госпожах и служанках, обо всех, кто носит юбку, будто то юбка господа
бога! Щадят по безмолвному соглашению мать, да и то не всегда. И если
является женщина, которая не связана ни с кем, которую никто не охраняет
(которой никто не обладает: ведь ничто не делается даром), у которой нет
ни мужа, ни сына, ни брата, то эта женщина, всем чужая, - добыча. Тут уж
полный простор и умам и речам!
Да, но такую добычу, как Аннета, голыми руками не возьмешь. Кто нач-
нет? И с чего начать?
Странная женщина! Вот они украдкой зубоскалят, шаря по ней глазами, а
она смотрит на них своим уверенным, жестким или насмешливым взглядом, от
которого соленое словцо застревает в глотке; она ставит их в тупик своей
дьявольской догадливостью.
- А ну, Пилуа, - говорит она, - вытри рот. Запашок, знаешь ли, не из
приятных!
Он спрашивает, от чего запашок.
- От того, что ты сказал.
Он уверяет, что ничего не говорил, а если что и сказал, то тихонько,
- она не могла расслышать.
- Не слышала, так угадала... Уходите из класса, когда вам надо облег-
читься! Я не могу почистить ваши мозги, но пусть по крайней мере рот ос-
тается чистым.
Они озадачены. На минуту. Откуда у нее эта смелость тона и взгляда,
эти замечания, падающие на них как шлепки? Она раздает их без запальчи-
вости, уверенной рукой, которой она сейчас так спокойно проводит по сво-
им золотистым бровям... Кольцо снова смыкается вокруг нее - глаза, смот-
рящие украдкой, исподлобья. Аннета чувствует, что ее исследуют всю, от
головы до пят. Она не опускает взора и, не давая мальчуганам передышки,
сыплет неожиданными вопросами направо и налево, держа их мысль в посто-
янном напряжении. Она хорошо знает, что жужжит внутри этих маленьких,
ничем не занятых мозгов, жужжит, как рой мух, вылетающих весной из густо
разросшихся глициний. Знает... А если не знает, то уж они постараются
открыть ей глаза.
Вот сын торговца лошадьми, пятнадцатилетний толстяк Шануа, - хотя ему
можно дать все семнадцать, - приземистый, плотный, веснушчатый, с квад-
ратным черепом, белесыми и короткими, как у свиньи, волосами, огромными
лапищами и обгрызенными до мяса ногтями, грубый и лукавый, зубоскал и
задира. Когда он шепчется, внутри у него что-то гудит, точно большая му-
ха на дне горшка. Он впивается взглядом в Аннету, оценивает все ее стати
и прелести, причмокивает языком, как знаток: он бьется об заклад (уви-
дишь, старина!), что объяснится ей в любви. Когда она обращается к Ша-
нуа, он таращит на нее свои рыбьи гляделки. Она высмеивает его. Раздоса-
дованный Шануа клянется, что еще поиздевается над этой красоткой. Он
подстраивает так, что она застает его как раз когда он занимается рисо-
ванием непристойных сценок. И ждет: что будет? Он делает бесстрастное
лицо, но жилет у него трясется от смеха, ушедшего куда-то в живот. А
другие щенята с ним в заговоре и заранее тявкают от удовольствия, устре-
мив взгляд на жертву, на ее лоб, на ее глаза, на ее длинные пальцы, сжи-
мающие листок бумаги. Аннета, однако, и глазом не моргнула. Она сложила
листок и продолжает диктовать. Шануа, хихикая, пишет вместе со всеми.
Кончив, Аннета говорит:
- Шануа, вы вернетесь на несколько недель на ферму, к отцу. Здешний
воздух вам не впрок. Ваше место - в поле, среди лошадей.
Шануа уже не смеется. Его зад не стремится возобновить знакомство с
сапогами отца. Мальчик протестует, спорит. Но Аннета неумолима:
- Ну же, собирайтесь, да попроворней, молодой человек! Здесь у вас
слишком тесное стойло. А там - приволье. Да и скребницей по вас пройдут-
ся. Вот пропуск для инспектора.
Она пишет на листке бумаги:
"Временно исключается. Отправить домой".
