомый ей конфликт
- борьба за хлеб и еще более жгучий - борьба с самой собой. Это и есть
настоящая война; каждый день она начинается сызнова; перемирие на этом
фронте - жалкий клочок бумаги. Что касается войны внешней и международ-
ной политики вообще, то Аннета от них далека. Целых сорок лет (сорок
лет, прожитых Аннетой) Третьей республике удавалось поддерживать безоб-
лачный мир - скорее благодаря тому, что Европе везло, хотя она этого и
не заслуживала, чем благодаря стараниям самой республики (ибо этот дряб-
лый режим, как и его противник - болтливый император никогда не произно-
сил "да", но не говорил "нет", и козырял то сухим порохом, то сухой
оливковой ветвью). Для целого поколения война была чем-то далеким и
смутным, декорацией или отвлеченной идеей, романтическим зрелищем или
вопросом морали и метафизики.
Аннета спокойно впитавшая в себя официальное мировоззрение в те вре-
мена, когда теория относительности еще не расшатала всех устоев науки,
привыкла воспринимать бытие как навеки данную действительность, которой
управляют законы природы. И тем же законам, казалось ей, подчинена вой-
на. Отрицать законы природы или восставать против них ей даже не прихо-
дило на ум. Они не подвластны сердцу, они не подвластны даже разуму; они
сами властвуют и над тем и над другим: надо им покориться. И Аннета при-
емлет войну, как она приемлет смерть и жизнь. Из всех необходимостей,
навязанных нам природой вместе с таинственным и жестоким даром жизни,
война еще не самая бессмысленная и, пожалуй, не самая свирепая.
В чувстве, которое Аннета питает к родине, нет ничего из ряда вон вы-
ходящего; в нем нет особой страстности, но и сомнений оно не вызывает. В
обыкновенное время она никогда не размышляла об этом чувстве, не имея
желания щеголять им или вникать в его природу. Она и его принимала как
факт.
И в первый же час, который пробила, словно молоточек башенных часов,
война, Аннета чувствует, что это встрепенулась часть ее самой, целый об-
ширный край, погруженный в спячку. У Аннеты появляется ощущение роста.
Она была втиснута в клетку своего индивидуализма. И вот она вырвалась на
простор и разминает онемевшие члены. Пробуждается от сна, на который ее
обрекло одиночество. Теперь она - весь народ...
И каждое движение народа находит в ней отзыв. С первой же минуты ей
чудится, что распахнулась широкая дверь Души, обычно запертая, как храм
Януса... Природа без покровов, оголенные, без всяких прикрас, силы...
Что она увидит? Что явится ей? Что бы то ни было, она готова, она ждет,
она в своей стихии.
Большинство окружающих ее людей плохо переносит этот зной. В их душах
происходит брожение. Еще не минула первая неделя августа, а их уже треп-
лет лихорадка. Она разрушает эти незащищенные организмы. От прилива кро-
ви, отравленной внезапным нашествием ядовитых и тлетворных зародышей,
кожа испещряется. Больные замыкаются в себе, безмолвствуют. Каждый уеди-
няется в своей комнате. Сыпь еще не выступила.
Аннета спокойна. Она одна из всех окружающих не потеряла равновесия -
напротив, вошла в "нормальную" колею. Страшно выговорить: ей дышится
легко. Она походит на женщин - своих праматерей - времен великих нашест-
вий. Когда воины неприятельских орд ломились в ограды их временных посе-
лений, они взбирались на повозки, чтобы обороняться вместе со всеми. На
просторах равнин их нагие груди дышали глубже. Сердца, бившиеся спокойно
и сильно, вбирали в себя воздух войны и брызги от вала нахлынувших пол-
чищ; они обнимали взглядом пустые поля, изборожденные колесами их телег,
темное полукружие леса, горизонт, извилистую линию холмов и купол
вольного неба, которое ждет освобожденные души.
Аннета со своей повозки озирает горизонт и узнает:
"Да; вот оно..."
Как говорят в Индии:
"То, что ты видишь, - это и есть ты, мое дитя".
На мировую сцену выступила завоевательницаДуша. Она узнает во всем
этом себя. Эти лихорадочные души - я... Эти притаившиеся силы, распоя-
савшиеся? демоны, жертвы, жестокости, восторг, насилие - это я... Подни-
мающиеся со дна могучие порывы, проклятые и священные, - это я...
Что в других, то и во мне. Я пряталась. А теперь сбрасываю с себя
покровы. До сих пор я была лишь тенью самой себя. До сих пор дни мои бы-
ли наполнены мечтой, и мечта, которую я глушила, была моей действи-
тельностью. А действительность - вот она! Мир, в котором властвует вой-
на... Я...
Какими словами описать то неуловимое, что всходит, как сусло в виног-
радном чане: тишину и мечту в этой душе вакханки? Это кипение, которое
она наблюдает, чувствует, и это тихое головокружение?
Разыгрывается страшная драма; она одно из действующих лиц. Однако
выйти на сцену еще не пора: она готова, но ее черед не пришел; в ожида-
нии можно вглядеться в стремительный поток действия. Она впитывает в се-
бя все, что происходит в это единственное мгновение. Наклонившись над
потолком, она смотрит, и у нее рябит в глазах, но она будет удерживаться
на краю, пока не прозвучит возглас:
- Теперь пора! Бросайся! Поток бурлит и пенится. Плотина прорвана.
Наводнение... Бегство, бойня, пылающие города... За какихнибудь пятнад-
цать дней человечество Запада нырнуло на дно истории - пятнадцати столе-
тий как не бывало. И вот, как в глубокой древности, закружило вихрем на-
роды, и, вырванные из родной почвы, они отступают перед нашествием...
Нескончаемый прилив беженцев с севера хлынул на Париж, как дождь пеп-
ла, предвещающий лаву. Северный вокзал, словно водосток, извергал день
за днем целые потоки этого жалкого люда. Большими неопрятными толпами
скоплялись грязные, измученные беженцы по краям Страсбургской площади.
Аннета, не имевшая в то время работы, снедаемая жаждой расходовать
свои неистраченные силы, бродила среди этого человеческого стада, этих
грудившихся усталых людей, которые вдруг, точно в припадке, разражались
бурей криков и беспорядочных телодвижений. От возмущения и жалости у нее
сжималось сердце. В этом море безымянных бедствий, где она терялась, ей
хотелось отыскать кого-нибудь, на ком она могла бы задержать взгляд сво-
их близоруких глаз, кому она могла бы с присущей ей страстностью прийти
на помощь.
Войдя в помещение вокзала, Аннета сразу увидела, или, вернее, инс-
тинктивно выбрала двух человек, расположившихся в нише между двумя ко-
лоннами: возле распростертого на полу мужчины тут же на земле сидела
женщина, державшая его голову у себя на коленях. Тотчас по приезде они
свалились у входа в полном изнеможении. Поток пассажиров катился на жен-
щину, которая заслоняла собой мужчину. Она не обращала внимания на то,
