следом, шагах в тридцати. Встречаясь с соседками, женами рабочих, на
площадке своего этажа, он читал в их глазах обидные мысли, издевку...
Все это Клапье сочинял больше чем наполовину сам. Ведь сочинять было
его ремеслом. Он был одарен воображением, которое жужжало, как стекло
горелки Ауэра. И Клапье впал в отчаяние. Он жил в одиночестве, а ведь
одного эстетизма недостаточно, чтобы долго выносить одиночество мысли.
Нужен еще и характер, но этот товар не сыщешь на дне чернильницы. Прав-
да, красивые слова обязывают держаться стойко. Когда же не хватает стой-
кости, красивые слова обязывают лгать. Клапье нетрудно было с их помощью
приспособить себя и свой пацифизм к мужественной задаче, которой требо-
вал свирепый дух дома. Он поступил в цензуру. Он перлюстрировал письма.
Клапье не был негодяем. Он никому не желал зла. Но так как слабые люди,
сойдя с пути, заходят всегда дальше, чем сильные, он переусердствовал,
перегнул палку. Клапье стал разоблачать козни пацифистов. Он решил не
складывать рук до тех пор, пока не заставит своих старых соратников, по
его примеру, отправиться в Каноссу. Ренегат жаждет каяться вкупе с дру-
гими. Горе тем, кто сопротивляется ему! Этот добродушный человек с неж-
ными руками чувствовал, как у него отрастают на кончиках пальцев когти
Государства. Его дряблое сердце забилось так бурно, что он возомнил себя
Корнелем. Он сделался римлянином. Он готов был, поскольку это от него
зависело, повести на заклание всех своих.
Этой ценой он снискал благоволение Брошона. Но он никак не мог по-
нять, почему добрые патриоты вроде Аннеты, теперь, завидя его, поворачи-
ваются к нему спиной.
Аннета была смущена. Она утратила уверенность, которую ощущала в на-
чале войны. Шли дни, месяцы - тревога росла. Работы у нее было мало - и
слишком много досуга для раздумья. И она почуяла тот чудовищный Дух, ко-
торый завладевал всеми окружающими ее людьми - самыми грубыми и самыми
обаятельными. Все было неестественно: и пороки и добродетели. Все - тор-
жественая любовь, геройство и страх, вера в себялюбие, самоотверженная
жертва - на всем была печать болезни. И болезнь развивалась, она не об-
ходила никого.
Это тем больше удручало Аннету, что она не сводила болезнь к случай-
ности: она и не думала винить в ней чью-то злую волю, чьи-то козни, ни
на кого не возлагала ответственности; она не знала, что такое эта война;
она знала, что такое война вообще. Бои, совещания протекали вдали от
нее, она не могла разглядеть морду Зверя, но ощущала на своем лице его
отравленное дыхание. Более чем когда-либо война представала перед ней
как явление природы (разложение не менее естественно, чем органическое
соединение), но явление патологическое, вроде духовной заразы. Обычно
никто не выставляет напоказ свою болезнь, а эту выставляют, точно святые
дары; ее украшают фразами об идеале и боге, как мясник украшает говяжьи
туши позолоченными бумажными цветами. Любая из этих идей, даже самых
искренних, была не свободна от фальши, от низкопоклонства перед чудови-
щем, заражавшим их проказой. Аннета узнавала ее симптомы в себе самой.
Она горела той же страстью к убийству и жертвоприношению, - всем тем,
что не признает сердце и чувство, но что окружает ореолом лицемерный ра-
зум. Ее ночи были заполнены тяжелой и преступной жизнью сновидений.
Но, быть может, Аннета, если бы дело шло только о ней, и не боролась
бы с этим ядом. Ведь он отравлял ее наравне со всеми другими. Ей причи-
талась некая доля его, как и доля опасностей. Зачем же ей устраняться?
Она переносила бы его высокомерно, с отвращением, запрещая себе лишь од-
но: прибегать к румянам. Она уступила бы, если б не видела его ужасающе-
го действия на того, кто был ей дороже света очей.
Болезнь захватила и Марка. Гораздо сильнее, чем взрослых, так как его
организм был менее защищен. Ничто из того, что совершалось в доме и за
его стенами, не укрывалось от Марка. Его глаза и уши, его обоняние, все
его тело, как резонатор, ловило нервные токи, исходившие от этих насы-
щенных электричеством душ. Он был одарен беспокойным, более зрелым, чем
его ум, инстинктом, помогавшим ему угадывать таинственные драмы совести.
