коном борьбы за существование, обрекающей людей на вечную ошибку, словно
раков в запертой корзине. Только не хныкать! Надо быть самым сильным!..
Именно потому, что Марк был слаб он рисовался насмешливым цинизмом, выз-
вавшим негодование у Аннеты:
- Может быть, несладко будет мне и другим! Несладко будет упавшим!
Что ж, мое дело устроиться так, чтобы силой или хитростью очутиться на-
верху!..
Ему доставляло удовольствие отвечать презрительной улыбкой на возму-
щение и протест Аннеты против этого хвастовства бесчеловечностью. Он
свысока ставил на чувствительности клеймо "сентиментальность", и этим
для него было сказано все!
- Безвкусица и пошлость! Товар для дам! Подкрашивай свою рожицу! А я
буду оттачивать зубы...
Правда, что и Аннета в то время совсем запуталась.
Она еще принимала войну, но отказывалась принимать ее отвратительные
жестокости, тлетворный запах бойни. В своих мыслях она застревала на
полпути, а вглубь смотреть не смела. Да она и не могла обосновать свое
негодование логическими доводами. Ею руководило только внутреннее чутье.
Для Марка этого было недостаточно. Мужчине нужны точные идеи, - верные
или неверные, - чтобы дать определение своим страстям.
Эти точные идеи Марк мог черпать пригоршнями у теоретиков рабочего
класса. Их возмущение строго выводилось из множества цифр и фактов, оно
строилось на них. Безыскусственная, медлительная, однообразная, ощупью
бредущая речь Мергейма, который ищет точных выражений, эта гордая фокио-
новская честность-острая секира красноречия; спокойное добродушие Монат-
та, которому важны не он сам, не вы, а изучаемые факты в их последова-
тельном развитии; железная точность, подавленная страстность Росмера,
который остерегается увлечений, чтобы остаться верным идее, - это ледя-
ное пламя приводило в трепет, потрясало недоверчивого, страстного, лихо-
радочно возбужденного юношу. Обстановка подполья, в которой происходили
собрания, опасность, непрестанно угрожавшая этим маленьким катакомбам,
постоянное ощущение того, что огромные массы народов давят всей своей
тяжестью на этих искателей правды, этих глашатаев справедливости, держа-
щих в руках фонарь с затененным светом, - все придавало их "бунту", воп-
реки холодности вожаков, дух религиозного культа. Он, как мерцающий
огонь маяка, преображал эти серые лица и утомленные глаза.
И гордый маленький буржуа чувствовал, что он ниже иных из этих рабо-
чих, что они превосходят его своей смелостью.
Питан-папаша Питан, как его прозвали, хотя ему не было еще и сорока
лет, - был тщедушный, проворный человечек с большой, не по туловищу, го-
ловой. Бросалась в глаза его черная борода, покрывавшая почти все лицо и
полные губы, окаймленные густой растительностью. Цвет лица у него был
желтоватый, нос приплюснутый, а глаза, в которых зрачок сливался с ра-
дужной оболочкой, как у пуделя, были карие, бархатные.
Когда Марк, сидя на собрании, всматривался в зал, он встречался
взглядом с этими глазами, освещенными серьезной улыбкой. Питан - один из
немногих в этой среде - интересовался людьми не только потому, что они
разделяли его идеи (или интересовали его лично), а потому, что это люди,
из любви к людям, - как льнущий к человеку пес. Его потянуло к юному
буржуа: он угадал, в каком смятении находится Марк. А Марк инстинктивно
почуял, что этот ньюфаундленд плывет к нему на помощь через поток. И они
встретились.