Она говорит ученикам (а те слушают, разинув рот):
- Дети мои, не трудитесь понапрасну. Вы хотите запугать меня, потому
что я женщина. Вы отстали на несколько столетий. В наше время женщина
выполняет тот же труд, что и мужчина. Она заменяет его на тяжелой рабо-
те. Она живет той же жизнью. Она не опускает глаз перед... Вы корчите из
себя мужчин? Не торопитесь! Этого достигнут все, даже самые недалекие.
Весь вопрос в том, будете ли вы разумными людьми, мастерами в ремесле,
которое себе изберете. Наша задача - помочь вам в этом. Но мы вам не на-
вязываемся. Давайте говорить начистоту! Мы работаем для вас. Хотите вы
или не хотите понять это? Да или нет? Если да, значит, так себя и веди-
те!
После нескольких неудачных попыток они убеждаются, что перевес не на
их стороне. И вот молчаливый договор заключен. Границы, разумеется, надо
зорко охранять. Иначе договор превратится в клочок бумаги. И они охраня-
ются. Но при этом складываются нормальные отношения. Мальчики перестают
спорить с поставленной над ними силой. И так как их союз становится бес-
цельным, они, естественно, распадаются на отдельные единицы. Среди пле-
мени Аннета начинает различать индивидуальности. Немногие из них - трое
или четверо на все шесть классов - вызывают в ней симпатию, но показы-
вать ее нельзя. Это мальчики с более тонкой душой и более развитым умом;
чувствуется, что в них, где-то глубоко, начинают вызревать более сложные
мысли; они отзываются на слово, на проблеск внимания, на взгляд; другие
почти всегда относятся к ним подозрительно или преследуют их. Эта из-
вестная аристократичность, естественно, навлекает на них вражду всего
племени: раз они чувствительны, значит, надо заставить их страдать. Нет
смысла выказывать им предпочтение - они за это отплатят. И, что еще ху-
же, они постараются извлечь из него выгоду; эти маленькие актеры, как
только почувствуют интерес к своей особе, начинают и сами считать себя
интересными, хотят производить впечатление, и в душу их прокрадывается
фальшь: ведь все они из той же породы - наивных и бесстыдных циников. И
Аннета принуждает себя казаться бесстрастной. Как хотелось бы ей взять
кого-нибудь из них на руки - за отсутствием того, кого ей так не хвата-
ет!.. Далекий Марк всегда с нею. Она ищет его в каждом из своих учени-
ков. Она сравнивает его с ними. И хотя Аннета - на то она и мать - не
находит никого, кто мог бы сравниться с Марком, она силится обмануть се-
бя, живо воображает его на их месте, перед собой, видит его; хочет раз-
гадать их, чтобы разгадать его. За неимением лучшего - это зеркала, не
слишком сильно искажающие образ потерянного сына, блудного сына, который
вернется. Что же они отражают?..
Увы, они отражают взрослых! Их идеал ограничен: быть тем же, чем были
их предшественники, люди предыдущего поколения (и эту силу прошлого, ко-
торая пятится назад, определяют словом "пред-шествовать"!). Рождаются
они каждый со своими чертами, но еще до поступления в школу эти особые
черты становятся едва уловимыми: дети отмечены печатью, наложенной их
владельцами-отцами, которые, в свою очередь, носят на себе штамп родства
со своими предками, общности породы. Они уже не принадлежат себе. Они
принадлежат безыменной Силе, которая целые века собирала в городах этих
степных собак, повторявших все одни и те же движения, лаявших одинаково,
наново строивших одни и те же конуры мысли. Коллеж - это мастерская, где
обучают технике обращения с машиной мысли. Что могут сделать одиночки,
стремящиеся освободить этих детей? Прежде всего их следовало бы отучить
от привычки напяливать на себя мысли взрослых. А между тем вся их гор-
дость и состоит в том, чтобы разыгрывать из себя "больших". Чем меньше у
них собственных мыслей, тем больше они гордятся и радуются... Ах, боже
мой! Ведь так же ведут себя и взрослые. Они приходят в восторг, если мо-
гут освободиться от личного мнения (какая обуза!), утопить его в мышле-
нии оптом, в мнении массы, именуется ли она Школой, Академией, Церковью,
Государством, Родиной, или никак не называется, а является Видом, этим
подслеповатым чудовищем, которому приписывают божественную мудрость... А
оно ползет наудачу, шаря прожорливым хоботом в илистом болоте, откуда
оно некогда вышло и где оно потонет... (Сколько тысяч видов уже бесслед-
но кануло в него! Но неужели и мы не в силах будем отстоять наш вид?)