Раньше других он прозрел судьбу своих соседей, брата и сестры, сквозь
обволакивавшую их черную тучу, - прозрел до конца, хотя и не все пони-
мая. Он почуял перемену в Клариссе Шардонне задолго до того, как о ней
узнала мать. Аннета все еще думала, что Кларисса в отчаянии от разлуки с
мужем, а Марк уже заметил, что птица линяет и облекается в новые перья.
Он следил за ней через стену. Стоило ей выйти за дверь, и он уже спешил
на лестницу, чтобы вдохнуть струившийся от нее запах мускуса. Он подме-
чал малейшие перемены в ее одежде, во всей ее повадке. Будь он ее мужем
или любовником, он не уделял бы ей больше внимания. Не то чтобы он любил
ее. Но Марка мучило любопытство, далеко не невинное. Эти души, эти тела
женщин... Подсмотреть бы, что делается внутри!.. Он угадал ее виновность
еще раньше, чем она провинилась. От этого влечение к ней стало еще
сильнее. Ему хотелось всюду следовать за ней - нет! проникнуть в ее ду-
шу!.. Что происходит под этой грудью?.. Узнать ее желания, ее тайный
трепет, ее запретные мысли... Его чувства только еще формировались. Юно-
ша он или девушка?.. И он еще не постигал смысла своего влечения к де-
вушке - хочет ли он быть таким, как она, или хочет обладать ею.
Как-то вечером - было уже довольно поздно - Марк возвращался с ма-
терью домой. На скудно освещенной улице он заметил два блестящих зрачка
- или они померещились ему?.. Это Кларисса прошла с мужчиной. У Марка
вырвался возглас удивления:
- А!
И он опустил глаза из непонятного ему самому чувства стыдливости -
пусть Кларисса не знает, что он видел ее. Аннета, расслышавшая его возг-
лас, осведомилась, чем он вызван. Марк поспешил отвлечь ее внимание. Ему
казалось в ту минуту, что его долг - охранять Клариссу. Но после он уп-
рекал себя за то, что не разглядел как следует, она ли это. Теперь он
уже был не уверен. Он пожирал ее глазами... Ее? Нет, неведомую.
Это наваждение преследовало его по ночам. Оно сочилось из всех пор
этого дома, из атмосферы этого города, отравленного войной, из горячей
земли, накрытой добела раскаленным грозовым небом. Ожидание, тревога,
скука, траур, смерть разжигали сладострастные желания. Кларисса была не
единственной среди этих душ, оказавшихся во власти наваждения.
Дочь Перрэ не бывает дома: нет отца, который берег бы ее от бра-
коньеров, а мать, поймав дочь, не нашла ничего лучшего, как раскричаться
и выставить ее за дверь. Все это тоже не ускользнуло от внимания Марка.
Ее зовут Марселина. Почти так же, как и его... Эта дерзкая девчонка гля-
дит на него исподлобья своими смеющимися глазами с припухшими веками; у
нее вздернутый носик, маленький, полный подбородок и губы козлоногого
Пана, выпяченные наподобие мундштука духовых инструментов... Он не прочь
поиграть на них, но от одной мысли, что он к ним прикоснется, дрожь про-
бегает по всему его телу - от колен до плеч. Когда они встречаются на
лестнице, она называет Марка по имени и бесцеремонно разглядывает его,
чтобы вогнать в краску. А он хорохорится и, пряча смущение, называет ее
Перрэттой. Она смеется. Они обмениваются взглядами, как заговорщики.
У Пельтье нет дочери. Но и он не менее обесчещен, - если только счи-
тает это бесчестьем. Его жена, хорошенькая болтушка, ловкая, разбитная,
носит шелковые чулки и высокие ботинки, зашнурованные на двадцать пе-
тель. Она их купила на свои трудовые деньги. Она работает на заводе, но
- "сегодня нажил - завтра по ветру пустил..." Вот пословица, как будто
созданная для военного времени! Г-н Пельтье - истинный патриот. Г-жа
Пельтье - тоже. Она обманывает мужа только с союзниками. Разве он от
этого в убытке? Это значит сражаться вместе с ним. Говоря это, она хохо-
чет. Эта задорная галльская женщина лжет себе только наполовину. Боже
мой, ведь бедняга муж не в проигрыше от того, что в выигрыше она!.. И не
вечно же думать об отсутствующих! Или о прошлом и будущем. У настоящего
- большая пасть. Оно все заглатывает, на все зарится. Оно - все. Оно -
ничто. Это бездна.