Питан чинил на дому фаянсовую и фарфоровую посуду. В одном из приго-
родов Парижа он снимал лавчонку - там он исполнял более тонкую работу;
он был на все руки мастер; помимо своего основного ремесла, он занимался
починкой предметов из любого материала, дерева или камня, даже хрупких
безделушек. Как самостоятельный ремесленник, он распоряжался своим вре-
менем свободнее, чем его товарищи, работавшие на заводах и в мастерских,
и щедро отдавал его "делу". Питан брался разносить во все концы Парижа
воззвания и брошюры, встряхивать забывчивых, будить уснувших, трубить
сбор. Марк отправлялся вместе с ним, пользуясь отпусками, которые иногда
можно было получить в лицее после занятий. Но это скоро утомило его. Пи-
тан не считался ни с расстоянием, ни с погодой. Он шел и шел, чуть-чуть
прихрамывая, - твердым, звонким шагом старого солдата. Он не останавли-
вался до тех пор, пока не выполнял задания, и ничего не пил. Над ним
подтрунивали: уж не дал ли он обет трезвости и целомудрия? Что-то не
слыхать о его связях с женщинами, и не женат он. Питан жил вместе со
старухой матерью, которую старательно прятал от товарищей и которая его
тиранила. Сын алкоголика" он с детства знал, какие опустошения произво-
дит этот недуг; он испытал его последствия на себе - организм его был
подточен. Это избавило Питана от военной службы. И это же заставило его
отказаться от женитьбы. Не слишком веселая жизнь, но Питан казался
счастливым. Иногда, впрочем, его взгляд затуманивался грустью. Бывали
периоды, когда он чувствовал себя бесконечно усталым, прятался от людей
и, впадая в оцепенение, не имея сил ни говорить, ни думать, зарывался в
свою нору. Проходило несколько недель, и он появлялся снова - улыбающий-
ся, преданный, неутомимый. И тогда те самые товарищи, которые ничуть не
беспокоились о нем во время его отсутствия, не задумываясь, нагружали
его всевозможными заданиями, от которых сами увиливали. И Питан снова
пускался в странствия и возвращался домой с наступлением темноты, а то и
поздно ночью, раздав все до последнего листка, - разбитый усталостью,
измокший, но довольный.
Марк был недостаточно силен для такой работы. Питан жалел его: он как
будто ничего не замечал, но находил предлоги, чтобы остановиться, пере-
вести дух.
Речь у Питана была медлительная, спокойная, плавная; она разливалась,
как тихая вода канала между двумя шлюзами-периодами молчания; нетерпели-
вый Марк тщетно пытался перебить его; Питан, улыбаясь, давал ему выгово-
риться, а затем все же досказывал до конца свою мысль. К иронии он был
нечувствителен. Он не приписывал особого значения своим словам. Они вы-
текали из потребности уяснить свою мысль. Для этого надо было извлечь ее
из глины молчания, где увязал его ум. Надо было впустить струю свежего
воздуха в застоявшуюся душевную жизнь, которая как бы затягивалась илом
в периоды душевного отупения, повторявшиеся каждые два года. Для Питана
мыслить означало мыслить вслух. И, чтобы выразить себя, ему нужен был
слушатель. Этот отшельник родился со стремлением к братству.
Когда Питан говорил, это не мешало ему наблюдать и слушать. Марк мно-
го спустя убедился, что Питан удержал в памяти все сказанное им и обо
всем поразмыслил, и так и сяк, точно лопатой, переворачивая каждое сло-
во.
Марк думал, что произведет на Питана выгодное впечатление, если ще-
гольнет перед ним и перед другими своими огорчениями маленького буржуа,
бунтом школьника, который освобождается от предрассудков и обязательств
своего класса. Казимир и его товарищи" вменяли ему это в заслугу, сохра-
няя, впрочем, тон превосходства. Они как будто выставляли ему хорошую
отметку: это было лестно и в то же время уязвляло самолюбие. Питан не
выражал ни одобрения, ни презрения. Он качал головой, слушая излияния
Марка, а затем возвращался к своему монологу. Но несколько дней спустя,
ожидая конца смены неподалеку от одного завода, между высоких и длинных
стен, из-за которых высовывались красные шеи гигантских труб, выпускав-
ших тяжелые кольца дыма. Питан вдруг, без всяких предисловий, сказал:
- Все-таки было бы гораздо лучше, если оставались у себя, господин
Ривьер.
(Только он не был с Марком на "ты".)
Эти слова огорошили Марка.
- У себя! Где это?
- В своей школе.
Марк возразил:
- Что вы, Питан! Выходит, что я зря к вам прихожу, что мне незачем
узнавать вашу жизнь, ваши мысли?
- Да нет же! Конечно, вам не мешает узнать, чем дышит наш брат... Но
только, господин Ривьер, ведь вот какая вещь: вы никогда этого не узнае-
те.
- Почему?
