Аполлине.
В этой девушке таилась звериная энергия, но она ее душила в себе. Це-
лыми часами сидела - она, вся скрючившись за шитьем, по которому ловко
двигались ее нетерпеливые пальцы. Внезапно она бросала работу куда попа-
ло, вскакивала и, потоптавшись на месте, принималась ходить: шагала и
шагала по кругу, на тесном пространстве между кроватью и окном; останав-
ливалась, чтобы показать кулак невидимому врагу; грозилась выцарапать
ему глаза - и говорила, говорила, то стеная, то рыча, то угрожая, без
конца пережевывая одно и то же. Потом неожиданно бросалась в постель
брата и начинала душить его в объятиях; изливала на него поток страстных
слов, в котором тонули плаксивые и монотонные возгласы Алексиса. И, на-
конец, - наконец, наступала тишина! Казалось, в комнате была смерть.
Довольно беспокойное соседство. Но Аннета не смела выказывать неудо-
вольствие. Она жалела своих жильцов: надо терпеливо относиться друг к
другу. Страдали, правда, все, но на их долю выпало особенно много стра-
даний. У них на глазах сгорел дом вместе с дряхлой матерью, у них на
глазах расстреляли старого слугу; неудивительно, что их ум все еще пот-
рясен. Аннета считала себя обязанной, раз ее миновали подобные напасти,
сносить тягостное присутствие жильцов. С ней одной Аполлина еще готова
была общаться. Впрочем, тесной близости между ними не возникло. Необуз-
данная Аполлина внезапно переходила от мрачной злобы к проблескам симпа-
тии, а затем опять отшатывалась от Аннеты. В редкие минуты общения каза-
лось, что она угадывает в характере своей хозяйки некоторые родственные
черты. И как раз не те, которые Анкете приятно было бы в себе видеть, -
это ее раздражало. Когда между ними снова вставала стена, Аннета
чувствовала облегчение. Но попытки сблизиться были редки. Чаще эгоистка
Аполлина погружалась в мутное и бурливое болото своей души. От него ис-
ходили испарения, вызывающие лихорадку. Марк втягивал их в себя, как мо-
лодой пес, делающий стойку, - в нем боролись влечение и брезгливость. Он
ненавидел Аполлину и выслеживал ее. В бессонные ночи Аннету угнетала эта
атмосфера удушливой страсти.
Можно было подумать, что миазмы болотной лихорадки, распространяясь
по всей лестнице, просачиваются из-под дверей. На той же площадке, про-
тив Аннеты, билась в лихорадочном ознобе Кларисса. Запершись в четырех
стенах, она никого не хотела видеть и злилась на весь свет. В душе ее
был холод, была ночь. Клариссе казалось, что вся кровь в ней застыла,
что она постепенно каменеет, как кора замерзшего дерева. Только письма
ушедшего изредка обдавали ее волной тепла. Она читала их с сухими глаза-
ми, с оледеневшим сердцем: расставшись с Клариссой, он украл у нее солн-
це ее ночей. Смяв прочитанное письмо, она зажимала его, как шарик, в ку-
лаке. И, однако, Кларисса отвечала коротким и пустым письмом, не отра-
жавшим того, что она выстрадала, что она хотела и его заставить выстра-
дать. Она ничего не скрывала; она была из тех, для кого писать значит
говорить обо всем, что происходит вокруг, но только не внутри них: о де-
лах, но не о мыслях. О своем заветном Кларисса не вела беседы даже с са-
мой собой. Чтобы говорить со своим сердцем, надо чувствовать его биение.
Ее же сердце застыло. Она, как стеной, отгородилась от мира злобой.
Но весна растопила лед. Однажды до Марка донесся ее смех. Она двига-
лась по комнате, смотрелась в зеркало. Ее стали встречать на лестнице.
Выходила она из дому поздно. Кларисса всегда была одета со вкусом: эта
дочь Парижа инстинктивно понимала, что ей к лицу; линии ее хрупкого те-
ла, все ее движения отличались кошачьей гибкостью, и в глазах у нее мер-
цал тот холодный тлеющий огонек, какой бывает у кошек. Двигалась она
бесшумно, старалась не останавливаться; в виде приветствия только накло-
няла голову, а если к ней обращались, ограничивалась двумя-тремя учтивы-
ми словами и проходила мимо. У нее не было охоты говорить о себе или вы-
слушивать других.
