лась к жалости, любви на крови, любви к крови!..
"Не будь гордячкой! И ты это пережила..."
Самый дикий из всех видов лицемерия. Цивилизованный человек-зверь
приправляет свои свирепые инстинкты запахом лжи. И этот запах она почуя-
ла в своем сыне. Его, казалось, источала даже одежда, волосы, нежный пу-
шок на теле мальчика... Лишь бы этот запах смерти не успел подобраться к
самому его сердцу.
Она страшилась не только смутного пробуждения мужской зрелости, на-
тиска чувств, опьянения маленького фавна, которого Марк не умел скрыть.
Мать, знающая жизнь, ждет этого часа; и если не без трепета сторожит его
приход, то и не удивляется: она молча бодрствует и ждет-с грустью, с
гордостью, с жалостью - ждет, когда юный мужчина пройдет через неотвра-
тимый искус, когда разорвутся обволакивающие его покровы и он оконча-
тельно отделится от материнского организма. Но этот час, который в мир-
ное время мог бы прозвонить, как в тишине полей в нежный апрельский пол-
день звонят колокола, теперь хрипло бил среди воя бури, закружившей исс-
тупленные народы.
Однажды вечером Аннета, уставшая за день от работы и беготни, сидела
в Люксембургском саду. Мимо проходил вместе с товарищами по лицею ее
сын. Увлеченные спором, они задержались посреди аллеи. Стена деревьев
отделяла их от скамьи, на которой сидела невидимая Аннета. Она услышала
страстный и насмешливый голос сына, с восторгом говорившего о том близ-
ком будущем, когда у "бошей" потребуют за одно око целых два, за один
зуб - всю пасть. Мальчуганы уже сейчас втягивали в себя запах добычи,
запах пота и крови растерзанного зверя: они корчили из себя сильных лю-
дей, не знающих излишней щепетильности, не знающих слабостей. Марк,
хвастаясь своей кровожадностью, говорил:
- Боши насильничали, душили, жгли - и правильно! А мы будем вести се-
бя еще почище их. Война есть война. Это будет пиршество. В газетах, само
собой, мы будем писать, на утешение дурачкам, о цивилизации. Мы понесем
немцам свою цивилизацию.
Ему поддакивали. Он гордился своим успехом. Мальчики без конца обли-
зывались, предвкушая свои будущие деяния, говоря о женщинах, девушках,
которых они "оплодотворят (вот это, впрочем, жалко!) благородным фран-
цузским семенем!.." Эти повесы сами не знали, что болтают. Это были муж-
чины. А мужчины не знают, какое зло они творят. Но они его творят.
Аннете казалось, что ее оглушили пощечиной. Оскорбление, вылетевшее
из улыбающихся уст ее мальчика, ударило ее прямо в сердце, в живот...
Feri ventrem!.. Вот кого она произвела на свет! Волчонка! "Он еще не по-
нимает..." Но не станет ли он еще хуже, когда поймет? Как спасти его от
гнусного зова Джунглей?
В другой раз она слышала, как он бесстыдно потешался, уже в ее при-
сутствии, над лакировщиками войны и мира, жрецами бога и права. Своими
зоркими глазами он хорошо разглядел героическое лицемерие Жиреров, Бер-
нарденов, плутовавших в своей игре с Крестом и Идеей, лишь бы выиграть
начатую партию. Он-то в них никогда не верил; он ни во что не верил (в
ту минуту!). Этим детям претили слова, которые без конца мололи своими
большими ртами и нечистыми языками старшие: "Справедливость, Республика,
Господь Бог..." Слова, слова, духовные, мирские, замешанные на одних и
тех же дрожжах...
- О, это фальшивые векселя!.. Меня на них не подденешь!..
Вместо того чтобы возмущаться, Марк громко хохотал. Он находил этот
маскарад остроумным, он участвовал в игре. Идеализм и религия вполне
пригодны, чтобы застлать глаза пылью или отравить удушливым газом. Самый
сильный - это самый коварный...
- Да здравствуем мы! У нас есть все: проповедники и профессора, шар-
латаны от религии, печати, парламента!.. Очень полезно лгать "во имя бо-
га, царя и отечества!" ("Михаил Строгов"). Из всех человеческих изобре-
тений самое остроумное - это господь бог во всех его разновидностях!..