Над болотом светятся блуждающие огни. И кажется, что отсвет их мерца-
ет в глазах некоторых из этих малышей... Аннета старается его уловить...
Что они думают о жизни? Что они думают о смерти? Эта война, этот шквал,
бушующий у подножия холмов, там, вдали, на горизонте, - как отзываются
они под этими маленькими непроницаемыми лбами?
Отзыв находит у них только тра-та-та, звон литавров, грохот взрывов,
картинки из "Иллюстрасьон" - далекое зрелище, которое становится скуч-
ным, если оно затягивается: уж очень все это приедается!.. Гораздо силь-
нее захватывают школьников бильярд или пари, которые они заключают. Или
их классные интриги. А когда они вырастут, их увлекут домашние дела, ба-
рыши, потери.
Однако там, в окопах, у них есть родственники. Многие уже пострадали.
Разве дети не вспоминают о них?
Если и вспоминают, то без волнения. Зато они не прочь хвастнуть ими.
Они тогда и сами чувствуют себя героями, так сказать, по доверенности.
Известия, приходящие с фронта, предварительно фильтруются. Ужасы войны
рассматриваются с комической точки зрения. Будэн говорит, громко смеясь:
- Да, друг ты мой! Брат пишет, что они там сидят по самую шею в
дерьме.
Корво говорит, что бошей закалывают ножами. Он показывает, как это
делается. Он видел, как бьют свиней.
Когда они описывают друг другу, как рвутся снаряды, у них весело
блестят глаза. Колокольни, деревья, кишки и головы летают в их воображе-
нии, словно какието варварские игрушки. Их занимает только декоративная
сторона событий. Да, раненая плоть, кровь, - они все это представляют
себе, и даже с некоторым удовольствием, порой испытываемым мальчиками,
когда они шлепают по грязи. Но крик души, который в этом слышится, не
достигает их ушей.
Вернувшиеся с фронта ничего не делают для того, чтобы они услышали
этот крик. Старший брат Корво приехал на побывку. Он рассказывает
мальчуганам:
- Был у меня приятель, он загребал деньги - продавал трубки невзор-
вавшихся снарядов. Он ловко отвинчивал их своими десятью пальцами, -
проворен был, как обезьяна, - и подбирал их еще не совсем остывшими. Я
говорил ему: "Осторожнее!" А он мне: "Что там! Дело привычное!" Однажды
я был в двадцати шагах от него, за деревом. "Брось! - кричу. - Добром
это не кончится..." А он: "Всего бояться!.." Бац! Снаряд разрывается
прямо ему в лицо... Пропал бедняга!.. Гляжу - и звания не осталось...
Он смеялся до упаду. И мальчуганы вместе с ним. Аннета, ошеломленная,
слушала. Что крылось под этим смехом? Воспоминание об уморительной шут-
ке? Нервное возбуждение? Или ровно ничего?
Она отозвала смешливого рассказчика в сторону и спросила:
- Скажите, Корво: что, там и в самом деле так весело?
Он посмотрел на нее и стал опять балаганить. Но она не смеялась.
- По правде говоря, хорошего там мало, - сказал он и разразился пото-
ком горьких признаний.
Аннета спросила:
- Но почему же вы не говорите им все как есть? Он махнул рукой:
- Нельзя. Не поймут... Да и слушать не захотят... И потом - к чему?
Ведь сделать мы ничего не можем.
- Потому что не хотим.
- Не наше дело - хотеть.
- Если не ваше, то чье же? Озадаченный Корво ответил:
- Да вот... Начальства...
Не было смысла продолжать этот разговор, не было смысла напоминать
ему:
"Начальство существует благодаря вам. Вы и создаете его".
Корво продолжал врать и бахвалиться, как в тот же вечер убедилась Ан-
нета. Это было для него потребностью. Одурачить он стремился не других,
а себя.
Если люди, побывавшие на фронте, не способны видеть правду, желать
ее, так чего же ждать от тех, кого это испытание пока миновало, - от де-
тей?
Они не знают жизни. Они зачарованы словами. В звонком слове они не