"Я иду своим путем, а вы идите своим!"
Она держала себя как чужая. А люди простят вам все, но не простят от-
каза есть из одной тарелки с ними. Вокруг молодой женщины ткалась паути-
на недоброжелательства. Ей это было безразлично. Впрочем, все были заня-
ты и не следили за ней. Лишь один человек ждал ее возвращения по ночам,
и воображение его кипело, - Марк. Все тот же Марк... Нечего сказать,
приятное у него окружение! Справа и слева от его постели - обезумевшие
девы. Их распаленные тела... Над Парижем носится ветер сладострастия. А
сладострастие сродни ненависти.
Ненависть тоже может быть целомудренной. В семье Бернарденов она пе-
реплелась с мыслью о том, кто претерпел все муки. Когда святейший влады-
ка разослал во все христианские страны "Молитву о мире", государство и
духовенство распорядились ею по-своему. Оба "эти куманька спелись друг с
другом: голос всевышнего они решили пропустить через фильтр. Верующие
возмутились. В них закипела галликанская кровь. Бернарденотец, человек
набожный, но вспыльчивый, метал громы и молнии против иноземца-папы. К
счастью, во Франции есть святые люди, которые умеют подать слово божие
под любым соусом.
"Ваше святейшество, вы призываете нас молиться о мире... Очень хоро-
шо! Сейчас мы все это объясним... Да будет воля твоя, если только она
совпадает с нашей!.. Мир, мир, братья мои..."
"Мир-это победа", - послушно вторят кардиналуархиепископу своды Собо-
ра Богоматери.
А золоченые часы церкви св. Магдалины откликаются:
"Да будет мир, о боже, истинный мир, твой мир, то есть наш, но не мир
врага, которого мы хотим сокрушить!.."
Вся суть - только в определении...
И христианская совесть уже чиста. Бернардены, говоря о папе и его
пастырях, выражают полнейшее удовлетворение. У старого судьи поучи-
тельный тон забавно окрашивается ноткой коварной радости, которую дос-
тавляет ему выворачивание наизнанку текста закона. Когда он склоняется
перед алтарем, его взгляд выражает и благочестие и упрямство; он украд-
кой улыбается в свою жесткую бороду:
"Чистая работа... Fiat voluntas tua!.. [60] Святейший владыка, с вами
сыграли шуточку..."
А отец Сертильянж исторгает слезы исступленного восторга у бедных
женщин, которым видится Христос в солдатской шинели среди их сыновей в
траншее Гефсиманской. Произошло ужасное перевоплощение, и воспаленным от
слез глазам, отчаявшимся душам поле бойни явилось алтарем, где в чаше из
грязи и золота, из страдания и славы приносится в жертву божественная
кровь.
И первым испил ее - до упоения отчаянием - юный, созданный для поце-
луев рот Лидии Мюризье.
Ее любимый пал. В первые же дни сентября. Это стало известно не сра-
зу. В сумятице, среди сшибавшихся полчищ, которые нападали, отступали и
снова, опустив голову и топча тела мертвых, шли на стену живой плоти, не
было времени подсчитывать потери. Лидия еще читала, полная надежды,
письма живого, а он уже две недели как бесследно исчез с лица земли. Ро-
дина была спасена; невозможно было вообразить себе, что спасители не
спаслись... В октябре на дом обрушился смертный приговор. Он был тем бо-
лее жесток, что не оставлял никаких сомнений. Товарищ умершего указал
день, час, место. Приговор обрушился. А дом продолжал стоять, как преж-
де. Жирер заперся у себя. Если бы не привратник, которому было известно
все, никто не узнал бы о свершившемся. Лидия проскользнула по лестнице,
как тень; она пришла к своему свекру; она теперь жила у него. Но кварти-
ра, казалось, вымерла. Оттуда не доносилось ни звука. Аннета, спускаясь
по лестнице, проходила мимо этой квартиры. Молчание душило ее, но она не
смела его прервать...
Наконец она постучалась; спустя некоторое время Лидия отворила дверь.
В полутемном коридоре нельзя было разглядеть ее лицо. Женщины безмолвно
обнялись. Лидия молча плакала. Аннета чувствовала на своей щеке влагу,
струившуюся из-под воспаленных век. Лидия взяла ее за руку и повела к
себе. Было шесть часов вечера; свет проникал сюда только из соседней
комнаты. Там, вероятно, находился Жирер, но его не было слышно. Аннета и
Лидия сели; они держались за руки и говорили вполголоса; Лидия сказала:
- Сегодня вечером я уезжаю.