Марк катится в нее. Безумен тот, кого гложет забота о будущем! Еще
будет ли оно, это будущее! Кто на него надеется, тот окажется обокраден-
ным. Бери! Угощайся скорей, не дожидаясь, пока тебя станут угощать! Тебе
даны зубы, руки, глаза, чудесное тело, усеянное глазками, как павлиний
хвост, вбирающее в себя жизнь всеми порами. Бери и бери!.. Люби и позна-
вай, упивайся и ненавидь!..
Марк слонялся по Парижу, забросив школу, взбудораженный, любопытный,
выбитый из колеи. Война, женщина, враг, желание - огненный тысячеликий
Протей - сколько хмельных напитков, которые можно лакать до тошноты!
Сколько вещей, приводящих в восторг, - до того мгновения, когда падаешь,
изнуренный, измученный, во славу жизни!.. Уследить за сорвавшимся с при-
вязи жеребенком было очень трудно. Все были поглощены своими мыслями.
Аннета не скоро заподозрила, что не все благополучно. В своем смятении,
которое все усиливалось, она не могла оставаться праздной. Уроки, запол-
нявшие ее досуг, прекратились. Буржуазные семьи сжимались, экономничали,
лишая куска хлеба учительниц, - какой от них толк? Аннета пошла месяца
на два сменной сестрой в один из парижских госпиталей, на ночные де-
журства.
Марк воспользовался этим. Он стал пропадать из дому и блуждал по го-
роду с бьющимся сердцем, принюхиваясь ко всему, стремясь не столько пе-
режить, сколько увидеть, слишком неопытный, чтобы посметь, слишком само-
любивый, чтобы навлечь на себя насмешки, выдав свое неведение. Он шел,
не останавливаясь, не чувствуя под собою ног от усталости, с сухими гу-
бами и горячими ладонями, шел наугад, возвращаясь и кружа на одном мес-
те... И очень скоро угодил бы в ловушку, если бы, к счастью, на второй
же вечер этих скитаний, когда он сидел в каком-то подозрительном баре в
самом неподобающем обществе, в плечо ему не вцепилась маленькая крепкая
рука. Чей-то голос не то сердито, не то смеясь сказал ему:
- Ты что тут делаешь? Сильвия, его тетка... А она-то что здесь дела-
ет? И так как Марк за словом в карман не лез, он спросил:
- А ты? Она расхохоталась, обозвала его шалопаем и, зажав его локоть
у себя под мышкой, сказала:
- По твоей милости у меня пропадает вечер. Но долг превыше всего! Ты
пойман, я доставлю тебя домой.
Он возражал, но тщетно. Она все же согласилась погулять с ним, прежде
чем отправиться домой. Тетушка и племянник, очутившись наедине, стали
перебрасываться колкостями. Сильвия хорошо понимала, что зверенышу охота
побегать, но она была не лишена здравого смысла и знала, как чревата
опасностями преждевременная свобода.
- Ты что думаешь, теленок? Я, мол, сам по себе, что хочу, то и делаю?
Нет, погоди! Ты наш. Ты мамин. Музейное сокровище. Хранится под замком.
Сильвия шутила и бранилась. А Марк сердито брыкался. Он не свободен?
А она почему свободна?
- Да ведь я замужняя женщина, друг мой сердечный! Дерзость Сильвии
поставила его в тупик. Она лукаво взглянула на него. Он хотел рассер-
диться, но засмеялся.
- Ладно, я пойман! Но и тебя поймал! Она расхохоталась. Придется им
разделить вину пополам. Они погрозили друг другу пальцем, глазами. Она
отвела его домой. Но Аннете не выдала. Сильвию отпугивала суровость
старшей сестры, ее серьезное отношение к жизни. Она думала:
"Ручью ведь не помешаешь течь. Перегороди его камнем - он заиграет
еще веселее".
И вдруг у Аннеты открылись глаза. Она поняла, что неразумно покидать
птенца одного в гнезде. Она бросила работу. Да и тошно ей становилось от
этого влечения женщин к раненому мужчине, от любви, которая примешива-