Этот желторотый Макиавелли щеголял своим веселым цинизмом. Аннета
вышла из себя. А разумнее было бы сохранить самообладание. Но Марк зат-
ронул ее самое чувствительное место. Вспылив, она крикнула:
- Довольно! Марк удивился.
- Почему?
- Такими вещами не шутят! Он насмешливо уронил:
- Только это и делают!
- За них умирают!
- Ах, я и забыл, что в твое время они были в моде! Извини.
- Нет, я тебя не извиняю, - придя в ярость, сказала Аннета. - До-
вольно глумиться!
- Это мой способ быть серьезным, - сказал Марк.
У него был недобрый взгляд, натянутая полуулыбка. Он продолжал:
- И прошу тебя заметить, что я отношусь с уважением к этим вещам.
(Он сделал ударение на последнем слове.)
- Вот этого я тебе и не прощаю, - сказала Аннета. - Все эти вещи:
бог, религия - я в них не верю. Это мое несчастье. Но я уважаю тех, кто
верует в них. И при виде лукавых людей, которые плутуют со своей верой,
- верой, которой у меня нет, - я готова чуть ли не отстаивать ее, я за
нее страдаю.
- От нечего делать, - заметил Марк. - А не лучше ли было бы найти ей
применение? Это-сила, такая же, как человеческая глупость. Используем
ее! Используем обе эти силы! Пусть все служит победе. Я имею право изв-
лекать пользу из веры, раз я не верю сам!
Аннета, пригнув голову, взглянула ему в глаза и сказала:
- Не заставляй меня презирать тебя! Марк отступил на шаг.
Она продолжала смотреть на него блестящими от гнева глазами, пригнув
голову: это все еще была телка Юнона, готовая ринуться в бой, Аннета
прежних дней. Ноздри ее трепетали. Она отчеканила:
- Я могу стерпеть многое: семь смертных грехов, всевозможные пороки,
даже жестокость. Но единственно, чего я не прощаю, это лицемерия. Играть
верой, не веря, плутовать с самим собой и со своими идеями, быть Тартю-
фом - нет, лучше уж не родиться на свет! В тот день, когда я увижу, что
ты так опустился, я стряхну тебя как пыль с моих туфель. Даже если ты
безобразен, низок - будь правдив! Уж лучше ненавидеть тебя, чем прези-
рать.
Марк молчал; он задыхался. Оба дрожали от гнева. Гневные слова хлест-
нули его по щекам; он хотел ответить тем же, больно хлестнуть ее в свою
очередь, но у него захватило дыхание. Эта буря застала его врасплох.
Мать и сын впились друг в друга взглядом, как два врага. Но сын, помимо
своей воли, сдался первый: он опустил глаза, пряча слезы затаенной ярос-
ти; он заставил себя ухмыльнуться; он собрал все силы, чтобы не дать ей
заметить свою слабость... Аннета повернулась и ушла. Он скрипнул зубами.
Он готов был убить ее!..
Слова, как раскаленное железо, оставили ожог. Аннета, едва очутившись
за дверью, уже раскаялась в своей резкой выходке. А она-то думала, что
преодолела свою вспыльчивость! Но буря собиралась уже несколько месяцев;
Аннета чувствовала, что вспышка эта не последняя. Теперь ее слова пока-
зались ей ужасными. От их резкости ей стало почти так же стыдно, как ее
сыну. Она попыталась получить прощение и при следующей встрече заговори-
ла с ним ласково и нежно, как будто все уже было забыто.
Но Марк не забыл. Он держал ее на расстоянии. Он счел себя оскорблен-
ным. В отместку он старался - раз ее так прельщала искренность - гово-
рить и делать все, что могло ее ранить...
("А! Ты предпочитаешь жестокость!.. ")
Он умышленно оставлял на столе письма и заметки для своей газеты, где
говорил ужасные вещи о войне и неприятеле, иногда даже непристойности.
Марк старался подметить, какое впечатление это произведет на мать. Анне-
та мучилась; она понимала его игру и сдерживалась, но вдруг теряла само-
обладание. Марк с торжеством объявлял:
- Я говорю правду.
Однажды вечером, когда мать заснула, Марк ушел. Он вернулся утром,
ровно в двенадцать, к завтраку. Аннета за это время прошла через все
стадии тревоги, гнева, боли. Когда он явился, она не сказала ему ни сло-
ва. Они позавтракали. Марк с удивлением и облегчением подумал:
"Она смирилась".