- Куда?
- На поиски.
Аннета не смела подробно расспрашивать.
- Куда же?
- Туда, где спит мой любимый.
- Куда же именно?
- Ведь место боя сегодня отбито.
- Но как же вы сумеете среди стольких тысяч...
- Он укажет мне путь. Я знаю, что найду его.
Аннете хотелось крикнуть:
"Не надо вам ехать! Не надо!.. Он живет в вас. Зачем искать его в
смраде бойни?"
Но она сознавала, что Лидия уже не свободна; Аннета касалась ее рук,
но эти руки держал покойник.
- Бедная моя детка, не проводить ли мне вас? - спросила Аннета.
Лидия ответила:
- Спасибо.
И, указывая на освещенную дверь, прибавила:
- Со мной едет отец.
Они простились.
Вечером Аннета расслышала на лестнице легкие, усталые шаги уезжающих.
Через десять дней они вернулись к себе так же бесшумно, как уехали.
Аннета об этом не знала. Услышав звонок, она отворила дверь и на пороге
увидела Лидию в трауре, ее скорбную улыбку. Ей показалось, что это Эври-
дика, возвращающаяся без Орфея. Аннета обняла ее и почти унесла в свою
комнату. Потом заперла дверь. Маленькая невеста торопливо рассказала ей
о своем путешествии в страну мертвых. Она не плакала; в ее глазах была
восторженная радость, но это еще больше надрывало душу. Она тихо сказа-
ла:
- Я его нашла... Он вел меня... Мы блуждали по развороченным полям,
среди могил. Устали, отчаялись... Когда мы вошли в небольшую рощицу, мне
показалось, что я услышала его голос: "Иди!.." Рощица карликовых ду-
бов... Повсюду валялось окровавленное белье, письма, лоскутья... Здесь
был окружен целый полк. Я вошла. Он вел меня. Отец сказал мне: "Зачем?
Довольно. Пойдемте назад". У подножия дуба, стоявшего в стороне от дру-
гих, я нагнулась и подобрала во мху клочок бумаги... Я взглянула... Мое
письмо! Последнее, которое он вскрыл!.. И на нем его кровь. Я целовала
траву, я легла на том месте, где он лежал, распростертый; это была наша
постель; я почувствовала себя счастливой, - хорошо бы уснуть так навеки!
Все, даже самый воздух насыщен там героизмом...
В ее улыбке были экстаз и отчаяние. Аннета не смела на нее взгля-
нуть...
А Жирер словно окаменел. Этот несгибаемый человек вернулся к работе.
Он не разговаривал ни с кем. Но в своих лекциях, речах, пылких статьях
Жирер призывал к беспощадному крестовому походу, он ожесточенно нападал,
убивал душу врага, хлестал ее, отсекал от человечества. В доме все кла-
нялись ему, но старались не попадаться на глаза; когда он проходил по
лестнице, его взгляд, казалось, порицал тех, кто еще остался жив. И жи-
вые чувствовали себя в чем-то виноватыми перед ним. Чтобы найти козла
отпущения, они инстинктивно накапливали какие-то неопределенные обвине-
ния, - по молчаливому уговору они собирались нанести удар человеку, жив-
шему наверху, - тому, который не ушел на фронт.
Клапье (Жозефену), человеку с больным сердцем... Очень удобная бо-
лезнь, чтобы увильнуть от призыва. У истинного француза сердце всегда
должно быть достаточно крепким, чтобы умереть в бою... Но он из тех, кто
накликал на нас войну и нашествие врага, - пацифист!..
Это был благовоспитанный, застенчивый юноша, хороший писатель, кото-
рому хотелось одного: мирно жить наедине со своим пером и старыми книга-
ми. Стоило Клапье наклониться над пролетом лестницы, как ему начинало
казаться, что он вдыхает поднимающиеся снизу миазмы подозрения. Все две-
ри на его пути приотворялись: за ним следили. Когда же он раскланивался,
люди делали вид, что не замечают его. Брошон, забившись в свою будку,
отворачивался, но на улице Клапье чувствовал, что Брошон идет за ним