- Потому что вы - не наш.
- И это говорите вы, Питан? Я иду к вам, а вы меня отталкиваете!
- Нет, нет, господин Ривьер, вы пришли, и я рад вас видеть. Мы приз-
нательны вам за сочувствие... Но это не меняет того, что в нашей среде
вы чужак и чужаком останетесь.
- А вы для меня не чужие.
- Разве? Вот за этими стенами - рабочие. Что вам известно об их жиз-
ни? Можно рассказать вам, что они делают, описать их мысли, даже их
страдания. Но разве вы их почувствуете? Когда меня мучает зубная боль,
вам меня жалко, но если у вас зубы не болят, вы моей боли не почувствуе-
те.
- Но ведь у меня своя боль...
- Конечно. Я над этим не смеюсь, как другие, - те, кто говорит, что
настоящие муки - это муки нищеты, а буржуа только с жиру бесится, его
страдания - роскошь. Может быть, это и роскошь - за исключением болезни
и смерти, разумеется, - хотя даже болезнь и смерть не у всех одинако-
вы...
- Не одинаковы?
- Нет, дружок. Болеть и умирать спокойно, на своей постели, не трево-
жась о судьбе близких, - это тоже роскошь. Но кто живет в роскоши, тот
уж не замечает ее, и по какой бы причине он ни страдал, настоящей или
выдуманной, это несладко. И мне жалко всех - и ваших и наших. У каждого
человека свои горести, скроенные по его мерке... Но не похожие друг на
друга.
- Люди одинаковы. Питан.
- Да жизнь не одинакова... Вот, например, труд - что он для вас? Вы
уверяете (вы и ваши, и лучшие и худшие из вас, да, даже пиявки, живущие
чужим трудом) - вы уверяете, что труд прекрасен, труд свят и кто не зна-
ет труда, тот не имеет права существовать... Отлично. Но разве вы можете
представить себе, что такое труд по нужде, без просвета, без мысли, без
надежды когда-нибудь избавиться от него, труд, берущий за глотку, ослеп-
ляющий, отравляющий, когда человек привязан к жернову, как скотина, ко-
торая ходит по кругу, пока не освободится, то есть не околеет? И вот
этот труд прекрасен? Он свят? А те, кто живет плодами этого труда, кото-
рый они обесчестили, - разве они не останутся для нас навсегда чужими?
- Но я-то не живу плодами этого труда!
- Живете. Ваша молодость, не ведающая ни забот, ни голода, ваша шко-
ла, досуг... Учись себе спокойно" годами не заботясь о хлебе насущном...
Вдруг Марка, искавшего, чем бы защититься, осенила мысль, которая
прежде никогда не приходила ему в голову.
- Все это добыто не вашим трудом, а трудом моей матери.
Питан заинтересовался, и Марк рассказал ему о жизни матери и ее му-
жестве. Повествуя об этой жизни, Марк впервые открыл ее для себя: он
чувствовал и гордость и какое-то смущение, причину которого он понял
после одного оброненного Питаном замечания.
- Что ж, мой друг, - спокойно сказал Питан, когда Марк кончил свой
рассказ, - значит, эксплуатируемая - это она.
Но Марку пришлось не по вкусу, что ему указали на его долг.
- Это мое дело, Питан. Это вас не касается.
Питан не возражал. Он усмехался.
Рабочие высыпали с завода. Он встал и подошел к ним. У него были сре-
ди них знакомые; раздавая листовки, он перебрасывался с ними замечания-
ми. Но они поспешно садились на велосипеды, - пора было ужинать. Они
небрежно развертывали листовки. Некоторые, засунув руки в карманы, отка-
зывались брать их.
- Да ну их, - говорили они.
Трое или четверо остановились перемолвиться словечком с Питаном. Марк
остался поодаль, - сейчас он отчетливо сознавал: "Я - чужой".
Когда Питан вернулся. Марк, шагая с ним рядом, после короткого молча-
ния сказал:
- Вы не открыли мне ничего нового. Питан. Все это мне и самому было
видно. Казимир и другие никогда не обращаются со мной как с товарищем.
Они то льстят мне, то унижают меня. Они как будто гордятся и мною и пе-
редо мною. Гордятся, что могут презирать меня как заложника буржуазии.