Молчание нарушила Аннета:
- Сегодня ночью ты удрал, как вор. Я тебе доверяла. Теперь я это до-
верие утратила. Ты обманул его не впервые, я знаю. Унижаться, унижать
тебя, днем и ночью заниматься слежкой - этого я делать не стану. Ты пус-
тишься на хитрости и вконец изолжешься. Я увезу тебя отсюда. Здесь мне
тебя не уберечь. Здесь зараза носится в воздухе. Ты недостаточно крепок,
у тебя нет сопротивляемости. Все твои слова и поступки за последние ме-
сяцы показывают, что ты восприимчив ко всяким микробам. Ты уедешь со
мной.
- Куда?
- В провинцию. Я хочу поступить учительницей в коллеж.
Марк крикнул:
- Нет! Самонадеянность сразу соскочила с него. У него не было охоты
расставаться с Парижем. Пришлось перейти на просительный тон. Положив
свою руку на руку матери, он сказал нежно и настойчиво:
- Не уезжай!
- Я уже получила назначение.
Он отдернул руку, взбешенный тем, что даром унижался. А между тем Ан-
нета уже начала сдаваться. Лаской из нее можно было веревки вить.
Она сказала:
- Если бы ты пообещал мне...
Он сухо прервал ее:
- Никаких обещаний. Прежде всего ты мне не веришь; ты сама сказала,
что я буду лгать... Очень мне нужно лгать! Говорю тебе прямо: это будет
повторяться и впредь. Ты не имеешь права насиловать мою волю.
- Вот как! - сказала Аннета. - Я не имею права знать, где ты прово-
дишь ночь?
- Ты меньше, чем кто-либо!.. Мои ночи, моя жизнь - это мое!
С языка сорвалось страшное слово. Понял ли он это? Аннета побледнела.
Марк тоже. У обоих слова были беспощаднее, чем мысли, но, быть может, не
так беспощадны, как мрачная и дикая злоба инстинкта, который знает, ка-
кие наносит удары, и бьет уверенно. Это молниеносные, немые ошибки; рука
разит прежде, чем мозг успеет рассчитать, и по безмолвному уговору никто
не говорит:
"Я ранен!"
Но удар нанесен, и душа отравлена.
Теперь при каждом слове, которое они бросали друг другу, расстояние
все увеличивалось. Аннета слишком ясно видела недостатки мальчика и уни-
жала его, указывая на них. И тогда он начинал кичиться ими. Он не приз-
навал за ней ни малейшего авторитета. Этот высокомерный тон, эта обидная
строгость могли толкнуть его на самые нелепые слова и действия. Нет, он
не покорится... Аннета предложила ему одно из двух: либо он поедет с ней
в провинцию, либо она отдаст его в закрытый парижский лицей. У него выр-
вался крик гнева. Неограниченная власть, которой мать воспользовалась в
борьбе против него, казалась ему ужасной. И, взбешенный, он выбрал, на-
перекор ей, затворничество.
- Что же ты предпочитаешь?
- Все, что угодно, только не быть с тобой! Простились холодно. Между
ними стояла ненависть... Где-то в глубине притаилась любовь. Любовь,
опьяненная злобой. Любовь раненая: она страдает, истекает кровью и меч-
тает о мести...
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ведомство народного образования, растеряв учителей-мужчин, обратилось
за помощью к женщинам. Аннета, с ее двумя дипломами, была направлена в
мужской коллеж, в один из городов Центральной Франции.
Она уехала в начале октября 1915 года.
Как хороша была осень! Поезд подолгу стоял среди полей, и тогда слыш-
но было, как заливались в виноградниках дрозды; тихие реки плавно кати-
лись по лугам и словно волочили за собой длинный шлейф, обшитый золотыми
листьями. Аннете были знакомы этот край и его обитатели, их медли-
тельная, чуть-чуть насмешливая речь. Ей казалось, что отравленная Душа,
от которой она бежала, уже невластна над ней. Она корила себя за то, что
не вырвала у нее сына.
Но Аннета очень скоро опять встретилась с ней. И до этих плодородных
сонных провинций дотянулась грозовая туча. В Артуа и в Шампани шли в то
время ожесточенные бои. В тыл отводили партии пленных.
На одной из остановок Аннета увидела возле станции толпу, которая
сгрудилась, галдя, вокруг частокола, огораживавшего строительную площад-
ку. Туда загнали, как скот, на несколько часов или несколько дней целый
